Моя практика

13 февраля       Как-то незаметно прошло несколько дней. Бесцветных и спокойных. Никаких.       Мимолетные встречи с Женей на пятиминутках, в коридоре… вроде рядом — и далеко.       В моем мире стало пусто…       Всё остановилось в ТОТ день, в ТО утро…       Но иногда — один взгляд в ординаторскую — и вдруг так ярко воспоминания: Женины волосы на подушке, моя рука на ее плече, ее дыхание на моей щеке…       Недавно листал историю болезни с ее подписью — и словно почувствовал еще тепло ее руки… И вдруг снова сердце: ТУК! Это постучалось воспоминание про ТО УТРО — сладко и мучительно…        И, конечно, ТОТ ДЕНЬ — самое яркое воспоминание за последнее время.       ВЕСЬ.       Счастливое утро. Про которое можно теперь вспоминать перед сном.        Такой длинный день и странный вечер.       И слова Жени: «БУДЬ МУЖЧИНОЙ…»       Если бы только Женя знала, как она угадала с этими словами…       …С детства слышал их в самых разных вариациях: «Уступи сестре, ты же Мужчина… Ничего страшного — колено разбил, будь Мужчиной… Мужчины не плачут… Девчонок обижать нельзя — ты же Мужчина… Отдай сестре шоколадку — будь Мужчиной…»       Любимая фраза моего отца, а он, похоже, ее получил в наследство от деда. Если бы сейчас у нашей семьи был бы фамильный герб, то опоясывающей надписью точно стали бы слова «ВСЕГДА и ВЕЗДЕ — БУДЬ МУЖЧИНОЙ!». Красными буквами. На фоне гиппократовой чаши со змеей…       Почему нет? У нас в семье хранились рассказы про дедов-прадедов, которые служили Отечеству, будучи российскими офицерами. Но служили не с оружием в руках, а со скальпелем, пилюлями, перевязками… А если точнее: и дед, и прадед, и прапрадед были военными врачами, как тогда говорили: штаб-лекарь. Доктор-универсал.       Мой отец прервал эту традицию. А за ним и я.       Но помню с детства потрепанную тетрадку, СЕМЕЙНУЮ РЕЛИКВИЮ, которую иногда доставал отец и читал мне записи. На обложке надпись — «Соколов Александр Ильич, капитан-поручик Елизаветградского гусарского полка». А на первой странице рукой прадеда — «Кодекс чести офицера Российской империи».       Страницы пожелтевшие, ветхие. Многие буквы были старинные, незнакомые, и поэтому действовали просто гипнотически. Как если бы отец открывал книгу какого-нибудь сказочного колдуна…       И когда, по мнению отца, после какого-нибудь моего проступка надо было сделать мне замечание, то отец обращался к самому авторитетному источнику, как ему казалось, к записям деда. Потому что эти правила, по мнению отца, можно считать КОДЕКСОМ ЧЕСТИ МУЖЧИНЫ.       Было там про верность слову, и про авторитет, который зарабатывается у подчиненных не страхом, а знанием дела и службы, и про низкопоклонство, и про ябедничество…       Сейчас мне кажется, что некоторые пункты кодекса отец сочинял по ходу, по ситуации. Я все хотел в детстве сделать копию, потом перегорел. Да и зачем, я и так помню главное, хотя и своими словами.       Было там и про отношение к женщинам, про уважение к женщине, которая тебе доверилась, как бы ты к ней ни относился (прости, дед, за вольный пересказ). И было там еще это загадочное слово: «репутация». Про репутацию я тогда ничего не понимал. Впрочем, про доверившуюся женщину тоже. Но, оказывается, запомнил. А у отца было еще добавление, что настоящие мужчины не воюют с женщинами.       Так что своими словами Женя надавила на самое — важное. Самое важное с детства…       Когда-нибудь я расскажу Жене про эту тетрадку…       …В ТОТ вечер я открыл дверь в ординаторскую, где ждала меня Лана. Сама приехала, сама свидание назначила, сама место выбрала… Картина, которую я увидел, была настолько нелепой для ординаторской, что я замер. На НАШЕМ с Женей диване сидела Лана… На столе, придвинутом к дивану — торт, свечи, красное вино.       ТОРТ! СВЕЧИ! Представить такое в клинике Ланского можно было только в страшном сне.       Я хотел было пошутить — но тут оторвал взгляд от стола и увидел глаза Ланы… Она, похоже, тоже уже поняла по моему взгляду, что я хотел сказать и как все это выглядит со стороны. Передо мной была перепуганная, жалкая женщина. И так она была не похожа на заносчивую, капризную, временами просто стервозную Лану, какой она была в последнее время, что я молча проглотил свои слова.       В тот момент перед глазами пронеслась картина из далекого детства…       …Когда-то осенью мы с отцом были на даче, уже собирались домой. И вдруг я услышал под дверью поскуливание, легкое, еле уловимое. Это был маленький щенок. Потерялся или кто-то, наигравшись на даче, не захотел забирать его домой в город, но был он такой худющий. Наверное, именно голод оторвал его от того двора, где он доверчиво продолжал ждать хозяина.       Я кинулся в дом, чтобы вынести ему еды. Когда я поставил миску перед новым знакомым, он не бросился сразу к еде, а посмотрел мне прямо в глаза с такой надеждой…       «Малыш, ешь, давай!», — и я пододвинул миску поближе. И тут он заплакал. Именно заплакал, когда услышал мои слова…       Спустя много лет я так и воспринимаю это — «заплакал». Он скулил, словно хотел рассказать, как ему страшно и холодно одному, как он устал ждать своего хозяина, как ему хочется кушать......       А я чуть не плакал вместе с ним. Но мужчины не плачут… они терпят и улыбаются… И лишь когда я погладил щенка, он стал жадно есть из миски мое угощение.       Я уговорил отца взять его в город. Отец спросил, понимаю ли я, что значит приручить к себе живое существо. Я готов был обещать что угодно: и гулять с Малышом, и кормить, и сплошные пятерки в дневнике…       Маленький щенок вырос, хотя имя Малыш так и осталось за ним, и стал другом и членом семьи. Прожил достойную жизнь. Но тот взгляд — доверчивый, отчаявшийся и испуганный одновременно — я запомнил. И тогда, глядя на Лану, вдруг почему-то вспомнил того щенка.       — Лана, поехали домой, — сказал я. — Поговорим дома!       По дороге домой она молчала и, как мне показалось, еле сдерживала слезы. А дома просто попросила несколько дней пожить возле меня, хотя бы до юбилея Константина Сергеевича, на который мы поедем вместе, чтобы не огорчать ее отца и моего учителя. Просто дать ей и мне время привыкнуть к тому, что мы возможно никогда уже не будем вместе.       Понимал ли я тогда, что «приручаю» Лану, что снова даю ей надежду? Тогда я, честно, не задумывался об этом. Я так устал в ТОТ день. Очень устал. Устал пытаться поговорить с Женей. Устал искать слова для нее.       Устал и ВСЁ!..       Ну, что же! В наших с Женей отношениях я откатился на исходные позиции. К началу наших отношений. Точнее, к самому первому моему появлению в больнице №6…       Правда, кое-что с той поры все же поменялось. И это немного облегчает мою участь. Женя осталась в гордом одиночестве. Степан, судя по всему, окончательно перебрался к Галине. Сам видел, как вдвоём они каждый день убегали в хирургию навестить Галиного сына, который быстро шёл на поправку. А вчера был даже выписан из больницы домой под ответственность мамы-медика.       А пока я отпускаю тебя, Женя…       Бегать за тобой, заглядывать в глаза, хватать за руки, выпрашивать прощения за то, чего не было — не буду…       Я отпускаю события.       Будь что будет…       Впрочем, один яркий момент в последние дни все же был…