Семья.

      Папа возвращается через неделю, но на нем нет лица, кожа бледная, щеки впалые, глаза стеклянные и от него пахнет кровью, очень сильно несет кровью или даже смертью. Он не заходил через парадный вход, что еще сильнее обеспокоивало. Папа прошел по верху, по дороге роняя мечи, грузно сошел со ступенек и зашел за стенку, переодеваясь. Я тут же замельтешила по дому: кинулась к похлёбке, сразу наливая горячую жидкость, из ящиков доставая колбасы и мягкий хлеб, а из других сок, мед и вино. И все это несу на стол.       Лидия сразу кинулась мне помогать, поставила все что нужно, из уголка алхимии достала припарок и мазей, даже какую-то синюю бутылку. Папа рассказывал, что она запас маны восполняет. Я тут же схватила миску и побежала во двор, собрала виноград и медовые соты. Прибежала обратно и все это расставила, даже заначку со сладостями достала и все ради папы.       Либо я такая быстрая, либо папа, настолько медленно переодевается. Наконец он вышел, во имя Девяти, на него было страшно смотреть: руки — кожа да кости, талия об завидовалась бы любая девушка, но для мужчины это плохо. Волосы на концах обгорели и их надо было обрезать. Под глазами мешки, в которых запросто можно было поместить дракона или даже пять и еще сверху тролля.       Папа сел за стол и стал жадно поедать все, вот просто абсолютно все. Я никогда не видела, что б можно было так жадно есть. Лидия вытаращилась, да и я не лучше. — При всем моем уважении тан, вам нужна жена, — высказала свое мнение воительница.       Папа подавился, мед явно пошёл не в то горло, отдышался и продолжил трапезу. Тарелка знатно опустела винограда и сот практически не осталось, напитков не было.       Папа улыбнулся: — Спасибо, Софи, — и через стол потрепал меня по волосам, ушел в комнату, слегка покачиваясь, плюхнувшись так спать, проигнорировав микстуры и зелья.       Когда я убирала посуду, то заметила, что он не тронул сладостей, а на оборот их даже прибавилось, больше тянучки и карамелек. Я непроизвольно улыбнулась, но это был только вечер.       Ночью же был колоссальный Обливион, папа метался по кровати в бреду, нашептывая слова, я не могу спать, когда ему так плохо, но и не могу разбудить Лидию, она же тоже не спала долго, я взяла ответственность на себя, пришлось укутать его одеялами, покрывалами и шкурами. Держала его за руку и просто обнимала, но неожиданно папа в бреду схватил меня за шею и стал душить, мои глаза закатываются, снова тот холод, что в Виндхельме, в моем родном городе. Хватка ослабевает и вместо льда, холода и мороза, папины теплые объятья и тихий шепот на перебой со слезами: — Прости. Прости меня, доченька. Прости. Прости… — так он нашептывал мне пока мы вместе не уснули. Папа больше не бредил, а плотно держал в меня в родительских объятьях.