***
Доктор Джейме Роудс был одним из тех врачей, кто редко волнуется перед встречей с пациентами. Непростое обучение, стажировка в отдалённых уголках страны, успешная работа с самыми трудными случаями — всё это легко позволяло ему считать себя профессионалом высшей пробы. Тем, на кого ровняются коллеги, а неопытная молодёжь в рот смотрит. Такому специалисту грех волноваться. И всё же волнение присутствовало. Раздражало. И, самое главное — никак не раскрывало своей причины. Роудс ещё раз пролистал личное дело пациента. «Мужчина, европеец, тридцать лет. Год назад заключён в государственную клинику «Пескадеро» с диагнозом «острый шизофренический синдром». Полгода назад переведён в одиночную камеру отделения строгого режима за очередную попытку побега. Депрессия, нетерпимость, гнев, агрессия, мания преследования... ненависть к технике». Доктор раздражённо захлопнул папку. Сухие термины, простые слова. Он успел выучить их, готовясь к предстоящей встрече, но всё равно не мог понять причину своего смущения. Автомобиль дёрнулся и притормозил у входа в клинику. Водитель, немедленно выскочивший наружу, открыл дверь. Роудс вздохнул и перевёл взгляд с несчастной папки на крошечные зарешёченные окошки. Быть может, личная встреча с Джоном Коннором развеет его сомнения?***
Накинув поверх костюма медицинский халат, доктор Роудс взял папку подмышку и, вздохнув, открыл дверь с магнитным замком. Пациент уже ждал его, сидя за столом. Сам стол был разделён надвое перегородкой из бронированного стекла, как, впрочем, и вся комната. Но словно было мало этой предосторожности: руки пациента были прикованы к столешнице, а на его лице был намордник. Казалось, человек задремал, опустив голову на грудь. Но стоило доктору занять своё место, как поверх жутковатой маски на него внимательно посмотрели ярко-голубые глаза. Впрочем, пациент тут же опустил взгляд, словно спохватившись. Его пальцы, тонкие, бледные, с болезненным мраморным оттенком, еле заметно дёрнулись. — Доброе утро, — неуверенно начал Роудс, но, кашлянув, продолжил более ровно. — Меня зовут Джейме Роудс, я ваш новый врач. Вас зовут Джон Коннор? — Всё верно, — отозвался тот с хрипотцой в голосе, созерцая стол. — Приятно познакомиться. От, казалось бы, простого приветствия, Роудс внутренне вздрогнул. То ли странное нежелание Джона смотреть на него, то ли тень насмешки в его голосе, или и то, и другое сразу — создавали ощущение неловкости, словно такие слова как «доброе» и «приятно» были крайне неуместны в сложившейся обстановке. Впрочем, он быстро собрался. — Удобнее будет на «ты» или на «вы»? — Как угодно. — Хорошо. Тебе что-нибудь нужно? — Нет, спасибо. — Можем начать? — Да. — Что ж, — Роудс, наконец-то, открыл папку. — Мы не будем обсуждать заключения прежних врачей и сделанные ими выводы, но некоторые вопросы я всё же задам. Ты пытался бежать? — Около полугода назад. — Ты помнишь это подробно? — До момента, когда мне вкололи транквилизатор. — Значит, действовал осознанно? Кивок. — Осознанно, но глупо. Признаю. — Почему? — доктор оторвался от папки и внимательно посмотрел на Джона. — Почему глупо? — Так отсюда не выйти, — Роудсу показалось, что за маской губы Джона растянулись в усмешке. — Прецедент был, но, видимо, не мой случай. Я лишь ухудшил своё положение. — Ммм, ясно. Ещё вопрос: когда и почему на тебя надели маску? Здесь нет сведений. Джон вновь поднял взгляд на врача и уже не опускал. Тот невольно заёрзал на стуле. Отчего-то ему стало не по себе.***
Я старался сохранить дыхание ровным, а взгляд спокойным. Но доктор Роудс всё равно забеспокоился. Что поделать — мне было нелегко вспоминать то, почему я начал кусаться. Впрочем, в тот день я и закончил… но всё равно неприятно. — Дело в том… — начал я. Вздохнул. Собрался. Продолжил: — Дело в том, что раньше ко мне были приставлены два других санитара. Мне сразу стало не по себе, когда я их увидел. Но, разумеется, выбора у меня не было. В тот день мне дали новое лекарство, и я был… слегка заторможен. И так уж совпало, что в тот день мне был разрешён душ… Да, мне был разрешён душ. Раз в неделю, а то и в две. Конечно — больница, санитария и прочее. Но на строгое отделение явно делались свои поправки. А может, на меня лично, как на склонного к побегу. И если сначала мне было безразлично, то потом я научился ценить эти дни. Я почти полюбил их. Это всегда происходило одинаково. Двое крепких санитаров приводили меня в тёмную душевую, где не было ни одного окна, а стены были окрашены водоупорной краской. Никакой плитки, что вы — ведь я мог разбить её и пораниться… или поранить их. Когда мы приходили туда, с меня снимали колпак. Под рукой у санитаров всегда были электродубинки, так что даже без него шансов на побег почти не было. Да и мыслей о нём… чёрт. Наверно, я до конца жизни теперь, даже если выберусь, буду вздрагивать, увидев у кого-то палку в руках. Затем с меня снимали одежду. Это была не совсем обычная процедура, ведь мои руки были скованы, и снимать наручники было строжайше запрещено. Поэтому рукава отстёгивались от основной части рубашки и расстёгивались по всей длине. Потом расстёгивалась и сама рубашка. Со штанами и исподним было, конечно, проще. Уже привычно встав лицом к дальней стене душевой, оперевшись о стену кулаками и чуть раздвинув ноги, я снова почуял неладное. Чуть мылкая, тёплая вода, хлынувшая мне на плечи, не принесла привычного облегчения. Я лишь сильнее напрягся, когда один из санитаров стал дополнительно поливать меня из шланга с веерной насадкой и вздрогнул, чуть повернув голову и увидев их лица. То, как они смотрели на меня…. Я знал, что это значит. Сознание было ещё частично в плену дурмана. Я отвернулся, убеждая себя в том, что мне кажется, будто их липкие взгляды меня ощупывают. Убеждал до тех пор, пока один из них, тот, чьи руки были свободны от шланга, не коснулся моей спины. Рефлексы, вживлённые в моё тело с раннего детства, дали о себе знать. Оттолкнувшись кулаками от стены, я резко дёрнул головой назад, ударив ублюдка по морде. Тот взвыл и, подставив подножку, уронил меня на пол, дополнив всё это пинком. Его товарищ, отбросив не выключенный шланг, бросился ему на помощь… …Им почти удалось взять меня. Но, почувствовав чужую ладонь на своих губах, я неосознанно сжал зубы в первый раз. А когда санитар взвыл, тряся укушенной рукой, бросился вперёд и вцепился снова. — …на шум прибежали охранник и дежурный врач, — произнёс я, глядя в сторону. — Тех санитаров выгнали, а мне вогнали двойную дозу успокоительного. Спал я, наверно, двое или трое суток. А когда проснулся, меня больше не подпускали к людям без маски. И есть давали только через дверь. Я вздохнул и снова посмотрел на врача. — А всё лишь из-за того, что я посмел думать, что ещё не настолько опустился, чтобы отдаться этим свиньям…***
Доктор Роудс в задумчивости шёл по коридору отделения строгого режима. Встреча с новым пациентом не принесла ему желаемого облегчения, лишь укрепила растущее в нём сомнение. Правда ли Джон Коннор сумасшедший, которого стоит держать взаперти? Агрессия? Его провоцировали, заставили прибегнуть к самозащите. Преступления? У него было тяжёлое детство с суровой, озлобленной жизнью матерью-одиночкой. Кошмары о Судном Дне? А кто их, собственно говоря, не видел хоть раз? Конечно же, так всё выглядело, если поверить словам самого пациента. А верить им было нельзя. Во всяком случае, до конца. Коннор был умён. Может быть, не вполне нормален, но точно не глуп. Он запросто мог говорить то, чего от него ждали врачи. Веря при этом совершенно в другое. Согласно архивным данным, подобную тактику для попытки побега применяла его мать, в своё время проходившая лечение в Пескадеро. Нет, потом она всё же сбежала при странных обстоятельствах. Но именно эта попытка ей так и не удалась. После разговора с доктором Джона увели санитары, а сам доктор отправился в архив. Сейчас он направлялся на выход, и путь его, по странному совпадению, пролегал мимо камеры Джона. Поддавшись мгновенному любопытству, Джейме заглянул в окошко. Пациента как раз укладывали спать. Коннор совершенно спокойно лежал на кушетке с приподнятым в изголовье сегментом и отстранённо наблюдал за тем, как его опутывают сдерживающими ремнями. Это было вполне нормальным в случае с пациентами, которым снились систематические кошмары. Но и в этой картине нечто казалось Роудсу неправильным. Неужели его и в правду смутили слова Джона о том, что, не пичкай врачи его торазином, он мог бы не видеть ужасные сны?.. Одну руку пациенту оставили свободной. Джон обречённо посмотрел на протянутый ему стаканчик с красной жидкостью, но осторожно взял его в руку. И поднял взгляд. Стекло в окошке не было односторонне прозрачным, а Роудс даже и не думал прятаться. Заметив его, пациент усмехнулся. Приподнял стаканчик, словно желая сказать тост. И залпом опрокинул его. Его рука почти тут же обмякла. Стаканчик выпал из ослабших пальцев, а взгляд помутился. Но, всё же, уже находясь на грани сна и реальности, странный пациент следил за доктором Роудсом. Пока не заснул окончательно.***
Это всегда было непросто. Разум не привык сдаваться так сразу, разум привык бороться. Я знал, что ничего не получится: торазин, поганое красное зелье, всегда действовал на меня безотказно. Мой мозг словно опутывала липкая сеть, затягивая, словно трясина. Какое-то время я по привычке пытался барахтаться. Но в какой-то момент просто складывал лапки, как та лягушка в сметане, и позволял себе утонуть. Хоть и знал, что за этим последует… Сон всегда начинался одинаково. Не знаю, просто не помню, чтобы когда-то бывал на таком кладбище. Или в саду статуй — во сне я не очень понимал разницу. Главным для меня были они. Статуи ангелов. Белые, чёрные, высокие и низкие. Женщины и мужчины с крыльями, слепыми глазами и холодной мраморной кожей. Я иду мимо, я отворачиваюсь, я не смотрю на их лица. Для меня они все безлики. Я знаю, что будет дальше. Это тоже всегда неизменно. Я выхожу в центр, на открытую, свободную от статуй площадку. И в какой-то момент замечаю, что все ангелы смотрят на меня. Они смотрят, и по их мраморным холодным щекам начинают течь слёзы. Красные слёзы. Я никогда не пробую их на вкус, но точно знаю: они горько-солёные. Это кровь. За спиной раздаётся звон разбитого стекла. Я оборачиваюсь и вижу, как красивый, изображающий Мадонну с Младенцем, витраж в часовне разлетается на мелкие части. Я слышу мелодичный перезвон колоколов, постепенно перерастающий в тревожный набат. Небеса скрываются за чёрными, прошитыми разрядами молний, грозовыми облаками. Но я знаю: это ненадолго. А потом статуи словно открывают глаза. Они вокруг меня, мне некуда бежать. Мраморные статуи ангелов с алыми, равнодушными глазами окружают меня, и среди них нет ни одного живого человека. Никого, кто протянул бы мне руку помощи. Никого, кто вместо того, чтобы толкать меня глубже и глубже, помог бы выбраться из этого безумия предсказанной с детства судьбы. Атомные взрывы расцветают в грозовых небесах, безжалостно выжигая тучи. Огонь волнами стремится ко мне, поджигает засохший бессмертник, плавит узорчатые ограды. Когда вспыхивают рябины вокруг часовни, ударная волна достигает статуй. Она срывает, беспощадно обращает в пыль благородный их мрамор. Сметает всю безупречную красоту, творенье неизвестного скульптора. Открывает их суть. Это больше не ангелы. Это — терминаторы. Я не могу с ними бороться. Мои руки связаны, тело стянуто смирительной рубашкой и опутано жёсткими ремнями. Я пытаюсь сделать хоть шаг и падаю, потому что ноги мои связаны тоже. Я скован, заперт, отдан на заклание своим демонам. Злые, беспомощные слёзы жгут мою кожу в то время, как раскалённый воздух вокруг вовсе меня не касается. До поры. До того момента, как машины обступают меня, и одна из них хватает меня за горло. Кончается сон тоже всегда одинаково. В самый последний миг, на последнем хрипящем вздохе, уже чувствуя, как горит моя плоть, а металлические пальцы ломают мне шею, я вижу её. Свою мать. Она — единственная уцелевшая на кладбище статуя. И она открывает глаза. «Ты не справился, Джон», — шепчут её белые мраморные губы. И я просыпаюсь. Чаще всего — с криком. Но сегодня я молчу. Лишь чувствую, как по щекам моим катятся слёзы. И надеюсь лишь на то, что хотя бы они — не кровавые.***
— Я смотрю на людей, и вижу их статуями. Холодными, равнодушными статуями. Одинаковыми, безликими. Которым суждено разрушиться. Среди них узнаваемо для меня лишь лицо моей матери. Сары. — И ты часто видишь этот сон? — Да. Снова и снова. Я пустым взглядом смотрел на белую стену позади доктора. Меня уже не трясло, как утром. Я спокоен… и пуст внутри. За ночь я выплакал все глаза. Чёртово зелье… чёртовы статуи… — А бывало ли так, что ты не видел этот сон? Хотя бы несколько ночей подряд? — Простите, доктор Роудс, вы заставляете меня повторяться. У меня были такие периоды, пока мне не выписали торазин. Я умею контролировать свои сны. С ним — нет. Ничего не выходит. Я замер, почти затаив дыхание. Господи, ну почему я так боюсь спугнуть его? Неужели годы странничества не приучили меня к одиночеству? Хотя… нет. Это одиночество другое. Одиночество в пути — это свобода. А здесь тюрьма. Тюрьма строго режима. Как бы там правительство это место ни называло. Мне страшно оставаться здесь одному. И пусть, пусть мои собеседники общаются со мной лишь по долгу службы! Всё-таки общаются. Иногда даже как с равным. А не как с безнадёжным отбросом. — Хм, — врач задумчиво постучал по столу ручкой. — Я могу попробовать перевести тебя на препарат с более мягким действием. Если ты пообещаешь мне две вещи. — Что же я должен пообещать? Разумеется, я насторожился. Конечно, я был готов на многое, лишь бы избавиться от торазина и если не сбежать, то хотя бы вновь взять свои сны под полный контроль. Но если он потребует чего-то неприемлемого, я откажусь. Даже рискуя вновь остаться в плену одиночества. — Первое. Ты не будешь пытаться сбежать. Если ты прав, а мы — твои лечащие врачи — ошиблись, я смогу тебе помочь выйти отсюда, несмотря на преступления. И второе — я проведу с тобой тест на ассоциации. Мне это нужно для построения программы наших занятий. Считай, что тебе повезло, Джон: нестандартные случаи — мой профиль. — Если ко мне не будут относиться, как к животному, я не буду вести себя как животное, — усмехнулся я, вспомнив старый фильм. — Обещаю, доктор Роудс. Тест, полагаю, с карточками? — Да. Это имеет значение? — Разумеется, нет. Просто с ними получается интереснее. Роудс улыбнулся. Я бы улыбнулся в ответ, но всё равно он толком не увидит за маской. — Что ж, начнём. Что ты видишь на этой картинке? Я скептически глянул на чёрную кляксу на листе. — Койот из мультика. Не помню, правда, как его звали. — Любопытно… а тут? — Два пуделя на задних лапах. Танцуют как в цирке. — Здесь? Я криво усмехнулся: — Вагина… От неожиданности Роудс едва не выронил карточки. — Джон, это вполне серьёзный тест. — А я серьёзен, доктор. У меня очень давно не было женщины, но я помню, как это место выглядит. Странно, да? Может быть, по Фрейду что-то… — Хм, хм, возможно, возможно… Спустя ещё десяток картинок, мы попрощались с доктором, и меня отвели в мою палату. Там я достал пищевой уголёк — видимо, санитары не считали, что случится что-то страшное, если я даже его съем — и стал рисовать. На стене за кроватью. Может быть, мне потом влетит за это. Но мне просто физически необходимо было чем-то заниматься в своей глухой клетке. Иначе сумасшествие подходило ко мне слишком близко.***
— Что ты рисуешь, Джон? От этого спокойного и вполне нормального вопроса я фактически подскочил на месте. Кто? Зачем?! Почему вошли без обычного требования встать лицом к стене?! Быстро развернувшись лицом к двери, я вжался спиной в стену, сжимая в перепачканных пальцах уголёк и невольно прикрывая рисунки спиной. Но это были не санитары с дубинками. И не полиция. Это был доктор Роудс! Я застыл, не зная, как вести себя дальше. — Спокойнее. Я ничего не буду делать, — он обезоруживающе улыбнулся. — Могу я присесть? Я кивнул. Напряжение слегка отпустило, и я медленно опустился на пол, настороженно наблюдая за нежданным гостем. До чего же я докатился? Веду себя как зверь, в клетке… когда я начал терять человеческий облик? Здесь? Или раньше? Всё-таки раньше. Ещё тогда, когда сбежал с кремации матери и подсел на таблетки и алкоголь в жалких попытках заглушить бесконечные кошмары о Судном Дне. Пожалуй, тогда моя жизнь была даже хуже, чем сейчас. Я голодал лишь потому, что все деньги, заработанные случайным образом, я тратил только на всё большие дозы дурмана. Дошло до того, что даже в самых гнусных шарашках меня отказывались нанимать из-за моего вида и поведения. Я продал мотоцикл, я продал часть своей одежды. Я спал под мостами и в канализации, иногда выползая на свет, чтобы украсть остатки чьего-то ужина, полупустую бутылку или упаковку таблеток. На воровстве-то меня и взяли. В тот день я вырубился прямо в аптеке, наглотавшись каких-то капсул прямо у витрины. Когда меня брали, я отстреливался из пистолета, который так и не смог заставить себя продать. Жизнь и бред на тот момент прочно сплелись в моём сознании, и мне казалось, что они — терминаторы… наверно, я даже что-то нёс про Конец Света. Не помню, слишком мутно всё было. В общем, сейчас я понимаю, почему меня сюда упекли. В какой-то степени я даже благодарен им за то, что спасли меня от жалкой кончины где-нибудь в сточной канаве с исколотыми венами или простреленной башкой. Но это не значит, что я смирился со своей участью. — Так что ты рисуешь? — повторил свой вопрос врач. — Вас, — ответил я. Негромко, словно пробуя свой голос. В комнате встреч и в двери моей камеры были довольно плохие микрофоны, приходилось говорить громко и раздельно. Но сейчас это не требовалось, и я изо всех сил старался подавить привычку. — Оу, — похоже, Роудс ждал от меня совершенно иного ответа. — Почему же? Я смущённо почесал затылок чистой рукой. — В моей жизни было не так много светлых моментов. Я рисую всё, что можно считать ими. Рисунки поднимают настроение, когда становится особенно тоскливо. — Интересный способ. Не сказать, чтобы новый и оригинальный, но... ты считаешь меня светлым моментом? Я только кивнул. Наверняка этому человеку не нужно было объяснять, почему. Если бы он ещё и смог поверить в относительную реальность причины моих кошмаров... Вздохнув, я поднялся и, отложив уголёк на край мойки, поднёс руки к матовому квадрату сенсора. Кран с готовностью выдал мне порцию тёплой воды. — Тебя не смущает эта система? Я пожал плечами, смывая уголь с пальцев. — Некоторые технологии действительно полезны и оправданы. Но даже не вполне полезные вызывают у меня скорее раздражение, чем злость. Отряхнув руки, я аккуратно сел рядом с доктором. — Не поймите неправильно: кое-что, касающееся технического прогресса действительно злит меня сверх меры. Очень долго я жил в мире правды, которой учила меня мать, и которую она услышала от отца. Сейчас я смотрю на это более трезвым взглядом, но не отрицаю, что помощь мне нужна. Мысленно повторив сказанное, я махнул рукой и пробормотал, отвернувшись и глядя в окно: — Всё равно звучит так, будто пытаюсь усыпить бдительность и запудрить мозги...***
Доктор Роудс с сочувствием смотрел на пациента. Может, он и не был вполне здоров. Даже наверняка. Но окружающая обстановка явно угнетала его не меньше, чем торазин. Что ж, теперь ему было ясно, с чего стоит начать работу. — Джон, не стоит бояться выражать свои мысли так, как тебе хочется. По крайней мере, здесь и сейчас. Со мной. Я понимаю, у тебя нет причин мне доверять больше, чем моим предшественникам. Но я не собираюсь использовать сказанное тобой против тебя. А сейчас извини. Я должен идти, у меня есть кое-какие обязанности в этом безумном мире. Слабая улыбка тронула губы Коннора при этих словах. Может быть, он и не верил. Но на секунду ему явно стало легче. Этого доктор и добивался.***
Я медленно шёл по дорожке, стараясь держаться поближе к Роудсу. Я хотел бы идти быстрее, в какие-то моменты даже бежать — но мои ноги привычно делали маленькие шажки, ровно по мерке цепи кандалов. Которых, кстати, на мне сегодня не было. Сегодня действительно был необычный день. Бьющийся в агонии, метущийся мой разум был склонен назвать его днём чудес. Но злых или добрых — ещё вопрос. Для начала мне принесли бумагу и письменные принадлежности. Ещё в самом начале своего заточения, кажется, целую вечность назад, я видел такие в общей комнате. Краски и бумагу можно было есть, ручки и карандаши были с мягкими концами. Конечно же, никто и ничего не стал мне объяснять, но я сразу понял, кто распорядился. Я ощутил робкую благодарность. Но бдительности я всё же не терял. Вечером Роудс опять навестил меня. С двумя санитарами. В тот момент я почти успел убедить себя в его предательстве. Но он лишь велел им приготовить меня к прогулке. Колпак и ножные цепи они надевать не стали, но отменить пристёгнутые к поясу наручники и намордник, видимо, было выше его полномочий. Ночь была удивительно тёплая для этого времени года. Сперва я слегка удивился, но потом понял: я ведь отвык от солнца, от того, каким ярким и обжигающим может быть его свет, не приглушённый чуть тонированным стеклом и частыми решётками. Я во второй раз испытал благодарность. Хотя нет. В третий. Во второй я был благодарен за саму прогулку. Дойдя до лавочки, я медленно опустился на неё и прикрыл глаза, подставляя лицо лёгкому ветерку и жалея, что нельзя снять маску. Я и не знал, как сильно соскучился по свежему воздуху. Какое-то время мы молчали. — О чём ты думаешь, Джон? — короткий шорох. Роудс сел рядом со мной. — Ни о чём, доктор, — я даже не открыл глаз. — Приятно не думать ни о чём… когда к этому не принуждают. — Понимаю тебя. Что ж, помолчим. Перед сном мне, как обычно, принесли стаканчик с лекарством. К моему удивлению, внутри вместо привычной красной жидкости были таблетки. — Что это? — рискнул спросить я. — Доктор Роудс заменил тебе лекарство, — откликнулся Коди. — Это фенобарбитал. Попробуешь сегодня не кричать во сне? — Постараюсь, — невесело усмехнулся я, принимая таблетки и устраиваясь на своей кушетке. — Пристёгивать не будешь? — Надеюсь, ты и без этого обойдёшься, — усмехнулся санитар. — Серьёзно, парень: надо же, чтобы и тебе хоть раз повезло проснуться с улыбкой. Я только фыркнул, отворачиваясь к стене. Чёрт, как-то даже непривычно без ремней…***
— Сегодня тебя переведут в клинику с менее строгим режимом. Ты же не подведёшь меня? Джон отвёл взгляд и прикусил губу, словно бы задумавшись. Джейме Роудс нахмурился: — Мы же вроде бы… — Я знаю, доктор. Я шучу, — улыбнулся уже бывший его пациент. За два месяца лечения Джон Коннор изменился до неузнаваемости. Он уже не напоминал загнанного и забитого зверя, палкой приученного к дружелюбию, каким был при их первой встрече. Систематические кошмары постепенно сошли на нет, попыток сбежать он больше не делал — как, впрочем, и не стремился к обществу других пациентов. Целыми днями он гулял в разрешённой части парков или рисовал, всё больше набивая руку. Некоторые из рисунков Роудс оставил себе. На них были изображены трое: мать Джона; некто «дядя Боб» с кривой пародией на ухмылку; какой-то молодой полицейский, от одного взгляда на лицо которого становилось не по себе. — Он был врагом моей семьи, — объяснил тогда Джон, глядя в стену, как делал всегда, когда ему было трудно совладать с эмоциями. — Так мы думали. Мама так и не узнала, что незадолго до гибели он спас мне жизнь. Я нарисовал его потому, что он преподал мне один из самых важных уроков: нельзя судить о ком-то только по первому впечатлению и мнению окружающих. Личный опыт не заменит ничто. Джейме запомнил этот рассказ. Как и многие другие. Но сегодня он расставался со своим пациентом. — Быть может, мы ещё увидимся, доктор, — кивнул напоследок Коннор. — Мир тесен, я в этом убедился. — Но всё же просторнее больничной палаты? — Точно. Ну что ж… удачи вам, мистер Роудс.***
В тот же день, буквально через несколько часов, прогремели первые ядерные взрывы. Война, казавшаяся бредом трёх сумасшедших людей из одной семьи, обернулась ужасной правдой. Роудсу повезло выжить. Долгое время он служил в отдалённых частях Сопротивления. Его навыки психолога пригодились и в этой жизни, как и прочие знания медика. Он не знал, выжил ли его пациент. Нет, он слышал, что лидера зовут точно также. Но до последнего он не хотел верить в это. Скептик, живший в нём, отчаянно сопротивлялся окончательному воплощению чужих снов. Но сегодня он убедился. Роудс прибыл вместе с командой медиков в центральный бункер поздно ночью и тут же направился в госпиталь: ему сказали, что Лидер находится там. Навстречу ему попалась группа солдат: четверо молодых парней, сжимая зубы и отводя взгляды несли тело павшего товарища. Не успели, не сумели спасти. Сколько раз доктор видел подобное в обезумевшем мире… Командир обнаружился в самом дальнем углу. Он сидел боком к нему, закрыв глаза и опираясь лбом на сцепленные в замок пальцы. В какой-то момент он тяжело вздохнул — и по его щеке, по бледной коже с болезненным мраморным оттенком, скатилась кровавая слеза. Мраморный ангел плакал кровью. — Жаль, что мы встретились, когда всё случилось, — пробормотал Джон Коннор, поднимая взгляд на врача. — Мне тоже, — кивнул тот. Стоило его бывшему пациенту поднять взгляд, как всё встало на свои места. Его лицо было изуродовано шрамами, а слёзная железа повреждена. Он мучился от боли, когда доводилось плакать, но не считал нужным беспокоить медиков. У них были гораздо более важные задачи. Но Джейме надолго запомнил то, что увидел в тот день. И лишь теперь вспомнил услышанные в случайной радиопередаче слова: «Перламутровыми слёзы будут у Ангела Альбиона, обычными — у Ангела Бостона, а у нашего Ангела они будут алыми. Если у тебя хватит смелости, если доживёшь до того дня, попробуй эти слёзы на вкус. Они солоноваты… Наш Ангел будет плакать кровью».