***
Когда Стайлс подошёл к кабинету, где должен был преподавать Луи, у него был урок. Дверь была приоткрыта, и он слышал голоса. — Понимаете, — голос Луи был таким приятным, с какой-то хрипотцой, и Стайлс даже прикрыл глаза, чтобы прислушаться к нему. — Когда ты играешь роль, ты не должен позволять своим чувствам просочится сквозь твоего героя. В этом и сложность игры любой роли, мало кто может не переплетать личную жизнь с ролью, — по звукам, учитель расхаживал по кабинету, в то время как ученики сидели и завороженно слушали его. — Если вы должны играть легкомысленного, вечно весёлого болвана — вы должны играть его, наплевав на то, что у вас, возможно, вчера умерла бабушка и хочется реветь, — Стайлс не видел, но почувствовал, как Томлинсон замолчал, видимо, собираясь с мыслями. — Или же вы должны играть серую мышку, когда на самом деле вы горите, как сверхновая звезда. Голос затих. Томлинсон ещё о чём-то говорил, вроде бы, как важна хорошая и грамотная речь, и как важно читать книги, в общем, что-то в таком духе. Стайлс не особо вслушивался в смысл слов, как в то, как они звучат. Слушал, как учитель драмы, словно кот, нализавшийся молока, приятно и тихо урчал эти слова. Наверное, мысленно Стайлс даже проводил параллель между самодовольным котом и Луи. — Вы любите Уитмена? — спросил Луи, на что пару учеников лишь хмуро промычали. — «Я завещаю себя грязной земле, пусть я вырасту моей любимой травой, если снова захочешь увидеть меня, ищи меня у себя под подошвами», — прочел на память учитель драмы. — Если вы не любите «Листья Травы», мне вас очень жаль, ребята, — и мистер Стайлс услышал тихие смешки учеников. Гарри так и ушёл, не спросив таблетку от головы, потому что мягкий и урчащий голос преподавателя драмы утихомирил головную боль.***
*** В следующий раз это произошло в учительской. Гарри даже и не думал кому-либо говорить о своей симпатии к молодому учителю. К тому же, в школе не на ура воспринимались гомосексуальные отношения. Да и как-то было не до этого — голова болела почти каждый чертов день, Стайлсу приходилось даже отпрашиваться с уроков, чтобы отсидеться где-нибудь в прохладной тишине, подальше от гула учеников и шуршания старых учебников. В тот день у него было окно, поэтому он сидел в учительской. Когда туда забежал Томлинсон, — а это точно был именно он, — Гарри даже испугался. Взгляд парня был каким-то потерянным и диковатым, острый кадык ходил то вверх, то вниз, и сама шея чуть блестела, и тогда Стайлс впервые заметил в себе странное желание — укусить его. Попробовать на вкус его шею, которая, должно быть, была соленой на вкус. Как и его губы, — подумал Гарри, наблюдая, как Луи открывает книжный шкаф, видимо, пытаясь что-то найти. Когда парень, наконец, нашел какую-то книгу, он вновь взглянул на преподавателя английского — в очках, где солнце игралось с бликами, с пучком на голове и темной водолазке. Ненадолго задержал свой взгляд на сцепленных замком руках. Глубоко вздохнул. — Здравствуй, Луи, — тихо и низко сказал Стайлс, кивая и расцепляя замок из рук. Потом учитель встал и отметил про себя, что, все-таки, оказался выше Луи. — Здравствуйте… Мистер Стайлс, — запнулся Томлинсон, глубоко вздыхая. — Гарри. Просто Гарри, хорошо? Я ненамного тебя старше, — он постарался улыбнуться, но Луи выглядел каким-то настороженным и потерянным. — Что-то случилось? Я могу помочь? — Оу, нет, мистер… Гарри, — Луи исправил свою ошибку, и губы сжались в тонкую полоску. Гарри с трудом подавил желание поцеловать их, попробовать на вкус. Такие алые, обкусанные, сухие — они выглядели слишком соблазнительно, чтобы хоть как-то сосредоточится на словах, что с жаром произносил Томлинсон. — Я просто… Устал, не привык ещё, — Гарри слушал, подходя ближе, — Спасибо, — Луи на секунду задержал свой взгляд на волосах Гарри, глубоко вздохнул и вышел из учительской, оставляя Стайлса с какой-то непонятной, зудящей дырой в груди.***
— Луи? — Гарри постучался в дверь, но уже просунул голову в кабинет, так что этот жест, наверное, действительно был напрасным. Томлинсон дернулся. — Боже мой, Гарри, вы меня напугали, — Луи драматично схватился за сердце, а потом, улыбнувшись, поправил челку. — Королева драмы, — улыбнулся Стайлс, проходя внутрь кабинета. — У меня закончились уроки, а у тебя окно, ты не против, если я посижу немного с тобой? — Луи кивнул головой, расчищая стол от бумаги и пластиковых стаканчиков. — У меня есть чай и печенье. Томлинсон засмеялся, а потом взял один стул из аудитории, ставя его рядом со столом. — Чайник нужен? — Гарри кивнул. — Ладно, поищи в столе пластиковые стаканчики, а я сейчас схожу за ним, — и парень скрылся за ширмой. Гарри открыл один из ящиков, но стаканчиков не увидел. Зато взгляд зацепился за небольшую книжку — не больше ладони, — на которой было что-то нацарапано. И явно это было не на английском. Это был французский, сразу же понял Стайлс, потому что изучал его в институте, хоть и почти забыл его за четыре года. Надпись гласила, что на этих страницах есть что-то секретное, чего не нужно знать лишним лицам. Ладони вспотели, а язык словно прирос к небу, болезненно пульсируя. В голове настойчиво горела красной надписью мысль: «Не делай этого, придурок!», но Стайлс, не чувствуя за собой какого-либо стыда, сунул маленькую книжку в карман пиджака, надеясь быть не пойманным в этом грязном деле. Стаканчики он нашёл, но вот теперь он боялся потерять доверие Луи, которое только недавно заработал.***
Гарри отложил Кинга (все-таки, современная литература была ему куда ближе, чем классика), а потом открыл верхнюю полку, где лежала та книжечка, что принадлежала Луи, и которую Стайлс так нагло стащил. Возможно, всего на секунду в его голове промелькнула такая мысль, что не стоит этого делать. Но было уже поздно, когда Гарри открыл первую страницу. На ней не было чего-то интересного. Какие-то непонятные рисунки, и редкие строчки, не имеющие хоть какого-либо смысла. «Волосы цвета потухшего солнца», — гласила одна из подписей, что была сделана наскоро, быстрым, неаккуратным почерком. На следующей странице тоже ничего интересного, и, наверное, Стайлс уже даже было подумал убрать эту книжку, но в каком-то из рисунков он узнал свой профиль. Он надел очки, протер глаза, сначала не поверив тому, что увидел. Нет, все было так — на тонких страницах был изображен именно он, скрытый под неаккуратными линиями и быстрыми штрихами. И тогда интерес вновь загорелся, как загорается луна каждую ночь, как загорается солнце каждое утро. Несколько страниц были действительно какими-то сумбурными, но Гарри знал, что там, на последних страницах он должен найти что-то стоящее. И он был прав. Запись, которая была сделана тем же самым почерком на французском (почему именно на нем?), заставила Стайлса прикусить язык. «Со мной такое впервые. Не знаю, нормально ли это, что когда я вижу его, даже издалека в коридоре, мое горло сжимается? Ощущение… Ощущение, что меня кто-то душит. Словно я в страшном кошмаре, и в то же время мне сладостно-хорошо только от одного его взгляда. Я влюблен, словно мальчишка. Я и есть мальчишка! Так хорошо, когда он говорил „Луи“, и сердце начинает биться со страшной скоростью, и я уверен — он слышит. Слышит глухие удары в тишине, когда я смотрю в его глаза. И я не могу даже продолжить говорить, когда обращаюсь к нему… „Гарри“, всего лишь имя, а как сладостно звучит! Я…». И дальше Стайлс не смог читать. Казалось, что это было похоже на записи маленькой школьницы. И обычно такое Гарри либо сразу же пролистывал, либо просто старался терпеть, потому что каких-то теплых чувств не вызывало. Тут же все по-другому. Было что-то умилительно-простое в этих строчках на французском, в этих рваных страницах и скромной, почти подростковой влюбленности. Это не было смешным, наоборот — впервые он почувствовал непонятный стыд, грызущий глотку, а дыра внутри становилась все больше и больше. Наверное, Гарри решил, что просто обязан поговорить с Луи.***
Это случилось в субботу, когда дождавшись, пока у Луи окончиться последний урок по расписанию с выпускным классом (на который мало кто приходил), Гарри твердо решил поговорить с парнем. — Луи? Можно? — по своему обыкновению мужчина был уже в кабинете, даже если бы Томлинсон не разрешил войти. — Гарри? — Луи поправил надоедливую челку, тепло улыбаясь. Его пальцы нервно дернулись, а сам парень начал бить носком кеда по полу. «Нервничает», — подумал Стайлс, с улыбкой наблюдая за ребяческим поведением нового учителя. — Ты не против, если я буду звать тебя Королевой Драмы? — почему-то спросил Гарри. Видит Бог, — он пытался заговорить с Луи, но не мог. — Почему бы и нет, это даже забавно. Отсылка к Green Day*? — Луи, закончив что-то заполнять в журнале, улыбнулся, потирая шею. Шею, которую хотел бы исцеловать и искусать Стайлс. — Именно, люблю эту песню, голова не так часто болит под неё, — он хмыкнул носом, подсаживаясь ближе. — Луи, расскажи мне что-нибудь о себе, ммм? — Гарри посмотрел темным, пьяным взглядом в сторону парня, отчего тот невольно дернулся. — Я не знаю, что можно рассказать… Я обычный, — повел плечами Луи, как это обычно делают дети. — Пустой, да, — продолжил он, смотря сквозь Гарри. — Ничем непримечательный. Я не люблю привлекать внимание. Знаешь, люди всегда ожидали от меня много чего, — он закинул голову, видимо, что-то вспоминая, — они говорили, что мне и как делать… В итоге я потерял себя и до сих пор не могу найти. Не знаю, кто я и зачем я тут. Думаю, я даже и не хотел бы преподавать драму в школе, зачем мне это? Я никогда не испытывал жажду любви к разъяренным подросткам, хотя люблю детей, — он все говорил и говорил, а Стайлс не мог остановиться слушать его. Прислушивался к каждому слову Томлинсона, словно это был его личный сорт наркотика. Да, Гарри, да вы точно влюбились так же сильно, как и этот мальчишка, — мелькнула мысль в голове. — Люди, мама, папа — да все, именно они пытались что-то слепить из меня, сделать меня тем, кем бы хотели быть сами, но вот я — не они. И как бы я не был против, я потерялся. Потерялся в этой толпе. Ощущение, что я постоянно лгу. Лгу себе, родителя, ученикам… Тебе, Гарри, — Луи развернулся, всматриваясь в глаза парня. — Даже тебе… Луи посмотрел на учителя — с этим пучком на голове, в очках с толстой оправой, искусанными губами и красными щеками он был такой аккуратный и ни с чем несравнимый, что в горле стало сухо, а глаза закрывались сами собой. Он не мог не смотреть на эти вьющиеся волосы, еле подрагивающие ресницы и ноздри, что жадно выдыхали воздух. Что-то заныло в груди ещё сильнее, и тогда Гарри не выдержал — прижался к Луи, ощущая вкус его губ на своих. Чуть соленые, сухие, с неповторимым вкусом мятной жвачки и, кажется, сигарет — все смешалось, и смешалось в такой крышеснощащий коктейль, что Гарри даже не понял, как это произошло. А самое главное — Луи ответил. Не сразу, потому что был в каком-то онемении, но он ответил.***
Луи был уверен, да, до чёртиков уверен, что теперь его жизнь будет другая. Наполненная теплыми, сладкими, томными поцелуями и каждый вздох для него будет, словно последний. Он любил Гарри, любил самой своей настоящей любовью. И он был уверен — он не лгал себе. Впервые он знал, что не играет роль. Он жив, и все вокруг него — настоящее. Его любовь — не наигранна. Его чувства — живые и горящие. Только никто не знал, что время, что они тратили на горящие слова любви и томные стоны, стремительно утекало сквозь пальцы.***
Когда в очередной раз Гарри, с криком и скулежом, метался по кровати, хватаясь за голову, Луи пытался заплывшими от слез глазами набрать номер скорой. Боялся, что не успеет, что Гарри умрет прямо тут, на этой кровати, что пахла им. Это был не первый раз, когда у Гарри болела голова. Но он как-то справлялся — задергивал все шторы, сидел в кромешной тьме при обезболивающих, и все проходило. Но тут был бессилен даже Томлинсон. Пытаясь сдерживать слезы, он все же набрал номер. Ему оставалось только молиться, чтобы все закончилось.***
Когда у Стайлса обнаружился рак, по школе прошёл слушок, что он болен СПИДом, или ещё какой-то херней. Кто-то говорит, что он просто слился, кто-то думал, что это просто тупой развод. Правду никто не знал, кроме Томлинсона. Врачи сказали, что он не протянет и месяца, но Стайлс протянул целых два с половиной. Почти три месяца, когда Луи практически не отпускал его, а на последнем месяце он просто уволился. Луи понимал, что может помочь, только если будет рядом… Но от этого становилось ещё больней. — Когда я умру, Лу, пообещай мне кое-что, — сказал Гарри, нежно поглаживая руку Луи. — Не говори так, все будет хоро… — Слова сами застряли в горле, не позволяя сказать последнее слово. Потому что Луи лгал, а не должен был. — Смерть причиняет боль лишь тем, кто остается на этом свете, — сказал Гарри тихо, стараясь попытаться расслышать тихое и неровное дыхание Томлинсона. — Приходи ко мне и читай «Листья Травы» Уитмена, пожалуйста, мне очень понравилось, когда ты читал его тогда, на уроке. Королева Драмы… Тебе нравится? — и Луи, сдерживая слезы, коротко кивнул. Почти каждую ночь ему звонили и докладывали о состоянии мистера Стайлса, и каждую ночь Луи плакал, потому что думал, что Гарри, его Гарри — умер. И когда это случилось, а был теплый майский день, Луи не смог заплакать. Просто всю ночь лежал и не смог сомкнуть глаз. Потому что до этого слез было выплакано достаточно. — Привет, Гарри, — сказал Луи, присаживаясь на зеленую травку. Там, под ним, был Гарри. Его Гарри. Он был, он там, и Томлинсон надеялся — он его слышал. — Ты просил… Читать тебе Уитмена, что же, почему бы и нет. Ты ведь его любишь? Я тут заходил к тебе домой, у тебя так много книг. Я и не думал, что ты любишь Лавкрафта, правда… Эй, ты меня слышишь? Наверное… Ты обещал. Я тут думал, что, наверное, все слишком усложняю. Ты ведь не зря меня называл так… Мне нравилось, как это звучит из твоих уст… Звучало. Королева Драмы. Теперь это моя любимая песня у Green Day, — парень улыбнулся, а потом раскрыл «Листья Травы». Он читал. Иногда ошибался… Но подумал, что если бы Гарри был здесь и принимал у Луи зачет по литературе 19 века, то он бы провалил его с треском. Как странно, спонтанно и совершенно неожиданно их свела судьба… И как она их развела всего лишь несколькими метрами грязной земли. Луи встал, ещё раз посмотрел на только что проявившуюся траву, последний раз вздохнул и ушёл. Ушёл, чтобы жить. Жизнь — драма. А люди в ней — актеры.