Драбблы по BTS

      Сокджин возвращается под утро, ужравшийся в сопли и накуренный так, что Намджуну кажется, что он задохнется, когда Джин всей своей немаленькой тушкой заваливается на него и дышит перегаром куда-то в шею. Бурчит что-то про скота Юнги, выпнувшего его в кампус и отобравшего последнюю сигарету, пока Намджун стаскивает с лидера форменный китель и тяжелые сапоги, потому что в таком состоянии сам Джин этого не сделает. А утром будет много воплей за помятую форму, пропахшую табаком и выпивкой, и обещаний не брать в рот больше ни капли. Последнее, кстати, забывается как только, так сразу.       Пьяный Сокджин лезет к Намджуну обниматься и заплетающимся языком рассказывает что-то о том, как виноват перед мелкими и вообще: под трибунал бы его, кабы не ситуация. Намджун слушает и поддакивает иногда, параллельно стаскивая с лидера еще и штаны — чего он там не видел, в общих душевых-то! — и укладывает его в постель, мысленно ругая Джина всеми известными ему словами и конструкциями. — Ты как моя мамочка, — криво скалится Джин и, извернувшись в кровати сороконожкой, устраивает отяжелевшую после выпивки голову на коленях товарища. — А мамочка-Намджун поцелует меня на ночь? — Мамочка-Намджун наваляет тебе сейчас за то, что ты опять приперся бухой вдупель под утро. — В голосе никакой злобы или негодования: Намджун давно, еще с училища, привык к выходкам старшего. Поэтому он совсем не сопротивляется, когда Сокджин притягивает его к себе за шею, заставив согнуться в три погибели, и вовлекает в глубокий поцелуй.       Коктейль горечи, вины и желания забыться бил по мозгам, вышибая оттуда остатки здравого смысла и логики напрочь, заставляя тянуться к Намджуну, как грешник к попу, в поисках тупого искупления. В каждом прикосновении, стоне, рваном выдохе и всхлипе читалось это блятское желание очиститься, смыть с себя весь груз вины и ответственности. И Сокджин отдавался Намджуну как сумасшедший, как в последний раз, вжимаясь телом в намджунью грудь, раздирая отросшими ухоженными ногтями плечи и спину; душил внутри крики отчаяния и боли, выдавая их за стоны наслаждения; подстраивался под бешеный темп, игнорируя тот факт, что зад с непривычки будет болеть полдня, и из постели выползти лидер сможет только к ночи, и то кое-как. Ведь _его_ неуклюжий и по-медвежьи уютный Намджун позаботится о нем, отмажет от командования и прикроет от младших. А если понадобится — и пулю, предназначавшуюся Джину, поймает, но лидер надеялся, что до этого не дойдет. Но шанс есть, и поэтому, когда Намджун делает последний толчок и кончает, Сокджин рассыпается на миллион осколков внутри, захлебывается слезами и слепо тычется в шею, бессвязно и тихо шепча «не умирай, не умирай, не умирай». — Не умру, — тихим шепотом возвращает в реальность Джина Намджун, и, в доказательство, прижимает к себе и втягивает в нежный, насколько то возможно, поцелуй. — Не умру, слышишь? — Обещаешь? — Зареванные глаза выжигают в намджуньей душе дырку, и с губ уже готово сорваться «не в такое время обещаниями кидаться», но парень только усмехается и прижимает Сокджина к себе сильнее. — Придется. Ибо ты без меня быстро копыта откинешь, Ким, мать твою, Сокджин.