Северянин

          — Ты что творишь? Совсем из ума выжил? — зло сощурив глаза, Норд неотрывно смотрел на Олафа и, медленно наступая, практически шипел. — Сегодня все радуются, а завтра одумаются! Тебя же и злодеем сделают. Олафом Жестоким нарекут али и вовсе преступником считать станут. Закон, скажут, нарушил. Хакону уподобиться хочешь?           Трюггвасон скривился и плюнул:           — Чего такое бол…           — Такое, такое! Ты, конечно, не жену крадешь, но тоже гадкое задумал.           — Я не позволю ему жить!           Гнев исчез с лица Норда. Ему на смену пришла противная горечь. То ли вины, то ли разочарования. А может, и того, и другого сразу.           — Тогда вели прирезать по-тихому. Или еще что. Так, чтобы никто и не понял. Был человек да не стало.           Олаф окинул пропитанную усталостью фигуру Норда пытливым взглядом.           — Чего ты так печешься о нем?           — А чего ты боишься?           — Ни один, ходящий по земле Мидгарда*, не должен знать, как, с чьей подачи умер Хакон. И как к нему попал этот трэлл. Коли… этот идиот не притащился бы сам сюда — еще ничего, пущай жил бы. А так… его слишком многие видели.           — Так позволь ему бежать! Сделаем все тихо, никто и не узнает, что не сам выбрался. Это станет лучшим выходом. И руки не замараем, и его с глаз подальше уберем. Ну, подумай же!           — Он не побежит! — насмешливый звонкий голосок лихо вклинился в разговор двух сейчас, пожалуй, самых главных людей Норвегии.           — Опять ты? — раздраженно воскликнул Трюггвасон. Его неугомонный мальчишка уже успел порядком поддостать. — Чего надобно?           — Не побежит, говорю, пленник ваш.           — С чего вдруг? — удивился Норд.           — Я откуда знаю? Только хотел я его нынче ночью развязать, пока пили все, а он не захотел.           — Отпустить хотел? — взвыв, Трюггвасон сделал несколько решительных шагов в сторону Валпа. — Паршивец…           Валп, всегда считавший излишнюю храбрость сущей глупостью, шустро оббежал мужчину и встал у Норда за спиной.           — А за что вы его судить хотите-то? Что плохого сделал он?           — Да я тебя сейчас… — оглядевшись, Олаф подобрал тонкую гибкую палку, — так отхожу… чтоб не лез, куда не надобно.           — Оставь драться. Послушай лучше. Этот, — кивок на Валпа, — уже кое-что понял. И прочие поймут. Ты сам себе могилу роешь!           Олаф тяжело вздохнул и поднял на Норда взгляд, в котором явственно виднелось «черт с тобой!» Но не минуло и пары ударов сердца, как губы его растянулись в довольной улыбке.           — Что ж… он хоть и раб, но мы дадим ему уйти с честью. Пусть и не по христианским обычаям, а по здешним, но… тем вернее будет. Получится даже красиво, прям скальдам** на радость: раб последнего языческого короля умрет как подобает воину Одина. Сейчас — это будет казнью. Потом — последним его шансом отправиться в Вальхаллу.           — Что?..           — Все. Решено.           Валп присвистнул и шустро побежал куда-то в сторону леса, видимо, опасаясь, что Трюггвасон может вспомнить про него. Олаф, впрочем, думал совсем о другом. Развернувшись, он зашагал прочь.           До этого присутствовавший лишь как молчаливый зритель Торвальд хмыкнул.           — Удружил ты парнишке, ничего не скажешь…           Норд напрягся:           — Ты о чем?           — Смерть чести… геройская смерть… может, это и путь в чертог павших воинов, но… не дано нам знать, что ждет недостойных в Хеле, только сдается мне: лучше пустота после смерти, чем такие муки при жизни.           — Говори уже прямо!           — А что говорить-то? Скоро и сам все увидишь. Хотя… лучше б не видел. Зрелище не то чтоб приятное.           — Торвальд, пламя Локи тебя пожри, говори!           — Олаф решил сделать из его казни почти жертвоприношение. Одину. Отправить на прогулку. Вокруг ясеня***.           Норд отупело моргнул и потряс головой. К горлу подкатил тугой ком тошноты. За годы в Норвегии он ничего подобного не видел, но слышать доводилось. Жуть какая! При всей своей прямоте, в изобретательности на муки викинги порой догоняли английских церковников. Норд тихо застонал и осел на землю.           — Чего ты так убиваешься? — Торвальд тут же опустился рядом. Положил теплую тяжелую ладонь на плечо, чуть сжал. — Какое тебе до него дело?           — Это ж я его так. Подставил. Причем дважды. Сначала убить заставил. Теперь вот… на такую смерть обрек.           Торвальд поджал губы, отвернулся. Теперь они сидели спиной к спине, так, что ни один не видел другого, но поддержку чувствовал.           — Ты же сам говорил, что так или иначе, это его выбор. Да и… не мог ты всего предвидеть, тоже твои слова.           — Я… подозревал. Ну, не именно это, конечно. Но чуял, что не добром для него завершится все.           — Не ты его обрек. И не в тот день, когда купил. Боги это сделали. Когда подарили Тормоду сестру-красавицу, а Хакону — власть. Вот и все.           — Как легко, — усмехнулся Норд, — сказать «так решили боги».           — Легко, — не стал спорить Торвальд.           — А ведь все люди творят!           — Не поздно спохватился-то?           — Нет. То есть отступать, менять что-то теперь уже поздно, да. Но я и не хочу.           Торвальд не ответил. Чувствовал, что нечего сказать. Норд и сам все понимает, а душу облегчить — слова не помощники. Есть вещи, которые надо просто пережить. Думать о том, что все когда-нибудь проходит, и пережить. На это нужно время, но пока оно у них есть. Торвальд надеялся на это. Его вечная тяга Норда бежать, спешить, нестись вперед пугала и раздражала. Он не хотел торопиться.           Но и вечность просидеть на месте не удастся:           — Тинг уже скоро начнется.           — Да? — кажется, Норд удивился. — Хорошо, иди.           — А ты?           — Я… попозже подойду. Все равно сначала каждый будет пытаться вперед выйти, чтоб похвастаться, как много врагов зарубил. Не хочу.           Торвальд пожал плечами, а Норд резво подскочил и кинулся в лесок, где недавно исчез Валп.           Растительность севера несколько отличалась от английской, но какие-то травы все же совпадали; о том, как можно использовать другие, Норд узнал уже в Норвегии. Старушку Годиву Норд вспоминал с неизменной нежностью и благодарностью, но сейчас полученные от нее знания казались скорее чем-то грязно-склизким, с налетом стыда. Необходимое нашлось легко. Котелок с кипятком тоже отыскался без труда.           На приближение Норда Тормод никак не отреагировал — как сидел с закрытыми глазами, так и продолжил. Норд опустился рядом, набрал отвар из котелка в большую плошку:           — Пей!           Тормод встрепенулся, рассеянно взглянул на Норда, улыбнулся:           — Ну, вот. Снова встретились.           Норду отчаянно захотелось спросить, ненавидит ли Тормод его, попросить прощения, упрекнуть в глупости… Но нельзя. Это все — пустое. Нет смысла. Нет резона. Только себя мучить да его зря растравливать.           — Пей, давай.           — Зачем?           Облизав отчего-то горькие губы, Норд пробормотал резкой скороговоркой:           — Надо так, говорю, надо. Пей быстрее, мало времени! Выпей уже!           С этими словами он прижал крынку ко рту Тормода. Тот хотел что-то возразить, но получилось лишь невнятное бульканье.           — Вот, молодец, — повторно наполняя плошку, похвалил Норд.           — Что это за дрянь?           — Пей! — почти рык.           Котелок пустеет, Норд встает.           — Доволен?           — А ты? — как же тяжело с уверенностью произносить то, что и сам не считаешь правдой. — Ты же получил, что хотел. Все, как мы договаривались.           Тормод провожает Норда внимательным острым взглядом. Злости он не чувствует, равно как и обиды: только глухую, затягивающую пустоту. Все, как договаривались? Что ж, с правдой не спорят. Ему обещали возможность отомстить — он отомстил да еще как. Конунг, прячущийся в хлеву, — то еще зрелище. Только вот… теперь уже Тормод не был уверен, что именно мести и хотел. Точнее, в тот момент, когда Норд купил его, грязного, голодного и замученного, на рабском рынке, хотел. Но теперь — нет. Месть была приятной, вкусной, но она не стоила уплаченного. Не стоила… жизни.           Тому, что было между ним и Эрлендом, Тормод названия не знал. Странным, непонятным и даже смешным, почти игрой, казалось оно ему. Но, когда устоявшийся мирок Медальхуса стал распадаться на куски, обугливаться и разлетаться пеплом, на миг ему почудилось, что вот оно — счастье, только руку протяни. И все будет: и тихая нежность, и страсть, бурная как воды Эливагара****, верность, поддержка, тепло… маленький домик, огород, охота, рыбалка… очаг, у которого можно греться зимой, неловкая возня у котла с несъедобного вида похлебкой, смех над сгоревшим ужином… и еще множество глупостей, что наполняют любую счастливую жизнь. Низко? Мелко? Недостойно мужчины, воина? Плевать. Эрленд бы, небось, просто засмеял, коль услышал. Потому что Тормод чуял — Хаконсон мог сколько угодно кривляться да потешаться, но и сам хотел вот такой косой, неправильной жизни с Тормодом.           Но не удалось. Долг обоих не туда погнал. И теперь не будет ничего. Слишком поздно. Рев тинга для Тормода звучал погребальной песнью. Она становилась то громче, то тише, качала на волнах воли народа. Да, это голос людей Норвегии. И он требует его, Тормодовой, смерти.           Бояться не получалось. Страшно не стало, даже когда два дюжих мужика вздернули его на ноги и поволокли вперед. Мир вообще стал каким-то далеким. В глазах было мутно, крики толпы словно заглохли. Тормод снова чувствовал себя избитым до полусмерти, но почему-то ничего не болело.           Тормода вывели в центр круга. На стоящих у ограды судей он посмотрел пустым, невидящим взглядом. Кажется, ему что-то говорят — он не слышит. Что же такое-то? Голову заполняет тихий гул…           Лохматый Палач кидает удивленный взгляд на совершенно отрешенное лицо приговоренного, пожимает плечами и резким движением вспарывает его рубаху. Сдергивает лоскуты ткани, кидает их на землю. Недовольно поджимает губы, приспуская на Тормоде штаны. Этот приказ только что избранного конунга очень удивил его: коли происходящее — казнь, куда правильнее было бы заставить преступника топать голышом, чтоб можно было подгонять уколами меча в тощую дрожащую задницу. А так? Вроде и не наказание, а честь. Хотя… кому какая разница? Все так возбуждены избранием нового короля, что им не до подобных мелочей.           На выбранный ясень палач тоже посмотрел нерадостно — слишком толстый, слишком быстро все закончится. Ну да… примет Один еще одного викинга под свое черное крыло*****.           Короткая вспышка — металл блестит на солнце — внизу живота Тормода появляется небольшая, но глубокая рана. Он лишь слегка пошатывается, но даже не охает. Боли почти нет. Словно неудачно кулаком ударили, не хуже. Притихшая было толпа уважительно гудит. С мерзким чавкающим звуком, Палач запускает руку в нутро осужденного, что-то ищет там и вытягивает наружу мерзкий сине-зеленый червь кишки. Внимательно глядит на него, рассекает ножом. На землю начинают падать коричневато-черные капли дерьма и внутренних соков вперемешку с кровью. Тормод обиженно наблюдает за их полетом. Тихим и плавным. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем очередной сгусток достигает земли. Весь мир вообще как-то замедлился. Вот Палач медленно, будто нехотя, прикладывает так несуразно торчащий из живота обрубок кишки к стволу священного древа, приставляет острый колышек. Вот молот обрушивается на него, и кол медленно входит в плоть ясеня, пригвождая внутренности Тормода. Он теперь словно собачка на веревочке.           Толчок в спину становится неприятной неожиданностью. Зачем же так грубо? Палач еще раз ударяет по лопаткам, понукая двигаться. А Тормоду не тяжело — он идет. Слегка шатается, но идет. Запнувшись, чуть не падает. Оборвавшееся падение внутри отдается глухим рывком. Гадко-то как! Тормод кладет ладонь на едва шершавую кору, скользит пальцами вниз, ощущая мелкие трещинки, наслаждаясь теплом жизни, бегущей из самых глубин земли, от корней до крохотных листочков на верхних ветках. Это тепло сейчас ему кажется более настоящим, чем огромная толпа вокруг, даже чем собственное тело. И питаясь им, так легко идти… Идти, прижимаясь к теплу…           — Я дома! — тихий, журчащий смех Ингеборги, только вернувшейся с рынка, ее детская, глупая обида, за волнения брата. — Фрея-покровительница, в следующий раз сам пойдешь. И за подружками моими присмотришь и за мамками их. Вот потехи-то будет!..           Первый круг завершен, на пепельно-сером стволе лежит истекающий кровью, подрагивающий причудливый поясок…           Тормод собирается на охоту, пакует легкие короткие стрелы, раскладывает силки на бревне у дома.           — Вот, я тебе собрала, — рядом с охотничьими снастями ложится чистый любовно завязанный узелок с хлебом.           — Спасибо, цветочек, — ровные, здоровые пальцы взъерошивают рыжую макушку. Ингеборга наигранно-сердито морщит лоб, пытается взъерошить в ответ, но Тормод легко уворачивается, и обиженная сестрица со смехом бежит в дом…           Еще пол-оборота — внутри что-то начинает болезненно тянуть, дурнота подступает к горлу. Тормод не хочет быть в кругу тинга. Он хочет к теплу: — Что за недотепа, — в воспоминаниях насмешливый голос звучит совсем не обидно. Да и легкий пинок по ребрам, следующий за репликой, кажется совсем невесомым, хоть и обидным.           Первый взгляд на такое… нет, не идеальное, не совершенное... просто нужное до потери дыхания лицо.           — Чего замер? — и тяжеленный мешок, летящий в грудь. Как же здорово было вернуть бросок! И теперь ведь ни о чем не жалеет. Хотя… была бы возможность, он б еще и пинок отвесил — чтоб вообще в долгу не оставаться…                     И грозное «убью!» — теперь кажется почти ласковым, почти нежным… …грубые пальцы воина, осторожно втирают мазь в искореженные кисти… …горящее во взгляде нежелание уходить… …глухое отчаянье…           — Нечего тебе на это смотреть! — сильные руки, уводящие прочь, колючая шерсть одеяла, легкие прикосновения к волосам, молчаливая поддержка…           — А если его снять? Давай, я могу. Выведу тебя на окраину города, сниму ошейник, — жарко, маняще. От такого, наверное, умные люди не отказываются. — Все — одним махом. Прошлое, горе, неволя… Хочешь?           Но Тормод отказывается…           Третья ходка мимо клина. Тормод наступает на вонючую лужу, натекшую под ним, поскальзывается. Палач заботливо поддерживает его под локоть — не дает упасть. А то что же получится? Рухнет осужденный, все внутренности передернет, он и помрет раньше времени. А вообще, неправильно все как-то: вон уже сколько отшагал, а лицо спокойное, взгляд пустой. Никто не может с таким видом самого себя потрошить. Палач — он опытный. Много казней видел, на гибель не одного храбреца глядел, да только так не бывает. Каким бы смелым да сильным воин не был — все сдаются. И кричат, и плачут. И остановиться пытаются или на нож налететь. Что угодно сделать готовы, лишь бы все прекратилось. А его, Палача, работа — не дать помереть раньше срока. Искусство это, наука сложная. Ничуть не менее мудреная, чем картины в храмах английских иль французских церковников или мастерство строителей на верфях.           Палач неодобрительно глядит на бредущего Тормода. Ни ему, ни народу не нравится — скучно. Будто и не казнят парня, а он сам, добровольно захотел этого, словно… Палача как молнией ударяет — как жрец. Старый дряхлый жрец, что, обожравшись мухоморов, решил отправиться в Вальхаллу. Значит и этого страдальца чем-то опоили. Теперь его хоть девка ласкай, хоть хеймнар****** делай — все едино. От обиды Палач чуть не взвыл — подставили его знатно, всю славу испоганили!           Коротко рыкнув, он подтолкнул Тормода в загривок — пусть этот позор побыстрее закончится. …— Выгнали?.. …— Приютить?.. … пренебрежительное «еще чего» на предположение, что специально искал… …— Высматриваешь никсов? Так они только девами интересуются, не нужен ты им. — Правда? А я боялся. — На что ты им? — смешливо. — А тебе, Эрленд Хаконсон, сын конунга Норвежского?— уже тихо и как-то устало-серьезно… … гибкое сильное тело в свете луны… …обветренные губы скользят по ладоням… … жаркий язык ласкает больные руки, изучает шрамы на груди… …— Бог. Ты бог, покинувший Асгард, — надрывный шепот… … бесконечное наслаждение, такое, что и вынести нельзя…           …Палач улыбается, когда видит, что по телу наказуемого пробегает дрожь, и слышит тихий стон — значит, зелье отпускает, не все еще испорчено.            А Тормод отчаянно цепляется за спутанные воспоминания… … — Не надоело тут сидеть?.. …— Это Шторм… …— Больше не можешь? Жаль, я бы хотел посмотреть… …— Куда ты?.. Убегаешь… …— Я приду. Сам… —…пообещай, что постараешься спастись? — Обещаю… —… сможем найти. Друг друга… —… нельзя уходить в новую жизнь, не закончив все дела в старой… —… ты же научишь меня жить…           А потом Тормода как утопающего за шиворот выдергивают из теплой полудремы. Боль. Нечеловеческая, невыносимая, но отрезвляющая. Хочется, очень хочется кричать, но не получается — при очередном шаге кривым подрагивающим мешком из живота вываливается желудок, и все мышцы словно деревенеют — даже челюсть разжать невозможно, вздохнуть не получается.           Палач улыбается и с криком «иди-иди!» дергает Тормода за руку вперед. Срывая ногти, тот вцепляется в ствол, чтоб удержаться. Почему? Ну почему все не закончилось тихо да мирно, пока голова была забита чем-то приятным? Почему боги заставляют его прочувствовать все это? За что?           Видно мало им, мало, страданий Тормодовой семьи. Мало взяли они мучительной дани. Мало боли выпили. Все отняли, все забрали, ничего не дали взамен — и не насытились. Так пусть получают!           С диким, озверелым ревом Тормод делает непомерно огромный шаг. Держась за дерево, он летит вперед, и, изогнувшись дугой, падает, словно обнимает ясень. Падает так быстро, что Палач не успевает остановить. В последний миг перед глазами мелькает картинка: бледный Эрленд с перевязанной головой лежит на грязных серых простынях. Над ним, сжимая мокрую окровавленную тряпку, склонилась старушка. Плотно сжатые пальцы выпрямляются, рука по-мертвецки расслабляется. На пол со стуком падает крошечная фигурка — волчонок, ловящий свой хвост.           При падении рвутся последние внутренние жилы, легкие обдает огнем, сердце сжимается, и что-то очень хрупкое, последнее, держащее жизнь, ломается. По телу проходит судорога, но это подергивается уже мертвая плоть. __________           * Мидгард — букв. «среднее огороженное пространство» — «срединная земля» в германо-скандинавской мифологии; мир, населённый людьми. ** Скальд — древнескандинавский поэт-певец. Скальды жили преимущественно при дворах и дружинах конунгов и творили в период с IX по XIV вв. Основными жанрами их поэзии были: драпа (боевая песня, прославлявшая подвиги конунга, его дружины и выражавшая героические идеалы), нид и отдельная виса. За хорошее произведение скальд мог получить целое состояние. Песни скальдов, исполнявшиеся самими поэтами без музыкального сопровождения, сохранялись в течение ряда столетий в устной традиции. *** Ясень — в германо-скандинавской мифологии ясень Иггдрасиль считается главным (мировым) деревом и часто связывается с именем бога Одина и появлением первого мужчины — предка всего человечества, что автоматически делает все ясени священными для скандинавов. **** Эливагар — в германо-скандинавской мифологии имя, данное двенадцати потокам, которые берут свое начало в источнике Хвергельмир. Считалось, что нет вод более бурных и холодных, чем в Эливагаре. ***** Постоянные спутники Одина два ворона Хугин и Мунин («думающий» и «помнящий»). ****** Хеймнар — позорное и жестокое наказание у викингов, в ходе которого у приговоренного отрубались все конечности и немедленно прижигались, чтобы преступник жил. "Мы оставляем ему голос, чтобы он мог кричать, уши, чтобы он слышал издевки, глаза, чтобы мог смотреть на женщин, яйца, чтобы он мог их хотеть…" — говорили они.