Бои за власть, как правило, — без правил. (Георгий Александров. Афоризмы и цитаты) Жажда власти чаще всего утоляется кровью! (Сергей Мырдин. Афоризмы и цитаты)
В пустых коридорах Медальхуса торопливые шаги Торы звучали особенно громко. Звонкое эхо скакало по холодным камням стен, скользило по серому потолку и обрушивалось на бледную женщину, заставляя ее то и дело вздрагивать. Испуганный Эрик крепко обхватил мать за шею и, прижав остренькое личико к мягкой груди, сидел не шевелясь. Красивейший дом властителя страны сейчас, оставшись без хозяина, выглядел жутко. Стылое дыхание осени, не разгоняемое жаркими кострами пиров, пробирало до самых костей, а гнетущая тишина придавливала к полу. Как получилось так, что одна осталась, Тора и сама не поняла. Как, как Хакон, этот проклятый похотливый конунг, мог ее позабыть? Обида, горькая обида сжимала сердце, горячие слезы щипали глаза. Она не заплачет — слишком горда. И пока не сломлена, нет. Сын — ее Мимир*, вечный источник сил, источник мудрости и терпения. Надо будет — и не такое вынесет. Подумаешь, полюбовничек предал, эка невидаль! Спину выпрямила, голову подняла и легкой походкой двинулась дальше. Пусть нет уж той свежести в лице, пусть волосы не так сияют и стан не столь гибок. Повести плечом, глазами призывно блеснуть она сумеет — прокормятся. А боле и не надо. Перехватив съехавшего Эрика поудобнее, Тора поправила выбившуюся из косы прядь и потянулась к темной ручке добротной деревянной двери. Пальцы коснулись холодного металла… — Стой, полоумная! — чужая рука смыкается на запястье Торы и тянет прочь. — Вообще ошалела, куда идешь?! — ворчит Эрленд. — Эленд! — радостно пищит Эрик. — Куда потащил, окаянный? — Ты где была, покуда все уходили? — Брата твоего выхаживала! Жар у него был. Только вот спал, — шипит Тора, потом сникает. — А… где все-то? Вчера шуму было… никто из трэллов толком ничего не знал, а прочие отмахивались, — Эрленд усмехается, Тора дергает рукой, — а я от Эрика отойти не могла — дюже плохо ему было. И сегодня… нет никого. — Мерзавец! Хаконсон проводит Тору через закопченную кухню и выводит на грязный внутренний двор. — Так. Слушай внимательно: поднялся бунт. Отец бежал. Остальные, впрочем, тоже. Народная рать уже близко: пойдешь по главному тракту — порвут. — За… за что? — За все. Но в первую очередь — за Эрика. И от него одни кровавые лоскутья останутся. Тора крепче прижимает сына к себе. — Куда? — Тебе? Не знаю, — честно отвечает Эрленд. — Первую шлюху Норвегии все знают. И что у нее дитя Хакона — тоже. — Нет! Эрик! Ты, ты… зазнавшаяся мразь, спаси нас! Хаконсон прикрывает глаза, трет виски. Кажется, волею самих богов было навеяно желание еще разок взглянуть на место, где прошло все детство, вся юность, пред тем как уехать. Навсегда. На самом деле просьба излишня, сознание и так лихорадочно мечется в поисках лазейки. Но нет такого места, где сын конунга может жить в безопасности. Только если… — Тебя не спасу, — глаза Торы широко распахиваются, губы мелко дрожат. — Не потому, что желаю смерти — просто не смогу. А Эрик… Ну-ка, парень, иди сюда. Эрленд пытается взять брата на руки, но Тора держит ребенка мертвой хваткой — не отнять. — Нет! Нет! Не отдам! Это… он мой! Мой сын! Ты хочешь забрать! Не смей, не смей! Только мой. Звонкая пощечина обрывает бессвязные рыдания. — Эленд! — кажется, изумлению и испугу Эрика нет пределов. — Хочешь и его погубить? — А ты спасешь? Ты… ты… — Не старайся. Можешь считать меня кем угодно, но Эрика я увезу. Ему так будет лучше, — Эрленд выделяет первое слово последней фразы, надеясь, что Тора успокоится и подумает о благе сына. — Только так можно спасти его. Он пока слишком мал, его лица никто не знает. — Твое! Твое знают! Даже лучше, чем мое. — Не со мной ему и жить. — Что? — Все, хватит! — Эрленд коротко свистит, и из-за рабского барака выходит седланный Шторм. Резкий рывок, толчок. Эрик цепляется за брата, Тора почти падает. — Хочешь ему помочь? Иди, выйди на тракт. Я поеду в обход, но могут заметить. Заставь глядеть только на себя, ты же это умеешь. А Эрик будет жить — клянусь. Лица Торы касается лишь легкий ветерок, пахнущий животиной, когда, повинуясь руке хозяина, Шторм срывается с места. Тора пару раз хлопает мокрыми ресницами и, развернувшись, возвращается в дом, чтобы выйти из главной двери. В тот момент, когда Эрика вырвали из ее рук, в голове появился густой липкий туман. Вроде и видно все, и слышно, но мир стал каким-то глухим, блеклым. И пусть она толком ничего и не поняла, пусть Эрленд — совершенный ублюдок, но слово его верно, а значит, сын спасется. Это главное. Открывая тяжелые створки парадного входа, Тора точно знает, что ее за ними ждет, но страха почему-то нет. Идти напрямик она не решилась — слишком уж подозрительно. Выбрала узкую тропку, что бежала вдоль дороги, чуть в стороне. Дожди размочили землю, скользкая грязь под ногами ужасно мешала идти. Холодная жижа быстро промочила мягкую обувь, пропитала длинную юбку. Толпа заметила Тору едва ли не раньше, чем Тора заметила толпу, хоть женщина и шла совершенно бесшумно, а викинги гудели подобно штормовому морю. Пара особо любопытных кинулись к Торе прямо через кусты и жухлую траву — штаны продрали, извозились в грязи, но женщину к остальным доставили. Оказавшись окруженной пытливо глазеющими мужиками, Тора постаралась оправить одежду и улыбнуться. А потом подняла глаза и замерла, некрасиво приоткрыв рот в удивлении: она знала человека, стоящего перед ней. Вечный завсегдатай Хаконовских пирушек, чужеземец, подаривший раба, что стал любимчиком конунга… — Это ведь… — неуверенно начал стоящий рядом с Нордом сухощавый старичок. — Да. Та самая Тора. Шлюха Хакона, — с этими словами Норд развернулся и двинулся вон из неровного круга, сделав странный жест, который, должно быть, означал «поступайте, как хотите». Несколько мгновений больше никто не шевелился — викинги только скалились и, сощурив глаза, глядели на Тору из-под густых бровей. Потом один из тех, что ее притащил, подошел совсем близко и резко дернул подол наверх, завязал край нижней юбки так, что выше талии Тора оказалась в мешке из собственной одежды. — Что? Хакон наших женщин брал… теперь мы испробуем его бабу! Хохоча, довольный мужчина пристраивается сзади и толкается — резко, сильно… так, что Тора взвизгивает и изворачивается, хотя пару ударов сердца назад была готова ко всему. Как же больно! А насильник рычит и двигается грубее — по ногам Торы моментально начинают бежать струйки крови. Резкий выдох, грубые пальцы оставляют синяки на бедрах, минутное освобождение и уже другие ладони оглаживают круглый зад. Новая вспышка боли, новый крик. Череда монотонных толчков. Следующий викинг входит с отвратительным хлюпаньем — слишком много крови. Еще один, еще… Из разодранного лона течет мутно-алое семя. В голове Торы шумит, сквозь несколько слоев тряпок почти не пробиваются ни свет, ни звуки. Она толком и не понимает, что с ней и где она, просто мотыляется и изгибается, послушно грубым тычкам и пинкам. В едва теплящемся сознании всплывает глупый вопрос: какое вообще удовольствие могут получать мучители, входя в кусок рваного грязного мяса, что сейчас у нее между ног. Кажется еще один желающий, откусить от ломтя конунга… Интересно, а человек может умереть просто от боли? Тора не знает, но надеется, что да. Потому что терпеть больше не может. Эрленд, наверно, уже достаточно далеко увел Эрика. Из сорванного горла вырывается сбитый булькающий смешок — хороша мать. Шлюхой жила, как шлюха понесла… и теперь спасает сына. Тоже как шлюха. Какая-то громкая фраза, смысл которой Тора не может уловить, всеобщий хохот, сотрясающий воздух подобно удару Мьёльнира. Что-то звякает, с тихим шелестом металл шкрябает по камням. Тору разгибают, подхватывают под бедра и колени и, кажется, отрывают от земли. Снова глухое бряцанье. Низ живота Торы затапливает огнем — кажется, теперь самая середка рвется, самое нутро. Не может даже самый могучий мужчина так глубоко полезть… — Самая сладкая смерть для распутницы! …а древко копья и дальше пройдет, особенно если поднажать. И викинги не жалеют сил. Чавкающий звук рвущейся плоти, боль, лишающая разума, и свобода.***
— Зачем ты удалил маму? — Так было нужно. — Ей было больно! «Сейчас ей куда больней», — думает Эрленд и сжимает плечо мальчика. — Не переживай, я несильно. — Куда мы? И куда пошла мама. Когда мы встретимся? — детский голосок дрожит, от едва сдерживаемых рыданий. Эрик ведь хоть и мал, но совсем не глуп, совсем. И все понимает. — Мы… к маме. — Но?.. — Мы едем к маме, — твердо повторяет Эрленд. Дом вдовы Барна Кривого — не лучшее место для детей. Как, впрочем, и юных дев, но их здесь много. Моют, чистят, готовят, разносят пузатые чаши, полные хмельной браги, а кто поразнузданней — не брезгуют и по-иному развлечь гостя. Сейчас здесь необычно тихо — видать, все к Медальхусу пошли. Только какой-то толстяк посапывает на заплеванном полу, да тощая, смахивающая на общипанную курицу девица, раскинув кривые ноги, бесстыдно задрав подол, в полудреме лежит на лавке. Эрик испуганно выглядывает из-за руки Хаконсона и жмется ближе к брату. Заслышав посетителей, девица встрепенулась, одернула юбку: — Чего надобно, господин? — Мне бы м… — мычит Эрленд, силясь вспомнить имя, — Ингигерд. — Чегой-то? Зачем тебе, господин, такую скромницу? Я лучше развлечь могу, — улыбка, что должна быть зазывной, неприятно искривляет тонкие бледные губы. — Зови! — рявкает Эрленд, и курица мигом вылетает. — Где мама? — тихо шепчет Эрик. — Сейчас придет. Ингигерд появляется быстро, рассеянно оглядывает просторную комнату, удивленно глядит на Эрленда и раздраженно дергает плечом: — Ты зачем здесь? — На улицу, — Ингигерд послушно выходит из домика, подходит к взмыленному Шторму. — Ну, говори. — Ты грозилась не уходить, покуда тебя не навестит Тормод. Так вот, он не придет. Никогда. — Тогда… — Молчи и слушай, — перебивает девушку Эрленд, — бессмысленно здесь куковать. И себя сгубишь, и… А коли уйдешь, еще одну жизнь спасти сможешь. — Что? — Вот, — Эрленд кивает на Эрика, — назови сыном, уведи из города. Ингигерд внимательно рассматривает Эрика, поднимает глаза на лицо Хаконсона: — Твой выродок? — Эрленд вопросительно выгибает бровь. — А что, думал, не знаю, кто таков? Да и… вот, пошли уже… изничтожать ваш… рассадник заразы. — Эрик мне не сын. Брат. Ингигерд хохочет: — Хочешь, чтоб я спасла дитя конунга? Этого… Эрленд резким движением сжимает горло разошедшейся девушки, смех сменяется хрипом. — Думай, что болтаешь! Он — просто ребенок. Хакону на него плевать. Он ушел, сбежал — об Эрике даже не подумал. Вот скажи мне, за что он должен умереть? — Эрленд отступает, Ингигерд трет шею, качает головой. — За что? Ему за отца отвечать? Так не надобно, я сполна выплачу! Меня как только ни называли, так кликали, что при девице и не скажешь эдаких слов срамных, только мне ясно — нет вины дитя ни в чем, нет ему причин умирать. А тебе, всей такой благонравной, плевать какой он — главное, чей сын? Так? Что ж тогда Тормода своего ждешь-то? Он ж раб, трэлл бесправный. На что сдался тебе тот, кто ошейник носил, у кого спина вся в следах от розг? — Эрленд переводит дыхание. — Что? И сказать нечего?— Смотрит выжидательно на Ингигерд. — Даже если так, — медленно начинает она, — что я говорить стану? Что врать буду? Где прижила? Шлюхой назовут, ни мне, ни ему житья не станет. — Ты ведь после пожара в город подалась? Так и говори: погорели все, только вы и остались. Ты взяла сына да от памяти и побежала. Вот и все. Муж был, да помер. — Все продумал? — зло выплевывает Ингигерд. — Может, и не все, но многое. Ну, давай, Эрик, прощаться. С мамой пойдешь. Эрленд приседает, Эрик прижимается холодным мокрым носом к его шее. — Эленд, ты меня только не забывай, ладно? — Ни за что. А ты… знаю, парень, что не просто, но ты бы как раз забыл все. Не думай. Не будет как раньше, понимаешь? Эрик кивает и отступает к Ингигерд, осторожно берет ее за руку: — Мама, — очень тихо, неуверенно, буквально давясь словом. Ингигерд вздрагивает, обхватывает маленькую ладошку плотней. Эрленд вытаскивает из седельной сумки довольно большой кошель: — Вот, держи. Только осторожно. — Откупаешься? Думаешь, вину снять? — Всего лишь хочу, чтоб он жил, — Эрленд запрыгивает на коня, приподнимает поводья и, застыв, оборачивается: — Ты… тогда на рынке игрушку, волчонка, показывала, — Ингигерд кивает, — а ты… дай ее мне, а? — На что? — Просто дай. Тебе теперь не нужно — начни другую жизнь. Ингигерд закусывает губу, думает, лезет в складки платья: — Держи. И… исчезни, никогда тебя видеть боле не желаю. Эрленд сжимает теплый кусочек дерева и молча уезжает.***
Боги не на их стороне — это Эрленд понял сразу, как только увидел вражеские драккары. А когда их корабли оказались на мели… Видно навлек отец проклятье на их род, да и сам Эрленд много всякого за жизнь сделал. Глядя на тех немногих, кто радостно взирал на крючья, тянущие их поближе к судам Трюггвасона, он размышляет, не присоединиться ли к ним. Идея глупа, но заманчива, и все же… Тряхнув светлыми кудрями, Эрленд сжимает крохотную деревяшку, лежащую в кармане… — …пойдем со мной, — зовет Тормод. — Просто забудем, — мягко, маняще. — Власть сменится… — но в то же время с каким-то надрывом. — И мы заживем сызнова в перерожденной Норвегии. Эрленд качает головой: — Нет. Тебе, если хочешь, помогу. А сам… не побегу. Не зови даже. — Почему? — горько, отчаянно. — Он мой отец. — Но… но Хакону же плевать на тебя, зачем тебе помогать ему? — А ты… ты помнишь, что ответил мне, когда я предложил свободу? Как объяснил нежелание свое бежать? — Тормод печально прикрывает глаза. — Ты сказал: чтобы понять, надо походить в ошейнике. Вот. Наверно, моя кровь, его кровь — и есть такой ошейник. — Значит… — Сделаю, как он просит. Пойду до конца. — Тогда я тоже. — Что? — Не отступлюсь. Убью его. — Убивай, — пожимает плечами Эрленд, тяжело опускаясь на постель. Некоторое время в комнате слышно только тяжелое дыхание двух мужчин. — Так глупо, — наконец произносит Тормод, — ты позволяешь мне его убить, но сам идешь умирать за него. — То — твое дело, это — мое. Не мне тебе мешать. — Ты… пообещай, что постараешься спастись? — Обещаю. — Тогда… я тоже буду осторожным. Этот весь шум… он же не продлится вечно? А коли захотим, то… еще сможем найти. Друг друга. Правда ведь? — Конечно. — Уйдем. И забудем. Просто, наверно, ты прав: нельзя уходить в новую жизнь, не закончив все дела в старой. — Да. Именно так. А потом… ты же научишь меня жить нормально. Ну, так, просто. Где-нибудь в деревне. В маленьком домике. Я ведь не умею… — Научу. И так твердо прозвучало это «научу», что теперь Эрленд просто не мог себе позволить пойти навстречу смерти, даже не попытавшись спастись. Поэтому он желает удачи остающимся и, перевалившись через борт, прыгает.***
Валп впервые попал в настоящий бой. Крики, испуганные и торжествующие, лязг оружия, бряцанье щитов, глухие удары деревянных бортов, мельтешение бешено скачущих воинов, с трудом удерживающих равновесие на беспрестанно качающемся судне, — все это окружало юношу, давило и, вопреки всяким ожиданиям, рождало в душе отнюдь не восторг. Когда, входя во фьорд, люди Олафа заметили три спешащих примкнуть к берегу драккара и Трюггвасон велел налечь на весла, Валп был готов и за борт прыгнуть, чтоб подтолкнуть казавшийся таким медлительным кораблик. Ему так хотелось испытать то необыкновенное чувство, когда весь мир сжимается до крохотного пятна, на котором сошлись в противостоянии две могучие силы, когда собственный дух развертывается до таких колоссальных размеров, что покрывает все поле брани. Хотелось почувствовать мощь многих дюжин мужей, их дыхание, их ярость, ликование победных возгласов и горечь последних вздохов, что испускали падшие, пред тем, как отправиться в Валгаллу. «Нет, не Валгаллу, — сам себя одергивает Валп, — в Рай или Ад. Каждый по заслугам». От этих мыслей яркие губы кривятся в усмешке: ему можно велеть говорить что угодно али преклоняться, что святой иконе, что плесневелой кости, только над разумом никто не властен. Однако жизнь оказалась весьма далека от саг и песен. Бой оказался делом грязным. И страшным. Три норманнских драккара недаром стремились уйти от судов Олафа. Выстоять против его пяти кораблей им и так было не просто, но, как выяснилось позже, когда беглецы в спешке сели на мель, на них были неполные команды. Многие пытались спастись, прыгнув в море, другие, напротив, с неистовым рыком кидались в атаку. Вид ревущего, как раненный бык, оскалившего желтые зубы мужика заставил Валпа замереть, напрочь позабыв о мече, а первые капли крови, обрызгавшей лицо — ожить и кинуться искать укрытие. Когда к самым ногам мальчика с глухим стуком упала отрубленная рука, он едва сдержал рвотные позывы. А вот синевато-красная лента кишок, вывалившаяся из чьего-то распоротого живота, таки заставила расстаться с завтраком — как же мерзко! И вовсе нет никакого единения с прочими сражающимися — нет. Валп один, совершенно один. И нет никому до него дела. Как нет никакого дела и умирающим, и побеждающим до прочих. Каждый, хоть и стоит в толпе, на самом деле интересуется лишь своим горем или удачей. Оглянувшись, Валп замечает, что на самом носу, там, где стоит Олаф, много тише, и украдкой пролезает к Трюггвасону. Тот только бровь выгибает да снисходительно улыбается, глядя на жалкого, перепуганного мальчишку. Его пальцы крепко сжимают рукоять секиры, но она пока не окроплена кровью. Валп проводит ладонью по лицу, будто хочет стереть страх и омерзение и бросает короткий взгляд на море. Барахтающихся в воде врагов почему-то жалко. Наверно, потому что ему они вовсе не враги. Очередная волна на миг приподнимает одного из отчаянно борющихся за жизнь. Темно-зеленые глаза полностью поглощают Валпа на короткий удар сердца. Словно зачарованный, он ждет, когда же снова покажется обладатель волшебного взора, ищет его средь синевы. И находит. Такое красивое лицо — Валп уверен: не видел подобных раньше. Да и впредь вряд ли встретит. Неосознанно он слегка дергает Олафа за рукав и подбородком указывает на плывущего красавца. Трюггвасон на мгновение прищуривается, нашаривает так некстати сломавшийся румпель** и кидает его. Валпу остается лишь потрясенно моргнуть да отдать дань меткости Олафа. __________ * Мимир — вечный источник мудрости. ** Румпель — рычаг, с помощью которого осуществляется разворот руля корабля.