Жизнь после

Это совсем просто. Семь цифр. «Алло». Я знаю, что это необходимо. Если я не сделаю этого, тогда не смогу помочь Питу. Но это очень страшно. Снова говорить, раскрывать тайны, слушать советы, просто молчать. Я бы с удовольствием променяла время звонка на сон в мягкой любимой кровати или на просмотр телевизора в одиночестве и тишине. Так было бы проще, но так Пит бы остался один. Снова один со своими проблемами, один со своим неутолимым желанием жить. Рука дрожит, когда я обвожу кружок, зацепив одну из цифр. Потом вторую - уже смелее, третья – не составляет труда. Гудки. Долгие, мучительные, монотонные. Я знаю, что не могу заставить позвонить себя снова, если на этот раз Аврелий не возьмёт. Но это происходит. Шорох с другой стороны. Сердце сжимается в комочек. Забавно, я снова не знаю, с чего начать. Думаю, стоит идти по отработанной схеме и еле слышно сказать: - Это Китнисс Эвердин. Ответ приходит моментально. Бодрее и радостнее, чем я могла ожидать. - Ах, Китнисс! Здравствуй. Ну, что, тебе помогли мои рекомендации? Я не ожидала, то Аврелий может так прямо начать. Думала, как и в прошлый раз, он спросит, как я живу, как моё самочувствие. Но, видимо, этот врач сразу понял, что со мной нужно говорить ясно, без отступлений и утешительных фраз. Это вызывает во мне уважение. Мне нравится, когда люди могут разговаривать открыто со мной. Так я не чувствую неудобств, поэтому максимально свободно отвечаю: - Да, мне стало лучше… - весьма неоднозначно говорю я. Но, похоже, мой ответ не удовлетворяет врача. Он хмыкает, сосредоточившись на нашей беседе, и задаёт мне встречный вопрос. - Какие именно из моих советов ты выполняла? - Я сделала так, как Вы просили. Я стала проще смотреть на мир. Помните: «видеть прекрасное в повседневных вещах»? Вот именно над этим я и трудилась, - нотка гордости проскочила в моих словах. Мне действительно захотелось рассказать доктору о своих успехах, мне хотелось знать, что я прилагаю все усилия, чтобы стать ближе к лучшей жизни ещё на шаг. - Ну, и как успехи? – в предвкушении спросил Аврелий. Я не хотела хвастать. Я всегда боялась переоценить свои возможности. Но желание поделиться было таким сильным, а тишина с той стороны трубки просто сводила с ума. Я позволила себе немного расслабиться. - Хорошо, - и тут же спохватилась. – То есть… уже лучше. Я стала замечать то, о чем Вы говорили в прошлый раз. И знаете, - я разоткровенничалась, - мне нравится. Так я стала меньше горевать о смерти Прим. - Отлично! – воскликнул врач. Я буквально почувствовала всю глубину его облегчения, будто у меня у самой с плеч упала гора. Но Аврелий быстро собрался. Он прочистил горло, чтобы вновь стать серьёзным и внимательным, а после, привычно вкрадчивым голосом сказал: – А ещё что-нибудь? Расскажи мне, как тебе живётся в Двенадцатом. Как ты проводишь свои дни? Я почувствовала себя школьницей, когда мычала что-то непонятное в ответ. Я не знала, о чём рассказывать, слишком многое было в меня в голове. Тогда я начала с самого главного, с сегодняшнего утра. Так или иначе, мне хотелось бы обсудить с доктором всё, что случилось за сегодняшний день, и было бы проще, если бы я начала сначала. - Я ходила в лес, - я даже представила, как Аврелий открыл рот от удивления, но продолжила говорить. – Я видела детей, когда мы с Питом забирали Книгу Памяти, и решила, что должна им помочь. Вы понимаете, - мой голос дрогнул, когда я начала рассказывать об этих щемящих чувствах. – Они была такие… голодные. Я ведь и сама была такой. Я сделала остановку, ожидая реакции доктора, но он, на удивление, молчал. Я даже испугалась, всё ли я сделала правильно, как раздался голос врача. - Да, - сказал он, будто беседуя со старым другом. – Нынче во всем Панеме куча проблем. Даже в Капитолии, ты представляешь, люди пытаются ужиться в сохранившихся домах. Восемь человек на комнату! При требованиях капитолийцев… Я знаю, что Аврелий просто не смог сдержать себя, и этого не было в его планах. Но такое признание помогло мне почувствовать себя комфортнее, и я начала говорить. Снова я рассказывала доктору о своих проблемах, раскрепощаясь и отпуская себя. Я рассказала, как ходила в лес, при этом упоминая Гейла. Я рассказала о своих кошмарах, в которых есть Прим. А потом я стала рассказывать о Пите. И разговор стал очень важным и трепетным для меня. Я не хотела спрашивать у доктора подробности болезни Пита. Просто мне хотелось, чтобы он мне помог. Снова сказал, что делать, снова будто открыл мне глаза. И я не знала, с чего начать. Ведь наши проблемы начались немного раньше. Я не хотела втягивать Аврелия в подробности нашей интимной жизни и старалась по возможности умолчать. - Я знаю, что он чувствует, - говорила я, уже в конец опечалившись. – И я знаю, что хочу дать ему взамен. Я хочу, чтобы он мог ощутить мою поддержку, ощутить, как много значит для меня. - Так с чего всё началось? – переспросил меня врач. Он будто специально наталкивает меня на эту тему. Я понимаю – молчать нельзя. - Вчера вечером, когда мы ложились спать… - промямлила я, усердно думая, что сказать дальше, - Пит проявил инициативу, - думаю, достаточно нейтрально. – А я не смогла пойти ему навстречу. Я боюсь. Почти шёпотом. Мне очень трудно признаваться. Доктор пытается меня поддержать, но в итоге я справляюсь только собственными силами. Он убеждает меня в том, что вблизи нет опасности, что всё зло было истреблено. И если я и верю его словам, то только на секунду, потому что этот страх останется во мне навсегда. Я знаю, что не смогу его победить. Есть только один выход – игнорировать. Я хочу, чтобы мне помогли. Потому я отпираюсь, когда Аврелий толкает свои речи, отмахиваюсь, отодвигаю от уха телефон. Сначала завязывается спор, а после доктор вдруг веселеет. Он смеётся, и от его звонкого неожиданного смеха улыбка появляется на моих губах. - Что смешного? – по-детски обидчиво спросила я. Я застеснялась, опасаясь, что его смех вызвал мой нелепый аргумент, но после поняла, что доктор просто радуется нашему разговору. Он гордится собой. - Вот видишь, мы с тобой теперь даже спорим, - отвечает он, перебивая мои редкие смешки. Стало уютно. Я расслабилась, когда смех вытеснил всю грусть из меня. Наш разговор стал весёлым, и было уже не так тяжело его продолжать. - Хорошо-хорошо, - продолжил Аврелий, взяв себя в руки. – Я не стану надоедать тебе. Просто потом ты это осознаешь, а пока будем справляться так. - Как это «так»? – спросила я в миг серьёзно, насторожившись неясной фразой врача. - Тебе нужно больше времени проводить с Питом. Гуляйте по лесу, ходите в Котёл, занимайтесь пекарней. Посвещайте больше времени домашним делам. Простая жизнь зализывает старые раны. Только так у нас получается о них забыть. Я обдумываю слова Аврелия, едва шевеля губами. Снова доктор оказался прав. Снова решение проблем лежало на поверхности. Нам нужен покой. Покой победителя. Только не вспоминая о прошлом, я смогу полюбить. Замечая лишь улыбку Пита, глубину его голубых глаз. Перед сном прокручивая в своей голове лишь наши счастливые моменты, я смогу подарить нам обоим новую жизнь. И я полна решимости. Я знаю, что буду выполнять все указания врача. Буду ходить вместе с Питом в лес, как бы тяжело для меня это не было, буду помогать ему с пекарней, какой бы незнающей в этом деле я не была. Нужно начать с быта. Всё остальное придёт потом. - Китнисс, - Аврелий повышает тон. Я совсем его не слушаю. Откликаюсь, говорю: «Алло». – Я, конечно, всё понимаю, но может быть ты бы хотела это обсудить… Вы же всё-таки мои подопечные, и я несу ответственность и за эту часть вашей жизни… К тому же у меня большой опыт работы, я могу быть полезен… если вы захотите обсудить что-то щекотливое, я могу выслушать… Предложение Аврелия только спустя время доходит до меня. Если я правильно поняла, то он предлагает мне консультацию в… Да как ему не стыдно об этом говорить! Я не позволяла себе обсуждать это даже с матерью, которая, между прочим, была врачом. И говорить об этом, так свободно и открыто кажется диким для меня. Я смущаюсь – лишь на секунду – а после злость так и вырывается из меня. Я глубоко вдыхаю, пытаясь совладать с собой и не принять предложение врача, как оскорбление. Но получается плохо. Лицо стало красным. В голову приходят одни ругательства, и всё-таки я позволяю себе сказать пару острых слов. - Что?! Да как Вы смеете? Как Вы можете предлагать это мне? Это же неприлично! Это никак не должно касаться Вас. Я звоню Вам не чтобы краснеть и злиться, а чтобы почувствовать, что вы понимаете меня. Молчание. Проходит время. Хочу положить трубку. Эмоции утихают. Кровь отливает от моих щек. Ведь не случилось ничего плохого. Просто Аврелий хотел нам помочь. Я, наверное, должна была вежливо отказаться от его помощи и просить больше об этом не говорить. Но нет же, я накричала. Накричала и, скорее всего, обидела врача. Извиниться? Нет. Просто немного неудобно. Этот разговор зашёл слишком далеко. Крепче охватываю руками трубку, желая положить этой беседе конец. Хочется промолчать и не прощаться. Но голос Аврелия останавливает меня. - Я просто врач, Китнисс. Тебе надо это понять, - он говорит спокойно и тихо, будто только что не выслушивал крики и ругательства от меня. - Здесь нет врагов, никто не хочет твоей смерти. Все хотят тебе помочь, - стыдно. Будто провинившаяся школьница. Мне действительно хотели помочь, а я пренебрегла чужой помощью. Неужели время ничему меня не учит? - Я просто хочу, чтобы вы с Питом не наделали глупостей… - Аврелий снова оживился, но вовремя остановил себя. Он будто понял, что перешёл какие-то границы, и его голос снова стал аккуратным, будто он боится меня спугнуть. – Один вопрос. Можно? Я не могу перечить врачу. Я знаю, что он желает мне добра. Я не хочу допускать прежних ошибок. Наверное, поэтому я соглашаюсь. Соглашаюсь, а потом тут же жалею о том, что не прекратила разговор. - Вы предохраняетесь? Я снова злюсь. Но уже не так сильно. В конце концов, этот вопрос крайне актуален для меня. Я старалась не думать об этом, но рано или поздно мои мысли приводили меня к одному вопросу: «Как защитить себя от рождения детей?». Это дело решенное. Это ещё одна причина, по которой Пит не может быть со мной. Я его не достойна. Я не смогу осчастливить его. Но, похоже, нас это не волнует. Мы боремся не за счастье, а за жизнь. И я не помню, чтобы когда-то складывалось иначе. Я снова это чувствую. Каждый раз, когда думаю о детях. Они будто встают за моей спиной. Люди, что проводили Голодные Игры, в собственных целях использовавшие детей. Сноу и Койн потирают ладони, когда Аврелий заводит этот разговор. Я знаю, что они ждут, когда Сойка оставит потомство, чтобы вдоволь поглумиться над моими детьми. Ведь это же способ достижения целей, один из приёмов в игре. Чего им стоит впиться в моё дитя своими когтями, затащив на Арену или сбросив парашют? У детских жизней нет цены. Им никогда не будет хорошей жизни в этом мире. Может быть, я думаю слишком мрачно. Может быть, дело во мне. Но я не могу допустить саму мысль, не то, чтобы родить Питу ребёнка. И этот страх пересилит даже мой стыд. - У нас ничего не было… - начала я, оправдываясь. – Но Вы бы могли нам помочь Мой тяжёлый выдох. Стыдливый румянец на щеках. Скорее бы закончить этот разговор. Я не знаю, долго ли мне придётся краснеть и нервно перебирать пальцами телефонный провод, но доктор прекрасно понимает меня. Его голос простой и повседневный. Я никогда бы не смогла говорить об этом так. Обыденно. Прямо. Без лишних слов. - В следующей посылке я вышлю тебе таблетки. А пока… - Аврелий запинается, видимо не желая меня смущать, а после, когда посторонний голос звучит не так далеко, продолжает. – Ты молодец, Китнисс. Обещай, что будешь стараться. - Обещаю, - одними губами, слушая гудки, отвечаю я. Как и в прошлый раз, беседа с доктором оставляет после себя тяжёлый осадок. Я осознала всю объёмность проблем и важность моих поступков. Раньше я жила двумя жизнями. Своей жизнью и жизнью Прим. Её радости заставляли меня улыбаться, её неудачи – переживать. Я всегда знала, что в ответе за неё, за каждый её шаг, за каждое её слово. Она была частью меня. А теперь есть Пит. И я чувствую тоже самое. Я чувствую, что наши жизни сплелись. Наши судьбы, проблемы, воспоминания… одни на двоих. Осознание этого произошло давно, но теперь я смогла понять, насколько эта связь крепка и как многое нам придётся сделать для того, чтобы сохранить её. Трудно. Снова. Я даже не знаю, с чего начать. Как подступиться к Питу после того, что случилось? Как добавить житейских радостей в нашу жизнь? Наверное, стоит начать с пекарни. Я поинтересуюсь его делами, продолжу свою помощь. Общее дело должно нас сплотить, хотя, казалось бы, куда ещё больше. Я немного боюсь впускать в свою жизнь и эту сторону Пита, но ведь именно этого я и хочу. Для начала всё же нам придётся мириться. Думаю, в этот раз извиняться придётся мне. Раньше я никогда не просила прощения. Просто казалось, что никому не станет легче от моих «извини». Но с Питом всё по-другому. Я знаю, что сейчас важно сделать первый шаг. Показать Питу свою открытость, свои тёплые чувства к нему. Я не хочу, чтобы он злился как тогда, когда я после охоты вернулась домой. Я хочу, чтобы он улыбался. Светился, как тогда, когда радовался за меня. Когда я впервые встала с кровати, когда приготовила еду. Я знаю, что она была не съедобной, но Пит радовался, когда ел её. Идея приходит ко мне мгновенно. В этот раз главное – пробовать самой. Не допускать прежних ошибок и следить, чтобы Пит не мог отравиться моей едой. Тем более, сегодня я оставила для нас немного мяса, поэтому могу показать всю прелесть своих фирменных блюд. Рагу с мясом всегда хорошо у меня получалось. Надеюсь, получится и сейчас. Я чувствую себя неумелой и неуклюжей, когда посуда постоянно выпадает из моих рук. Я как можно мельче нарезаю сморщенные от долгого хранения овощи, тушу их с мясом, тщательно слежу, чтобы пища не получилась пересоленной или слишком острой. Когда я закрываю противень в духовке и настраиваю нужный режим, то чувствую, как в моё сердце проникает скука. Невыносимо долго проходят эти полтора часа. Я листаю старую книгу рецептов, что завалялась в одном из шкафов ещё с давних времён. Думаю, что могу приготовить к завтрашнему ужину, накрываю на стол. Две аккуратно разложенные тарелки, пара вилок, пустые стаканы. В ожидании я ломаю пальцы, а после подпрыгиваю, когда слышу, как коротко звенит звонок. Я вытаскиваю горячий противень голыми руками, забыв про прихватки, и от боли шиплю. Вдруг, слышу, как входная дверь открывается. От волнения моё сердце проваливается. Я ставлю еду на стол и смотрю на порог. Пит растерян. Он смотрит на меня, впитывая мой новый облик. В фартуке, с едва растрёпанными волосами, манящая аппетитным запахом свежей еды. Я стала домашней. Ради Пита. Сама бы я никогда не ввязалась в домашние дела. Я бы никогда не стала наводить порядок в доме, я бы не стала готовить еду. Но я знаю, что Питу приятно. Даже если он скрывает свою радость за маской былой обиды, уголки его губ на секунду подпрыгивают вверх. Я чувствую себя неловко, ощущая на себе его испытывающий взгляд. Я знаю, что он ещё злится, и знаю, что он не может долго сердиться на меня. Уверена, что ему не просто даётся сохранять такой уверенный вид. Будь его воля – он бы тут же обрушил на меня град комплементов, но, пытаясь сохранить спокойствие, лишь молчит. Мне хочется разрушить эту напряжённость, что образовалась на кухне. Мне хочется, чтобы Пит был также добр и нежен со мной. Я знаю, что не могу требовать или даже просить его безграничной заботы, потому что не достойна его. Но я могу наслаждаться его любовью, принимать его ласку и добро. Всё, что я могу сделать – это сгладить острые углы. Пока я не способна решить проблему недоверия или недостаточной любви, но я могу показать, то готова пойти на встречу, если надо – извиниться перед ним. - Как раз вовремя, - говорю я, скрывая своё беспокойство за мягкой улыбкой. – Совсем свежее. Знаю, что выгляжу глупо, но не могу этого терпеть. Я не могу находиться в гнетущей тишине, в которой скопились все невысказанные обиды. Я лишь хочу помочь. Помочь Питу справиться со своей болью вместо того, чтобы скрывать её в себе. Я хочу разрушить все границы, что не дают нам свободно дышать. Стать ближе. Пожертвовать хоть чем-нибудь ради него. Стать простой хозяйкой, научиться просить прощения. Всё это важно для меня. Раньше я никогда не делала первые шаги навстречу. Пит садится за стол, в предвкушении потирая руки. Я радуюсь его ожидающей мордашке. Мне очень нравится смотреть, как Пит улыбается, когда я накладываю ему еду. Сначала пробую сама. Кажется, съедобно. Присаживаюсь напротив. На этот раз мы вместе принимаемся на еду. Пит не хвалит меня, но удовлетворено мычит, когда закидывает в рот первую ложку. Он улыбается, игриво поднимая брови, показывая мне благодарность за еду. Становится тепло от искренней похвалы Пита. Теперь я знаю, что он уже не так обижен на меня. Я знаю, что Питу не терпится сказать, какая я хорошая хозяйка, но он затыкает себе рот очередной ложкой еды. Пит ест так аппетитно, так приятно причмокивая и перемазывая пищей свой рот, что я улыбаюсь, любуюсь его ребячеством, впитываю в себя его приятные счастливые черты. Я даже забываю про собственную тарелку, просто завороженно смотрю на него. Я чувствую приятный трепет, когда Пит смущённо отводит глаза, и я чуть не взвизгиваю от счастья, когда он просит меня наложить добавки. Позже, когда еда оказывается съеденной, а посуда разбросана по столу, прежде, чем начать приводить кухню в порядок, я решаюсь заговорить. Потому что всё сейчас кажется мне очень искренним. Кажется, я вижу, что Пит всё-таки рад. Я ведь знаю, что он переживал за меня, когда я боялась идти на охоту. Знаю, что он рад оттого, что я вновь начала ходить в лес. Для Пита моя свобода – облегчение. И я вижу это по его глазам. Всё кажется таким естественным. Пит слащаво откидывается на спинку стула, я собираю грязную посуду со стола. Понимаю, что этот момент должен стать главным. Что теперь моя очередь говорить. - Пит, - говорю я, усаживаясь на стуле. – Я хочу сказать. Пит тут же каменеет. Будто не он только что потирал наполнившийся живот, не он прикрывал от удовольствия веки. Пит мигом собрался и серьёзно смотрел мне в глаза. Я подумала, лучше бы он вообще отвернулся. Не могу терпеть строгости в его глазах, так же, как и стали в его голосе. Но кому, как ни мне засунуть свои предпочтения куда подальше и решительно продолжать свою речь. - Я, правда, сглупила. Я должна была предупредить тебя. Но мне было так неловко после событий прошлой ночи, что я думала лишь о том, чтобы тебя не разбудить, - Пит хмурится. Это недобрый знак. Я спешу исправиться, запинаясь посреди своей речи. – Но в следующий раз я буду внимательнее. Обещаю, - знаю, что Пит не может слушать меня. Ему не нравится, когда я прошу у него прощения, он и так готов принимать меня. Он пытается вставить свою слово, но я не могу позволить ему. Потому что я должна извиниться. Для меня очень важно сделать этот трудный шаг. - Мне правда очень жаль, что так получилось, - быстрее проговариваю я, не предоставляя возможности перебить меня Питу. – Я не о том, что я ушла, а обо всём в общем. Мне нужно время. Я сделаю всё, чтобы перебороть себя. Знаю, что Пит меня понял. Знаю, что он думал об этом ещё раньше меня. Он всегда был проницательным. Он всегда лучше знал меня. И вот Пит уже подскочил и присел рядом со мной на соседнем стуле, пристально вглядываясь мне в лицо. Я молчу. Нужно сказать самое главное. Но Пит решил всё за меня. Он целует меня нежно, медленно. Он будто говорит, что больше не держит обиды на меня. Я принимаю его, вкладывая в поцелуй свои извинения, окончательно признавая свою вину. Его губы очень мягкие. В них я тону. Мне нравится целовать Пита. Это позволяет моим бабочкам летать. Руки Пита чуть сжимают мои плечи, мои ложатся на его шею. Он снова дарит мне уверенность, развеивает все сомнения. Мне становиться легче. Я уже не чувствую той вины, что не так давно сковала мою грудь. Я отрываюсь только когда в лёгких не остаётся воздуха, в тот же миг вдруг издавая разочарованный вдох. Чувствую неприятную прохладу на своих губах. Морщу нос. Хочется целовать Пита дольше. Пит привстает, приглашая меня встать вслед за ним. Он помогает мне собрать всю грязную посуду. Сначала мы молчим, думая о своём под мирный перезвон стекла стаканов, а после Пит нарушает тишину. - Как в лесу? Его голос кажется громким. Я совсем не ожидала услышать этот вопрос. Сначала я не вольно съёживаюсь, ища в нём подвох, но после, понимая, что в словах Пита есть только забота и беспокойство, говорю: - Много дичи. Звери совсем перестали бояться меня. Пит усмехается, когда слышит мой ответ, а после замолкает. Я уже думаю, что на сегодня мы закончили разговор, как его голос раздаётся всё также громко. - Ну, а если серьёзно. Как ты? Я знаю, что Пит беспокоится за моё самочувствие, и хочу успокоить его. Даже если впечатления после похода в лес стали блеклыми на фоне эмоций, вызванных во мне уходом Пита, я могу рассказать о них. Даже если мне будет не совсем удобно рассказывать об этом Питу, я всё равно буду говорить, потому что это интересно ему. - Я не знаю, - начинаю я, весьма расплывчато. – Мне было не привычно взглянуть на лес с этой стороны. Я увидела Луговину, - сказала я, тяжело сглотнув, - ты был на Луговине? - Да, - голос Пита стал печальным, я поняла, что вид мёртвого луга задел и его. – Я был там на днях, когда искал рабочих… Она выглядит ужасно. Мне стало грустно. Я опять начала думать о том, что это всё – моя вина. Я снова начала заниматься самобичеванием, только при Пите не могла себя сдержать. Я просто знаю, что Пит меня поддержит. Знаю, что только при нём могу выпустить всю эту грусть. И я не заметила, как комок слёз вырвался из меня рваным всхлипом, и я пустила слезу. Пит тут же выронил из своих рук полотенце, которым вытирал вымытую посуду. Я почувствовала, как его сильные руки охватили меня, поглощая мои рыданья. Я разошлась. Слезы лились из меня бешеным потоком. А Пит продолжал гладить меня. Его заботливые пальцы убирали с моего лица выбившиеся пряди, а его губы шептали ласковые слова. - Хочешь написать об этом? – неожиданно спросил он. Я умолкла. Не ожидала услышать. Боюсь. Я не думала об этом. Идея заводить Книгу Памяти померкла на фоне наших внезапно нахлынувших проблем. И хоть я всё это время знала, что начну её, руки так и не доходили. Поэтому вопрос был внезапным. Я прислушивалась к себе, чтобы понять, готова ли я доверить свою память бумажным страницам дневника. Эта идея помогла мне начать верить. Во мне всё ещё живёт желание описать самое хорошее, что я видела в людях, сложивших свои головы на войне. Мысль потерять эти мелкие крупицы прошлого по-прежнему пугает меня. Я думаю об этом, когда просыпаюсь в холодном поту среди ночи, отходя от кошмара и зарываясь в подушки от собственного бессилия. Предложение Пита охватывает меня. Я загораюсь, как спичка, подожжённая идеей написать Книгу Памяти. Для меня это – часть выплаты огромного долга, который давит на меня сильнее с каждым днём. Я знаю, что, если напишу, станет легче. Я знаю и поэтому рвусь. Я сама тяну Пита к тумбочке, в которую положила книгу, присланную нашим чутким врачом. Я присаживаюсь на диван, когда дотрагиваюсь до обложки и краем глаза замечаю, как Пит усаживается вместе со мной. Книга очень толстая и приятная на ощупь. Кожаная обложка пахнет домом, а страницы сделаны из какого-то очень прочного материала, который не мнётся и не хрустит. Мы забываем, как дышать, когда смотрим на это великолепие. Эти листы так и манят что-нибудь нарисовать. На обложке есть специальное резное место для названия, а сама Книга имеет сменный блок. Я даже боюсь представить, сколько ради этого пришлось побегать Аврелию. Даже в Капитолии такой товар не пропадает зря. Такие переливающиеся страницы, такой прочный переплёт. Эта книга проста, но шикарна. В ней хочется писать. Хочется, чтобы именно на этих страницах осталась память, чтобы именно эта мягкая, но прочная обложка защищала её. Я даже не замечаю, как Пит уходит, чтобы принести краски, как приходит и ставит мольберт. Он плавно вытаскивает из моих рук книгу, предоставляя мне право ему отказать. И когда первый лист освобождается из хитроумной скрепки, Пит задаёт вопрос: - Ты уже решила, кто это будет? Конечно, нет. Я не знаю, о ком хотела бы написать самые первые строки. Думаю, о том, кого больше всех стала забывать. Нет, это не Прим и не Рута. Их я помню хорошо. Пока их звонкий смех всё ещё раздаётся в моей голове, а их умелые ручки помогают мне идти дальше. Я помню их. Помню Финника, Цинну, Боггса. Я стала забывать свою самую первую смерть. Самую первую добрую улыбку. Сегодня весь день имеет запах моего отца. Он пронизан им, словно полотно нитками. И это ощущение его тепла мне хотелось бы добавить в нашу книгу. Я хотела бы написать о моей самой первой потери в нашу общую книгу потерь. Он был первым, кто показал мне, что в это мире есть место для добра. Он был первым в списке умерших по несправедливому стечению обстоятельств. Он был первым… он будет первым и здесь. Вместо ответа я приношу Питу фотографию отца, по пути с лестницы вытирая её от пыли. Кажется, сейчас произойдёт что-то особенное, будто мой отец оживёт. Я извожусь в предвкушении, когда Пит наносит первые мазки и не разрешает мне взглянуть на картину. Я пытаюсь его обхитрить: встаю напротив зеркала, выманиваю Пита, нагло заявляя, что в соседней комнате зазвонил телефон. Но Пит увлечён работой. Он сосредоточен, но не сердит. На его лбу пролегла хмурая складочка, его глаза бегают по холсту. Он смешивает краски, отточенными движениями оставляет аккуратные мазки. Я заинтересовано наблюдаю за его работой. Кажется, именно сейчас, здесь, перед этим холстом, держа в своих ладонях кисти и перемазав в краске кончик носа, он живёт. Живёт свободно и легко, забывая о проблемах и бедах. Он действительно увлечён. Он действительно дышит этим. Должно быть, так раньше выглядела и я, когда бывала на охоте. Горящие глаза, едва подрагивающие скулы… я даже начинаю ревновать. Наконец, Пит отходит от мольберта, с гордостью осматривая своё творение. Я присоединяюсь, подбегаю к нему и вижу, что же он так долго рисовал. Мой отец показан живым. Совсем живым. Настоящим. Его лицо не исковеркано моими неточными воспоминаниями, он представлен именно таким, каким и был. Я вдруг обнаруживаю, что некоторые детали я подзабыла: его особенная улыбка, ямочка на подбородке, тот самый серый цвет глаз. На секунду мне показалось, что именно его я вижу перед собой, что именно он, а не мольберт занимает место посреди комнаты. На секунду моё сердце сжала безграничная тоска, в потом также быстро отпустила. Мне кажется, в тот момент я даже не дышала. Столько эмоций было вызвано во мне. Шум из окна разом утих, обстановка окружавшей меня комнаты разом померкла. Он здесь. Я могу чувствовать то, что чувствовала только в его присутствии. И мне очень тяжело осознавать, что это всё – иллюзия. Словно разбитая ваза, острые осколки осознания больно колют меня. И я зажмуриваю глаза, чтобы тут же не расплакаться. Мой отец поёт. Я уж и забыла, каким было его лицо, когда он исполнял какую-нибудь песенку. Его глаза также чисты, его губы слегка приоткрыты. Я могу слышать его голос. Я могу подпевать ему. Я могу поставить эту картину перед собой в любое время и тут же окунуться в волшебные деньки, когда мы вместе с отцом охотились в лесу. А рядом сойки. Они молчат. Слушают. Любуются красивым и светлым голосом отца. Они не такие, какие преследовали меня со времён моих первых Игр. Они именно такие, какие раньше летали в лесу. Пит протягивает мне кисть, а я ощущаю в его взгляде поддержку. Молчаливый призыв: «Давай». Пит знает, что мне это нужно. Именно сейчас я снова ощущаю то самое чувство огромной благодарности и любви. Именно сейчас я снова восхищаюсь Питом. Он делает так много для меня. Он опять меня спасает. Я, не сдержав порыва, прижимаюсь к его груди, сквозь объятья высказывая все свои чувства. Мне становиться легко оттого, что Пит обнимает меня. Его тёплый, немного сладкий запах расслабляет. От прикосновений рук Пита к моей спине пробегают мурашки. Я собираюсь, делаю глубокий вдох и принимаюсь за рисунок. Я думаю, что хотела бы написать об отце. Я искала в своей голове самые светлые воспоминания. Я крепче сжимаю в своей руке кисть и пытаюсь справиться с дрожью в пальцах. «Его смех был самым звонким, а голос самым светлым»