Северянин

          Почти привычно, почти неизменно. Сидеть за спиной конунга, быть его тенью. Никто не видит, никто не слышит. Тормод знает так много, так много может рассказать. Только вот желающих слушать нет. Порой Тормоду кажется, что Норд вообще забыл о нем. Уже не раз в рыжую голову приходила мысль просто наплевать на обещание и прирезать-таки Хакона. Но… Тормод и сам толком не понимал, почему до сих пор этого не сделал.           — Что значит, разъяренная толпа идет на Медальхус?! — взревел конунг, выслушав доклад верного бонда. — Откуда она, Локи их всех пожги, взялась?           Это казалось немыслимым: едва вернулись рабы, посланные за одной из красивейших женщин страны, и передали требование наглеца Орма получить Тору, его Тору, взамен жены, как примчался запыхавшийся Харальд. И весть принес он так же не слишком радостную: бонды восстали.           Неповиновение Орма изумило и разозлило. Сама мысль о том, что конунгу можно ставить какие-то условия казалась дикой. Хакон уже хотел отправить своих людей покарать зарвавшегося бонда, как новая напасть заставила позабыть о строптивце.           — Чего им надобно?           — Они… — замялся Харальд, — они… они хотят тебя, господин, убить.           — Зачем? В чем причина? Я откуплюсь. Нужно лишь вызнать правильную цену.           — Боюсь… боюсь, не выйдет, мой господин. Они… очень злы. Идут драться, но не говорить. Больно не по нраву пришлось им похищение женщины Брюнольва, а потом еще и звезда Лундара… Нечем от такого откупаться, нечем… оплачивать горе и оскорбление.           — Как смеешь ты! — замахнувшись, рыкнул Хакон, но не ударил.           — Прости, господин, своего глупого слугу. Не ведаю, что такое болтаю.           — То-то! Значит… месть?           — Месть.           — Власть не сохранить, но за жизнь побороться можно… Или за власть тоже? — теперь конунг разговаривал, скорее, с собой, чем еще с кем-либо. — Да, они попытаются атаковать с земли, из сердца страны. Но море, душа Норвегии, истинная жена любого норманна — пока мое. Пусть уже не один годок Эрленд заправляет моими кораблями, стережет мои фьорды, но стоит приказать… Позвать моего сына, быстро!           Харальд выскочил в коридор, но почти сразу вернулся. Велел привести Эрленда какому рабу — тут же подумал Тормод. Но первым в покои конунга вошел отнюдь не Хаконсон. Низенький щуплый мужичонка неопределенного возраста был редким гостем в Медальхусе, но коли появлялся… Хакон застонал. Сколько еще бед уготовили ему боги в этот злосчастный день?           — Мой конунг, мне сказали ты здесь, и я поспешил, но могу ли?.. — многозначительный взгляд на Харальда. Тот брезгливо поджимает губы: подобное недоверие отвратительно.           — Говори!           — На горизонте корабли.           — Что?           — Корабли. Драккары. На них не видно ни знамен, ни щитов. Мы не знаем, но… Торир предупреждал, что корабли Олафа могут пойти… скрываясь.           — Отродья Локи! — Хакон впился пальцами в жесткие волосы, медленно покачал головой. — Только жизнь.           — Окружили… — отчаянно выдохнул Харальд. — Что… что ты будешь делать, господин?           — Отправлю Эрленда во фьорды, пусть встречает гостей.           — За ним пойдет слишком мало людей… и драккаров. Они не…           — Знаю! Знаю! Это не важно!           «Они не…» Они не что? «Не выживут»! — догадка заставляет Тормода вздрогнуть. Конунг собирается послать сына на смерть.           — Но что… куда подашься сам?           — Уйду. Скроюсь. На время. Потом уплыву. Спрятаться от тупой оравы бондов я сумею. Ты, — пинок по ребрам Тормода, — давай собирайся!           Тормод вскочил и кинулся складывать чистые рубахи конунга да штаны ровной стопкой на ложе.           Тихий скрип, шутливое:           — Отец, ты звал своего любимого сына? — просто кривляние, как обычно. Но Тормод почти уверен, что Эрленд и впрямь мечтает о родительской ласке. А сейчас горько. Оказывается, порой знать много — очень горько.           — Да, готовься к немедленному отъезду. На наши земли хотят напасть. Ты поведешь корабли.           — Кто? Когда?           — Олаф, — плевок на чистый пол, — этот выкидыш иноземных шлюх, что мнит себя сыном величайшего правителя, первого конунга славной Норвегии, хочет захватить наши земли. Он должен умереть.           — Я… понял. Только… отец, что за свара в городе? Говорят, сюда движется немалая рать!           — Это… глупости. Ты разберешься с Трюггвасоном, я займусь бондами.           — Если бонды и впрямь восстали, кто же… — Эрленд глядит на жесткое лицо конунга и замолкает. Медленно кивает. — Я понял. Пойду собираться.           Эрленд выходит. Спустя несколько ударов сердца Тормод кидается следом:           — Сбегаю за водой да хлебом.           Нагоняет Хаконсона Тормод уже у самых его покоев. Эрленд совершенно спокойно, даже слегка отрешенно оглядывает комнату и медленно тянется за большим холщевым мешком, вечно валяющимся на полу.           — Ты умрешь! — шепчет запыхавшийся Тормод.           — Я знаю, — сухой, равнодушный ответ.           — Эрленд, ты умрешь! — почти кричит Тормод, резко дергая Хаконсона на себя, встряхивая, желая вытравить дурь. Эрленд покачивается безвольной куклой. — Этот… этот… он будет жить, хочет жить, а тебя вот так вот — на смерть посылает. Собственного сына, свою кровь!           Перед глазами Тормода встает окровавленный Эрик. Мертвой рукой продолжающий сжимать секиру.           — Это… неважно, — Эрленд отводит взгляд, закрывает лицо волосами, будто прячется.           — Почему? — Эрленд молчит. Тормод вздыхает, трясет головой, падает на лежак. — Помнишь… — тихо начинает он, — помнишь, ты предлагал освободить меня? Ну, ошейник снять, из города вывести? Ты… ты еще можешь это сделать? — медленный кивок. — Тогда… тогда давай… сейчас. И… пойдем со мной. Просто забудем. Власть сменится… И мы заживем сызнова в перерожденной Норвегии.

***

          — Весть о нас разнеслась больно далече, — растревожив легкий серый пепел колыхнувшимся плащом, Орм тяжело опустился рядом с Нордом, — дюже рано. Сбежит, тварь.           Бонд сплюнул на раскаленные угли, слюна зашипела, исчезая. Норд безразлично пожал плечами, нашарил хворостинку и сунул ее кончик в костерок. Дождавшись, покуда палочка загорится, вынул ее и стал помахивать крохотной алой искоркой, задумчиво следя за ней глазами.           — Неважно. Он свое получит. Думаю, — Норд усмехнулся, вспоминая Тормода с его жаждой мести. Мальчишка оказался молодцом — сумел и при конунге остаться, и сколько раз сталкивались, сроду виду не подал, что знакомы. Справится. И не денется никуда, Норд уверен. — И мы получим его голову. А коли повезет — не только его.           — Ивар… Ивар говорил, другой конунг скоро будет. Другой, хороший, — последнее слово Орм произнес будто взвешивая, определяя, можно верить али нет. — Ты… ты ведь знаешь что-то об этом?           Огонек на конце хворостинки загас. Норд обиженно закусил губу, пожевал ее. Снова ткнул палкой в пламя.           — Что знаю — не всем рассказываю. Да только не долго сему секретом быть осталось, скоро всем все откроется.           — И все же? Ведь сейчас ты тут не потому, что Хакон тебе не по нраву — ты не против него, ты с кем-то другим.           — А что? То, что я с кем-то, мешает мне… недолюбливать Хакона?           — Отчего ж? Совсем не мешает. Только… смысла нет. Ты ведь не здешний? Похож, конечно, и говоришь справно, только…           — Чуйкий какой! А пусть и не здешний, пусть ничего против Хакона не имею, тебе-то что? Я помогаю? Помогаю. Женку твою от поругательства спасаю? Спасаю. Чего ж еще?           Орм пожал плечами, потянулся к красной искорке, отдернул руку — огонек хоть и мал, да горяч.           — Кабы не обжечься.           — А ты не боись. Страх он… заставляет топтаться на месте. А какая дорога, коль нет движения?            Орм почесал затылок, одернул рукав рубахи, поднялся да пошел прочь. Почти сразу же его место занял Торвальд.           — Чего хотел?           — Узнать, кто новым конунгом станет.           — Ты так уверен, что станет? — хмыкнул Торвальд.           — Угу. Куда ж денется? Ой, драка завтра будет… чую прям, — спина Норда выгнулась, мускулы под тканью напряглись, суставы хрустнули.           — Никак в нетерпении весь?           — А то! — подмигнул Норд. — Столько сил положено.           — Странно так, — с Торвальда сошла вся игривость, — правда ведь, годы потратили. И на что? На сбор толпы грязных вонючих воинов?           — Ну, после двухдневного перехода ты тоже не цветами благоухаешь! А вообще… ты только глянь, сколько их здесь! Думаешь, быстрее бы собрали? Здесь ведь не только отупевшие от работы крестьяне, нет. Здесь бонды, те самые, что, беря в руки оружие, становятся грозой многих народов, те, кто на тингах вершат судьбу своей страны. Здесь… здесь карлы и ярлы. Ярлы, Торвальд! Их не проведешь. Их нужно убедить, и убедить хорошенько, что при новом конунге им будет лучше. Тогда они пойдут. Иначе — ничем не сдвинешь. Все… все в мире держится на человеческих жадности и гордости. Только так, — помолчали. Красные блики костра играют на светлых волосах, отражаются в глазах, от чего синие радужки Торвальда отсвечивают фиолетовым, а бледно-голубые Норда кажутся едва ли не оранжевыми. — Так, все. Спать! Завтра будет долгий день.

***

          Ну вот и все: земля, что столь долго лишь являлась во сне да грезилась наяву, предстала взору Олафа Трюггвасона. Темные, неприветливые берега манили, серое, мрачное море гнало суда вперед. Сердитый ветер треплет одежду и надувает паруса, холодные соленые брызги мелко жалят кожу. Остатки утреннего тумана рассеиваются, Норвегия начинает казаться еще ближе, еще достижимее. И такое ликование наполняет душу, такое счастье распирает изнутри… что Олаф отчаянно завидует Валпу, который, цепляясь за мокрые веревки, едва ли не полностью свешивается за борт и кричит. Кричит громко, звонко, безгранично восторженно, как человек, впервые познавший свободу.           — Ишь как заливается Дурень, — ворчит кто-то из гребцов, а Олаф не может заставить себя согласиться, осадить мальчишку. Потому что такой же крик рвется и из его груди. Норвегия… неизведанная и прекрасная. Родная и невероятно далекая. Самая-самая любимая и столь ненавистная. Там жили все его предки. Там он родился. И там убили его отца, заставив мать бежать с младенцем на руках в далекие земли руссов. Многие знали, что рос Олаф под крылом князя новгородского Владимира. Только мало кому известно, что это было за детство: мать змеей, на груди пригретой, кликали, Олафа выродком звериным, вражьим детиной. Были и те, конечно, кто привечал юного иноземца, сладким пряником одарил иль игрушкой какой. Да и дети не чурались в забавы свои брать. Простой люд жалел даже: на чужбине мальчонка растет бедный. А вот при самом князе… сколько раз думал Олаф, что куда легче жилось бы им, коли не стал держать при себе Владимир их, а отправил бы в какую дальнюю деревеньку. Олаф бы Белославом* стал зваться, мать его Молчаной**. И жили бы тихо да славно. А… нет. И при отце Олаф должен был бы постоянно остерегаться козней да происков ярлов, а уж без защиты родичей… вовсе страх один. Порой Трюггвасону казалось, Родина предала его. И так пакостно становилось, так тошно — хоть иди топись. Но ничего, выстоял, вырос. Встретил нежную Гейре и словно крыльями обзавелся. Говорят, любовь только в сагах да балладах бывает, лишь бродячие сказители о ней поведать могут — ложь то. Может, каждый может так любить, чтоб каждый день — чудесный сон, жизнь — рай на земле воцарившийся. Олаф на жену смотрел — налюбоваться не мог. Руки коснуться — уже счастье. Улыбку приметить — сердце замирает. И нет обид на душе, нет камня на сердце. Ничего не нужно — только слушать ее легкое дыхание.           Три года. Три счастливых года — один миг настоящей жизни. А потом боль. Такая, что дышать невозможно. Будто разом мир лишился красок и тепла. Пусто и холодно. И совсем-совсем одиноко. Снова Олаф чувствует себя преданным. Только теперь уже не Норвегией, а судьбой, отбирающей самое ценное. Следующие четыре зимы Трюггвасон толком и не помнил. Бесконечные скитания, смена безликих мест и людей. Мороз, гнездящийся в нутре, да вой метели, сопровождающий всюду. А потом — как проснулся. Пытался молить богов, проклинал, сетовал, а надо было просто их отринуть. Поверить в себя. И сумел ведь, поднялся. Тогда и порешил: ничего зазря нахальному року не отдавать. А что тот без спросу отнял — вернуть. Возродить к жизни Гейре — выше человеческих сил. Но овладеть страной отцов — вполне возможно.           И сейчас, у самых берегов своей хмурой Родины, Олаф был уверен как никогда: Норвегия будет его. __________ * Белослав — древнеславянское имя, от бел, белый, белеть, отсылка к кипельно-белым волосам Олафа. ** Молчана — древнеславянское имя, обозначает «неразговорчивый», «молчаливый».