Северянин

Из тумана выскочил маленький белокурый мальчик. Его хорошенькое личико раскраснелось от бега, сбитое дыхание часто вздымало грудь, а в голубых глазах горело торжество. Норд подумал, что этот ребенок был бы похож на толстенького розового херувимчика с храмовой фрески, не будь он весь перемазан в грязи и не сжимай в руках огромную зеленую жабу. Но, судя по тому, с какой нежностью несчастный болотный обитатель был притиснут к груди, именно эта живность была причиной гордости мальчишки. Приблизившись, ребенок вытянул руки с жабой вперед, словно хотел подарить ее Норду. Снисходительно усмехнувшись, Норд приготовился слушать хвастовство и хвалить добычу, но мальчик, явно не замечая его, смотрел куда-то Норду за спину. — Деда! Деда, смотри! Норд оглянулся. И увидел, что жабу желают вручить высокому темноволосому мужчине. Услышав зов, мужчина дернулся и бросил на мальчика раздраженный взгляд. Бьёрдгара Норд узнал первым… — Деда, смотри — я сам поймал! — счастливо выкрикнул Норд, тыкая лягушкой в грудь Бьёрдгара. — Не пачкай меня, варвар! — тэн брезгливо отстранился и с силой ударил Норда по лицу. Голова мальчика дернулась, и он слабо выдохнул: — Деда… Взрослый Норд медленно поднял руку и коснулся щеки. Потом развернулся и зашагал прочь, прячась в серой дымке. Он не хотел смотреть, что будет дальше. Ему и так все было известно… Бесконечная серость уже не страшила Норда. Бродя средь густого тумана, можно было повидать немало интересного. Порой древние песни и сказания разыгрывались пред Нордом, порой приходили виденья из детства. А изредка мелькали неясные, скрытые завесой куда более темной, чем дымка, картины будущего. Так, по крайней мере, казалось Норду. А вот редкие прояснения, когда развеивалось марево в голове, вызывали у Норда ужас. С сознанием приходили боль, тошнота, тяжесть во всех членах. Кости ломило, в жилах словно огонь тек. Глухие, надрывные удары собственного сердца мучительным ритмом стучали в висках. В какой-то момент агония реальности стала для Норда тяжким кратковременным ночным кошмаром, мороком. А блуждания в виденьях горящего в бреду разума — настоящей жизнью… Вдалеке замаячил теплый яркий огонек. Норд зашагал бодрее. Он уже порядком поблукал в пустоте и был рад появлению чего-то нового. Огонек оказался костром, около которого на трухлявом бревне сидел старик. Его сгорбленная фигура напоминала причудливо изогнутый сук, а спутанные волосы и борода — древние лишайники. Казалось, что старик сросся со своим седалищем. Всполохи пламени отражались на седых волосах, и по ним словно текла кровь. — Сядь, отдохни со мной, — трескучий голос напоминал скрип старых досок. Норд опустился прямо на землю, скрывающуюся за стелющимся туманом. — Ты… молод, — как-то удивленно произнес старец. — Молод. И красив. Силен. Но… счастлив ли ты? — Счастлив? — вопрос Норду не понравился. Ответа он не знал. Он просто не думал ни о чем подобном. Счастье — это слишком сложно. Чтобы понять, счастлив ли ты, надо осознавать себя. А Норд уже не ощущал своей жизни. Он был зрителем на странной ярмарке, где не было других смотрящих, но, несмотря на это, множество актеров продолжали играть свои роли. Норд мог сказать, счастливы ли они. Он видел их радость, боль, горе, ликование, восторг… Но сам будто и не чувствовал ничего. — Я… не знаю. — Конечно, не знаешь, — довольно подтвердил старик, — потому что спишь. — Сплю? — И не хочешь просыпаться. Почему ты не хочешь? — старец поднял голову, и сквозь нечесаные пряди на Норда уставились мутные белесые глаза. — Я… не знаю. Я… мне не кажется, что я сплю. — Потому что дурак. Не глядишь дальше носа. Смотришь лишь на то, что открыто взору. Что ты видишь сейчас? — Тебя вижу. Огонь вижу. Твое бревно. — Все? — Ну, туман. — Туман. Не только глазам твоим мешает. А что слышишь ты? — Тебя, — Норд прислушался, — и треск костра. — Неужто? А если слушать? — Но тут действительно больше нет звуков. — Просто ты не хочешь слышать. Не хочешь просыпаться. Потому что боишься. — Ничего я не боюсь! — Боишься. Боли боишься. Слабости боишься. Бессилия. — Боли? — боль Норд помнил. И действительно ее опасался. — А ведь тебя ждут. — Ждут? Кто? Где? — Кто? Тот, кто не устанет ждать. Где? За пределами тумана. — Это невозможно — туман бесконечен. — Ложь, — просто ответил старик, — но ты не хочешь его покидать. Старец перевел взгляд на огонь. Норд тоже. Пламя пугало и манило его. — А он… очень ждет? — Очень, очень… Только ты скоро не сможешь прийти. — Но… — Слушай! Слушай так, будто умрешь, если не услышишь. Норд закрыл глаза. Прислушался. Но ничего кроме треска костра не нарушало тишины. Затем Норд заметил стук своего сердца. И удивился. Он был спокоен и расслаблен, но его сердце то билось быстро, как у пичужки, зажатой в кулаке глупого мальчишки, то замедлялось так, что казалось, будто следующего удара не будет. Потом появилось дыхание. Рваное, тяжелое, хриплое. Норд даже положил руку себе на грудь, дабы убедиться, что ничто не сдавливает ее. И неожиданно: тихий, на грани слышимости, такой, что и не поймешь, правда есть или лишь грезится, шепот: "Ты только не умирай… не уходи… я… я ведь не смогу без тебя… только живи… я все сделаю… я… Идуна*, благослови его… Норд, Норд… мое солнце. Теплое солнце… без тебя так холодно…" Норд тряхнул головой, сгоняя наваждение, но теперь голос не пропадал. Он звал все настойчивее, все громче! Норд с удивлением почувствовал, как по щекам текут слезы. — Я… что я должен делать? — Не бежать от боли. Самому к ней прийти. Норд посмотрел на старика и снова увидел водопад огненной крови на его волосах. Кровь, рожденная огнем… Норд резко поднялся и решительно шагнул в пламя. Костер радостно вспыхнул, и тело Норда охватила агония… * * * Такой боли Норд не испытывал еще никогда. Тело будто все еще горело в том призрачном пламени. Больно было даже дышать. Но, приложив усилия, Норд сумел-таки разомкнуть веки. Из-за яркого света голова загудела сильнее, на глаза навернулись слезы. Сначала мир вокруг плыл, но постепенно темное пятно перед глазами превратилось в лицо Торвальда. Такое… родное? Да, именно это слово пришло Норду на ум. Только какое-то бледное, осунувшееся, словно это он был тяжело болен, а не Норд. — Очнулся, — губы викинга растянулись в счастливой улыбке, — очнулся… В голосе Торвальда была такая смесь боли и облегчения, что Норду захотелось соврать, сказать, что он в порядке. Но из горла вырвался только жалкий хрип. — Сейчас, подожди. Через пару мгновений Торвальд приподнял голову Норда и приложил к его губам чашку с водой. Прохладная жидкость приятно прокатилась по глотке. Хотелось пить и пить, но уже через пару глотков, Норду сделалось дурно. — Хватит, Ив говорит, тебе много нельзя. — Я… — Не говори. Не надо. Норд не послушался: — Как? Почему? Торвальд сразу понял, что у него спросили. — Гида. Она… подсыпала тебе какой-то яд. Точнее нам обоим, но… я тогда не успел выпить вина. А ты сделал всего пару глотков. Поэтому еще жив, — Гида. Норд не удивился, и не только потому, что думать было тяжело. Просто он ждал чего-то подобного. — Она… уже мертва… — Торвальд улыбнулся, но в его глазах блеснула жестокость, — испила того же яда. А Ив, знахарка, тебя выходила, — смерть королевы Норда тоже не шокировала. Обидно только, что такая красивая женщина ушла из жизни, не оставив детей. — Ты лежи, отдыхай. И не волнуйся. Теперь все будет хорошо. * * * Слова Торвальда стали почти пророческими. Как и слова старика из сна. Первая неделя после пробуждения стала для Норда настоящей пыткой. Все по-прежнему болело, желудок терзал страшный голод, но стоило съесть чуть больше и спазмы выталкивали всю пищу назад. Норд не мог ни то что подняться — пошевелить рукой, да что там, смотреть и говорить и то было тяжело. Торвальду и Ив приходилось кормить Норда, помогать ему справлять естественные потребности, обмывать его. Норда это страшно злило. Беспомощность оказалась страшнее боли. Ее нельзя перетерпеть, от нее не отрешишься, не убежишь. Но рано или поздно все кончается. Отступила и болезнь Норда. На десятый день он, кряхтя и шатаясь, встал на ноги. Мир перед глазами закружился, пол и потолок на миг поменялись местами, к горлу подступил склизкий комок. Но Норд устоял, и это была маленькая победа. Время в крошечном домике знахарки текло медленно. Дородная улыбчивая Ив старалась готовить для своего хворого самое вкусное, что только умела. Торвальд рассказывал все песни и истории, что только знал. Но сидение взаперти от этого легче и приятнее не становилось. — Чем все закончилось? — неожиданно спросил, казалось, дремавший Норд. — Ты про Манчестер? — Угу. — Да спаслись наши. Правда, всех, кто тогда с Олафом пошли, порешили, да могло быть много хуже. Я когда тебя к кораблям вытащил, Олаф хвалить тебя хотел. А как увидел, что ты еле дышишь, с лица весь спал. Видать подпортила ему планы-то болячка твоя. Когда разобрались в чем дело, он так ругался… Жуть! Что-то там орал, что мы с Торкелем уплывать должны были, а ты теперь не можешь. Я, если честно, не слишком понял, куда и зачем мы должны были плыть, только, как Ив сказала, что ты еще, может, и выкарабкаешься, ребята Торкеля корабли на землю-то повытаскивали. И до сих пор тут сидят. Ждут. Что думаешь? Норд прикрыл глаза. Мыслей по поводу того, из-за чего Торкель сидел в Дублине у него было много, но какая самая верная — он не знал. — Ты уже сообщил, что я очнулся. — Да. Олаф написал, что как сможешь ходить, сразу к нему. Так что уже скоро. Только… оно нам надо? Норд раздраженно фыркнул: — Мы, кажется, это уже обсуждали — надо. По крайней мере, послушаем, чего он хочет. И еще… не хочу я сразу к нему. Слушай, тут речки нигде поблизости нет? — Как не быть? — влезла в разговор Ив. — Известно имеется. Хороша водичка-то ныне. А ушо, купаться-то захотелось? — Да… не могу больше. Мочи нет лежать тут. Мне кажется, я скоро стухну, как мяса кусок. — Ну, погодь еще чуток, чуток погодь. Скоро уж сил-то прибавится. И пойдете себе окунетеся. — Значит, поедем? — вернулся к волнующей его теме Торвальд. — Поедем. Коли тот месяц, что я в бреду был, планы Олафу не окончательно смешал, еще небось и выгадать что сумеем. * * * Ив заботливо укладывала в холщовую сумку хлеб и сыр, наполняла фляги водой. Даром что от ее хибарки до владений Олафа полдня пешего пути, так всякое бывает. Вздохнув, женщина полезла в кладовку за вяленым мясом. Норд же пока вовсе не хотел думать о сборах. Перед ним весело бежала река, и прохладная вода непреодолимо манила к себе. Быстро сбросив одежду, Норд плавно зашел в воду. Бросаться с разбега он пока не решался, ибо чувствовал, что еще очень слаб. Зайдя по пояс, он остановился и, раскинув руки, стал наслаждаться скользящей по ногам и бедрам водой и легким ветерком, обдувающим плечи и грудь. Горячее дыхание над ухом стало неожиданностью. И мокрые ладони на плечах тоже. — Тор всемогущий, Норд, ты даже не представляешь, как напугал меня, — сбитый быстрый шепот, рваное дыхание. — Не знаю, как пережил, думал, сам помру. Тебе как чуть лучше — я и радуюсь, и пугаюсь: знаю, что просветление перед смертью наступает. Думал, бабу эту сам зашибу: как не убил — не знаю. Я богов и молил о выздоровлении, и проклинал за то, что допустили такое. Любую жертву пообещать готов был. Как же так-то? Лучше… лучше бы я то вино выпил. Норд… я бы все, слышишь, все отдал, только б забрать твою болезнь. Спать не мог, есть не мог! Что ж ты сделал-то со мной, что сотворил? Околдовал, не иначе! Резко развернув ошарашенного Норда, Торвальд прижал его к себе и начал не то целовать, не то попросту вылизывать его лицо. Ладони Торвальда заскользили по тонким рукам, огладили обтянутые кожей ребра, зарылись в спутанные светлые пряди. Неестественная, болезненная худоба Норда заставляла сердце Торвальда горько сжиматься. Так хотелось ощутить упругость сильного тела, игру мышц под кожей, но сейчас были только острые кости. Однако мышцы — дело наживное, все вернется. А запах и блеск голубых глаз уже здесь, уже рядом, в его, Торвальда, объятиях. И это так кружит голову, что Торвальд уже не разбирает, что сжимает, что гладит. И облизывает нежно так все, что под губы попадает. И вкусом кожи — соленой от пота, горькой от яда, не до конца покинувшего тело, и сладкой от… просто сладкой, потому что Норд — не насытится никак. А Норд и понять ничего не может. Сначала не понимает, что с Торвальдом, а потом и что с ним самим. Происходящее кажется диким, нереальным… и в то же время таким желанным. Ощутить горячее сильное тело оказалось все равно, что почувствовать страшную жажду, лишь прижавшись губами к кувшину. Вроде и не хотел, а теперь оторваться не можешь. И снова охвачен жаром. Только теперь не болезненным, а таким томным, приятным. Плавишься весь, и ни единой связной мысли нет. — Норд, Норд… — как заклятье, как молитва. И Норд сам навстречу тянется, трется, одной рукой сжимает волосы цвета солнца, другую кладет на плечо викингу и впивается пальцами в кожу так, что точно синяки останутся. А Торвальду только это и нужно. Чтобы ярче, острее чувствовать — вот он, рядом. Здесь, живой. И тоже, тоже хочет ближе быть. Руки Торвальда опускаются все ниже, скользят по бедрам, гладят ягодицы, сжимают их. И Норд резко трезвеет. С силой, откуда только в изможденном теле взялась, откланяется и бьет кулаком Торвальда в скулу, так что тот чуть не падает. Торвальд непонимающе хлопает глазами, а Норд, задыхаясь, может, от ярости, а может, и от недавней страсти, выплевывает: — Я тебе не продажная девка, — и, подхватив на бегу одежду, уносится прочь. __________ * Идуна — богиня вечной юности, плодородия, вечно возобновляющейся жизни и исцеления.