Black and White

Мир был привычно чёрно-белым. Эти цвета перемешивались, образуя серый, кажется. И множество его оттенков скрывалось вокруг жизни. Аято было всё равно. Подумаешь, мир не такой, каким он его видел. Это касалось не только цвета, так чего же волноваться из-за того, что не знаешь, какое на самом деле небо? Точнее, они знали это, но чисто теоретически. Он лениво спрашивал иногда сестру: — Тоука, какого цвета стены в кафе? Та лишь отмахивалась и настоятельно рекомендовала не заниматься ерундой. Тоже не видела. Но её, казалось, этот факт огорчал гораздо больше. Аято всегда знал, что его сестра была такой же слабой, как их отец. И поэтому он ушёл. Скитался по районам, наводил хаос, а всё вокруг оставалось таким же скучным и тусклым. А вокруг веселились люди, и гулю иногда очень сильно хотелось избить их всех, лишь бы с лиц слетели счастливые улыбки. Такие как он неспособны есть человеческую пищу. Одиночки никогда не смогут увидеть мир в красках. Такие как он никогда не смогут прижиться среди людей. Киришима покинул двадцатый район и больше не связывался с сестрой. Примерно слышал, что там у них творилось, но на этом весь его интерес заканчивался. И так продолжалось бы и дальше. Только очередное задание буквально подписало Аято смертный приговор. Почему-то сначала, когда он только-только встретил того одноглазого слабака, ничего не произошло. Или просто не заметил, но такое казалось нереальным. Ходили слухи, что мир становился цветным по мере того, как человек встречался со своим «избранником». Глупые сказки о том, как люди находили счастье на другом конце страны, а некоторые так никогда и не встречались. Гулю всё это казалось чушью. А дураки, наслаждающиеся красотой мира, — просто дураками. И обманщиками ещё. Он был убеждён в том, что не могло всё вокруг быть таким, каким это «всё» описывали в книгах. Пока сам не убедился в обратном. Мир изменился. Изменился в один миг, когда Канеки Кен после спокойного: «Если запереть тебя в клетке, то ты не сможешь расправить крылья», — вышиб из груди Киришимы весь воздух. И Аято увидел. И вечернее небо, и ярко-алый цвет кагуне Глазной повязки. И забыл на мгновение о поединке. Кен, казалось, тоже опешил. Всего лишь на один растянувшийся миг, когда привычный чёрно-белый мир стал совсем другим. И гуль видел всё это, пока его беспощадно избивали, пока ему с хрустом ломали кости. Хруст отдавался в ушах, отчего становилось ещё хуже, Киришима захлёбывался в собственных криках, раздирал горло и чувствовал невероятную боль. Не сравнимую ни с чем, постепенно распространяющуюся по всему телу. Жгучую. Казалось, он сгорит заживо раньше, чем восстановится. А мир, чтоб он провалился, пестрил различными красками и совсем не походил на тот, каким его всегда видел Киришима. И кровь, и одежда, и стены. Всё-всё-всё было таким непривычным, но, чёрт возьми, гулю было совсем не до разглядывания обстановки. Его раздирала агония, и казалось, что Канеки просчитался, что вот-вот — и всё. И конец. Но тело продолжало болеть, а кости — невероятно медленно срастаться, и он не мог сказать, что именно беспокоило его больше. Полугуль давно уже закончил, но пытка его продолжалась, пока тело пыталось восстановиться. И Аято хрипел, и Аято лежал мешком уже где-то чёрт-знает-где. И (подумать только!) его мучитель оказался тем, кто подарил ему иной мир. В странной манере, и ему казалось: лучше бы не дарил, лучше бы подавился своим проклятым миром и собственной кровью. Хотелось выть от боли и стыда, голову разрывали мысли, а кожу разрывали кости, словно пытались выбраться наружу, как при чёртовой трипофобии, образуя на ней множество отверстий и шевелясь, шевелясь, шевелясь. А потом всё закончилось. Точнее — он смог наконец проглотить хоть кусок мяса, за ним — ещё один, и всё моментально отступило назад. Остались только пальцы, измазанные в крови, и дурманящий запах. — Чтоб ты сдох, неполноценный ублюдок. И тогда, пожалуй, изменился и он сам. Словно оказался в параллельной реальности, где всё не так и все — не те. И люди перестали быть серыми, и Аято всё чаще оглядывался по сторонам. И пытался понять: как вообще можно воспринимать всё вокруг другим? Только вот, с подарком Кен, конечно, схалтурил. Они не виделись всего день-неделю-месяц, и мир стал тускнеть. Вот так просто, с каждым днём краски становились всё бледнее, будто водой вымывались. — Тоука, а какого цвета небо? «А я знаю теперь». Оно на самом деле такое разное. Было.