На следующее утро после завтрака и перевязки я обнаруживаю, что мою машину угнали. Я в недоумении пялюсь по пустое место, где должно стоять мое транспортное средство. С чувством выругавшись, я возвращаюсь в насиженную квартирку. Мысль о том, чтобы остановиться здесь дня на два кажется мне все более заманчивой. Я скидываю вещи, распихиваю по карманам фонарик, сигареты с зажигалкой, спиртовую салфетку и, напялив на руки хозяйственные перчатки, отправляюсь на улицу. Мне приходит в голову идея как следует обшарить близлежащие помещения на предмет полезных вещей.
Спустя час я наполовину загружаю найденный баул предметами, которые могут более-менее пригодиться. В убежище придется все перебрать еще раз, выкинув часть. Количество мертвецов, которые с завидной удалью нападают на меня сегодня, переваливает за десяток. Тошнота опять подкатывает к горлу, я ощущаю на языке немного мерзкий, горьковатый вкус таблеток. Мне хочется выпить воды или, на худой конец съесть леденец. Впрочем, ничего из этого особо не мешает мне перебирать ногами, так что я решаю повременить с возвращением на свой страх и риск. Я надеюсь, что не свалюсь в обморок где-нибудь посреди улицы.
Я шагаю ниже по улице, постоянно озираясь и рассматривая обстановку вокруг. Вдруг что-то привлекает мое внимание. Я оборачиваюсь направо и смотрю на один из жилых домов, где, как мне показалось, мелькает какая-то тень. Хочется думать, что это мертвец, но нутро подсказывает мне, что это что-то другое. Кто-то другой. Я внимательно приглядываюсь: вот опять, в трех соседних окнах видно, как кто-то быстро шагает. Понимание неизбежности встречи приходит сразу. Он может найти меня позже, когда я буду спать, когда мне станет плохо, когда я устану и потеряю бдительность. Я могу проследить за ним сама. Контроль над ситуацией — это мое.
Я вбегаю в здание, надеясь, что человек не заметит движение на улице. Тихие, приглушенные звуки слышатся сверху, и я медленно иду туда, оставив вещи и багор у входной двери. На втором этаже лежит добитый труп. Судя по дыре в глазнице, у человека есть довольно крупный нож. Из какой-то квартиры слышится стук чего-то деревянного. Все входные двери почему-то раскрыты нараспашку. Опустевшие, грязные, маленькие квартирки нагоняют тоску.
Я аккуратно ступаю по половицам, стараясь избегать скрипов. Шорох отодвигаемых ящичков слышится совсем рядом. Я захожу в одну из квартир. Я совершенно спокойна: съеденные таблетки помогают мне чувствовать себя настоящим терминатором. Я аккуратно толкаю дулом дробовика дверь, заставляя её медленно приоткрыться. Прямо передо мной лицом к улице стоит мужчина. Я вижу лишь его длинный плащ и шапку на длинных волосах. Он стоит согнувшись над столом и шарит в ящике, выискивая что-то. Я держу его на прицеле, выставив перед собой оружие и затаив дыхание. Нужно окликнуть его, но я немного опасаюсь, ведь не вижу его рук.
Окликнуть или уйти.
— День добрый. Подними руки, чтобы я видела.
Мужчина вздрагивает и резко оборачивается. Я замираю от увиденного: зеленые глаза, немного нахмуренные брови, знакомая, красивая форма носа, темные волосы, немного бледная кожа. Это может быть галлюцинацией, мне мерещатся призраки прошлого. Я нажралась наркотиков, схожу с ума или просто сплю. Мне хочется закричать ему: «Ты мертв, ты вышиб себе мозги!». С каждым мгновением я понимаю, что это совсем не тот человек, о котором я думаю. Они похожи внешне, но чем дольше я на него смотрю, тем отчетливее понимаю, что это другой мужчина.
— Ты как призрака увидела,— он пытается примирительно улыбнуться, — меня зовут Иисус.
Я кривлю лицо, осмысляя его слова. Расстройство множественной личности. Шизофрения. Навязчивые мысли о мистере Бакарди отпускают меня, и я пристально изучаю этого человека.
— Я не думал, что здесь есть кто-то. Опусти оружие, мы можем поговорить.
— Ты один?
— Да, — он честно пожал плечами, не опуская руки, — послушай, опусти оружие. Возможно, нам есть о чем поговорить.
Мужчина ростом чуть выше среднего. У него приятное лицо, которое обычно бывает у тех, от кого не ждут подвоха. Он не отводит взгляд, его глаза судорожно не бегают, уверенно смотря на меня. Его одежда выглядит чистой, какой-то опрятной, его борода и волосы ровно подстрижены.
Обсессивно-компульсивное расстройство.
На ремне у него закреплен нож, но мужчина не тянется к нему. Он спокоен. Ровный цвет лица и белые зубы — он питается хорошо, высыпается и вряд ли имеет вредные привычки. Мужчина явно выходец из какого-то лагеря. Он не похож на запущенных мужиков, одержимых насилием. Не похож на психически нездорового. Я пристально вглядываюсь в него, но не могу заметить больше ничего интересного для себя.
Я опускаю дробовик не потому, что подчиняюсь его просьбе, а потому, что руки устают. К горлу опять подкатывает тошнота, а голова начинает кружиться. Я прикидываю, сколько часов бегаю без еды, счет переваливает за пол суток.
— Ты хорошо себя чувствуешь?
Он внимательно смотрит на меня, кося взгляд на мой моссберг. Новоиспеченный Иисус, вероятно, прикидывает, пальну ли я в него по неосторожности. Я опираюсь спиной на холодную стену, чувствуя, как комната медленно начинает плыть, а мужчина уходит из фокуса. В голове вдруг возникает мысль о том, что он это всего лишь галлюцинация от таблеток. Темные пятна знакомо начинают заполонять пространство перед глазами, а в ушах стоит знакомый звон. Я решаю, что для доказательства собственной вменяемости нужно всего лишь потрогать Иисуса. Оксюморон.
Я подхожу к нему с вытянутой вперед рукой, игнорируя исказившееся от недоумения и опасения лицо Иисуса, дотрагиваюсь до его шеи двумя пальцами, надеясь прощупать пульс. Он вполне материален и точно существует: сердцебиение хорошо чувствуется резкими толчками под пальцами, а его шея теплая.
Последнее, что я ощущаю перед тем, как чернота совсем скроет от меня маленькую душную комнату в убогой квартирке, это жесткую ткань его плаща под ладонями.
Я прихожу в себя на кровати. В голове стоит странная пустота, вакуум, нет ни единой оформленной мысли. Я чувствую, как явно покалывает в печени: ощущение отдается в мышцы. Я верчу головой, открыв глаза, но это вызывает фонтан боли. Я с шипением опускаю затылок.
Сквозь ресницы я кошу взгляд вправо, где на стуле сидит он. Его глаза прикрыты, а на лице маска безмятежности. Еще не до конца прояснившееся сознание подкидывает мне картину окровавленного затылка мистера Бакарди, отчего в грудной клетке что-то неприятно ёкает, а на меня накатывает волна ужаса. Я непроизвольно отшатываюсь, отчего мозг взрывается новым приступом.
— Ты мёртв, — слова вырываются сами, прежде, чем я успеваю понять. Мой голос неприятный, какой-то скрипучий и низкий. Иисус бросает на меня полный недоумения взгляд. Верно, парень, из нас двоих на мертвеца больше тяну я. Со своим нездоровым цветом лица, кучей болячек и пристрастием к веществам.
Мне нужно еще какое-то время, чтобы собрать себя из бесформенного и слабого набора конечностей в человека. Иисус объясняет, что после того, как я потеряла сознание, он отнес меня к кровати, обыскал и осмотрел на предмет укусов. Я игнорирую легкую тень неловкости, возникающую в его интонациях, и недовольно морщусь.
Я бы на его месте бросила бы себя. Или же, проявив милосердие, убила бы. Обокрала бы, забирая все полезные вещи до последней. А Иисус поступил как герой, как настоящий безумец, потому что уже к вечеру он привез меня в Хиллтоп.
***
Пункт четвёртый: не геройствуй.
Я обвожу надпись ровным прямоугольником на случай, если есть кто-то, кто до сих пор не знает этого. Я, задумавшись, смотрю на тетрадь и грызу колпачок от ручки. Справа лежит мой рюкзак, из которого торчит край какой-то упаковки, что невероятно меня раздражает. Я чувствую необъяснимо накативший приступ перфекционизма.
Я пишу большими буквами: ХИЛЛТОП. Я пока не могу решить, хочу ли я остаться здесь: поселение на первый взгляд кажется довольно безопасным и обжитым, охрана с самодельными копьями смахивает на игрушечную, а местный лидер Грегори производит впечатление чудаковатого педофила, одержимого контролем.
Во время медицинского осмотра Грегори сидит на соседней кушетке и внимательно следит за движениями доктора: словно взглядом ощупывает вместе с ним мои выпирающие кости, осматривает шрам на голени и поврежденную голову. Грегори выспрашивает обо мне: кто я, что умею, куда и откуда иду. Я рассказываю ему историю Черри Дейкири, чудаковатой болезненной наркоманки с розовыми волосами.
— Рана выглядит не очень хорошо. Когда последний раз вы ее обрабатывали? — я чувствую запах резиновых перчаток, от которого меня опять начинает тошнить.
— Утром.
— Я хочу вытащить нитки и заново зашить порез. Нужно как следует его обработать. Я вколю вам анестезию. Вы хорошо переносите уколы?
Я объясняю доктору, что хочу принять метадон и кваалюд, после чего он может делать со мной все, что заблагорассудиться.
Доктор объясняет мне, что принимать наркотики — плохая идея.
— У меня есть назначение от психиатра. Лекарства были мне выписаны, — я умалчиваю о том, что я и есть тот психиатр, — у меня частные головные боли и проблемы со сном. Последнее время я то и дело шлепаюсь в обморок и не могу нормально есть — тошнит постоянно.
Доктор меняется в лице. Грегори подходит ко мне и кладет ладонь с сухими и мозолистыми пальцами мне на плечо.
— Тебе повезло, что Иисус тебя нашел. Здесь тебе обязательно помогут.
***
Для меня понятия страх и ужас давно имеют совершенно разные оттенки значения. Страх — это то, к чему я привыкла. Страх в наше время — такой же спутник жизни, как стресс в нормальном мире. Страх, что тебя укусят. Или сожрут заживо. Страх перед беспомощностью. Перед голодной смертью. Перед походом по заброшенным зданиям.
Страх для меня перестал нести тот смысл, в котором его все понимают. Я больше не ощущаю его, колени не трясутся, руки не холодеют, а сердце не норовит проломить ребра: долгое время жизни с этим чувством и пара таблеток — и я больше ничего не боюсь.
Ужас — совсем другое.
Ужас — это когда ты убегаешь от толпы голодных мертвецов с поврежденной ногой. Когда понимаешь, что сил уже больше нет, но жажда жизни толкает вперед, заставляя запинаться, истерично хрипеть и дышать, ползти дальше, размахивая оружием в попытках отбиться.
Ужас — это когда несколько вооруженных людей гонятся за тобой, желая продырявить бедовый зад выстрелом из помпового дробовика.
Ужас — хороший мотиватор к действию. Желание показаться героем — нет. Не столько из-за абсурдности и проявления суицидальных наклонностей, сколько из-за большой вероятности навредить окружающим. Я смотрю на Хиллтоп с балкона в кабинете Грегори, куда местный лидер притащил меня после осмотра. Община выглядит жалко, но все равно убожество моего существования не идет в сравнение с местным. Я гадаю, правильно ли поступил Иисус, героически спасая мою потрепанную шкуру.
Я глотаю две таблетки метадона и запиваю холодной водой, которая пахнет металлом. Достаю из кармана сигареты и замечаю, как трясутся мои пальцы. В сумерках они выглядят совсем тонкими и серыми, как у иссохшего от болезни мертвеца. Я безуспешно пытаюсь вспомнить, когда в последний раз ела. После пары глубоких затяжек голова начинает слегка кружится от дозы никотина. На балконе холодно, но я не ухожу с него, пока меня не начинает бить крупной дрожью.
Уже позже, когда я снова сажусь за свои записи, я осознаю, что именно тогда в моей голове зародилось навязчивое ощущение того, что я все делаю неправильно. Неоформленное, необъяснимое и гнетущее чувство того, что все находится не на своих местах. Я пишу большими буквами:
МЕНЯ НЕВОЗМОЖНО СБИТЬ С ПУТИ, ПОТОМУ ЧТО Я НЕ ЗНАЮ, КУДА ИДУ.
Идея поехать к побережью начинает казаться мне глупой, даже близкой к абсурду, ведь с моим нынешним состоянием шанс свалиться где-то по пути и быть съеденной заживо меня не прельщает.
К вечеру Хиллтоп окончательно перестает казаться уютным. Гнетуще-подавленная атмосфера мало-помалу высасывает из меня остатки энтузиазма, местные ходят угрюмые, с печатью вселенской грусти на лице. Мерзкие ощущения вызывают во мне зачатки отвращения к этому месту, к Иисусу, против воли притащившему меня в Хиллтоп, к вероятному психостенику Грегори, в общении с которым явно чувствуется его нездоровая сексуальная озабоченность.
