Звезда по имени Солнце

И способен дотянуться до звёзд, Не считая, что это сон... (c) Элвис не умер! (с) Мистер К, "Люди в черном"

Суббота, 18 августа 1990 года, Москва Солнце к десяти утра раскалило крышу старого дома так, что дышать на чердаке было нечем. Сквозь щели между отдельными пластами железной кровли падали солнечные лучи, в которых плясали пыль и труха. Пахло нагретым железом, прелой травой и половозрелыми котами. Где-то под самой крышей ворковали и возились голуби, роняя на дощатый пол помет и перья. По крыше ходили коты, утробно ворча друг на друга и пятиэтажно выражаясь по-кошачьи — им было наплевать, что на дворе август, они были свято убеждены, что настоящему коту март круглый год. Они ничего не знали, и им было все равно. Они, пожалуй, даже радовались непривычно спокойной субботе. На чердаке действительно было тихо. Обычно собиравшаяся здесь компания пела, шумела, хохотала и буянила так, что Софья Львовна, сухонькая боевая дама старой закалки и постпенсионного возраста, проживавшая непосредственно под чердаком на пятом этаже старой хрущевки, несколько раз вызывала милицию. К ее приезду шумная компания подростков и молодежи всегда успевала ретироваться — когда по пожарной лестнице, когда через крышу и соседний подъезд, а когда и по стволу высокого старого тополя, длинные матово-зеленые ветви которого почти лежали на крыше. Но сегодня все было не как всегда. На полу, в луче солнечного света в окружении разномастной посуды стояла початая бутылка дешевого портвейна, и рядом еще одна, уже опустевшая. Говорить не хотелось. Казалось, все темы для разговора иссякли в минувшую среду. Высокий черноволосый парень в очках, кожаной куртке и поношенных адидасовских кроссовках с тремя белыми полосками медленно перебирал струны гитары. Гитара была не новая, с чиненым грифом, залатанной декой и множеством автографов и наклеек на обеих сторонах, с разномастными струнами из разных наборов — первые две нейлоновые, остальные металлические. Но владельцу гитары, и тем более тем, кто его слушал, было все равно. — Колян, у тебя закурить не будет? Паршиво так, что хоть с тополя башкой об асфальт, — худой рыжий парень с крупными темными веснушками на скулах сел, опершись спиной о спинку старого кресла, и закашлялся. — Нету, — Коля Сулима помотал головой. — Я бросил. Бросал бы и ты это дело. И так одни мослы остались. Коля Садовский тяжело вздохнул и откинул назад голову. — Не мой сегодня день. — День говно, — согласился Сулима. — Жизнь теперь вообще говно. Даже пить не хочется. — А что этим изменишь? — Сулима пустил по струнам легкий изящный перебор. Садовский не ответил. — Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо, про то, что больше не могу смотреть на дерьмо… Сначала Сулима пел один, Садовский только слушал, но потом подхватил: — Я жду ответа, больше надежд нету, скоро кончится лето… Это… — Я думаю, он знал, — задумчиво сказал Садовский. — Откуда? — Сулима подкрутил колки у первой струны. Садовский пожал плечами: — А откуда такое знают? Сулима вздохнул: — Мало ли… Кто-нибудь придет сегодня? — Придут, — Садовский встал, зло пнул ножку продавленного кресла, в котором сидел, и стал шарить по карманам рюкзака. — Все придут. Садовский наконец вытащил из рюкзака баллончик с аэрозольной краской. — Ого, — Сулима высоко поднял черные брови. — Фимка раздобыл. Он молоток вообще, — Садовский отодвинул кресло, сделал шаг назад и нажал на кнопку. Его движения были резкими и размашистыми. Острые лопатки под клетчатой ковбойкой двигались так, словно жили своей жизнью. Через несколько минут на стене появилась большая черная надпись: «Цой жив». Сулима шевельнул плечом и взял несколько аккордов погромче. — Пожелай мне удачи в бою, — тихо пропел Садовский. — Пожелай мне… — Ты сессию-то пересдал? — Сулима сел поудобнее, вытягивая ноги. Развязавшиеся шнурки цеплялись за шершавые доски. — Хрен. Как фанерка над Парижем, — беспечно ответил Садовский. — Про тебя не спрашиваю. Ты поди еще и на стипуху наработал. Да оно и правильно — от физики в жизни больше толку. Дерьмо этот журфак. Так что пойду по осеннему призыву. А, наплевать. Теперь на все наплевать. Сулима не ответил. Со стороны чердачной лестницы раздался шорох, и в люке показалась курчавая темная макушка. — О, таки пришли, — Садовский обернулся. — Всем чао, — на чердак влез Боря Мессерер. Увидев, кто поднимается следом, Садовский по-джентльменски протянул руку. — Привет, Юль. Мы уж думали, не придешь. — Иди к черту, балбес, — Юлька Грибкова, ухватившись за его ладонь, влезла на чердак и отряхнула колени, обтянутые синими джинсами, подаренными на последний день рождения отцом-дипломатом. — Даже бабушка ничего не сказала. — Разве студенткам филфака МГУ положено знать слово «балбес»? — спросил Садовский. — Студентки филфака МГУ владеют русским языком в совершенстве, — ответила Юлька. — Всеми аспектами, включая обсценную лексику. Хочешь проверить? — Верю на слово, — буркнул Садовский. — Катька будет? А Лариса? — Про Ларису не знаю, а Катька будет. Она решила забить на теннис, — Юлька постелила на старый матрас полиэтиленовый пакет и села. — Блин, ребята… Коль, ты как? — она обернулась к Сулиме. — Просто сегодня… — Нормально. Фимка нашел пока две струны от нейлонового комплекта, мы вчера поставили. — Тетя Соня будет счастлива, — сказал Мессерер, подтаскивая из дальнего угла расхлябанный раскладной стул. — Да насрать на тетю Соню, — Садовский метнул взгляд на Бориса, но про сигареты спрашивать не стал — Мессерер не курил принципиально. — Она полночи крутила какую-то лабуду из шестидесятых. На старом хрипящем проигрывателе. А я полночи не спал. — Ты ночевал тут, что ли? — спросила Юля. — Колька, так нельзя… Садовский хмуро заталкивал пустой баллон из-под краски в рюкзак: — Отчим будет счастлив. — Мать переживать будет, — заметил Борис. Коля не ответил. Боря открыл клапан плоской прямоугольной сумки, с которой почти никогда не расставался. Вытащил блокнот для набросков формата альбомного листа, жестяную коробку с карандашами и разворот «Собеседника». … Он смотрел в упор. Живой и яркий. — Не могу, — Юлька, закусив губу, отвернулась. Боря встал, подошел к стене, подобрал с пола какой-то гвоздь и приткнул портрет рядом с надписью. Сулима ударил по струнам — почти что зло, с силой, с каким-то странным отчаянием. Чердак наполнился нервным, тяжелым звуком натянутых струн. Брызнули в стороны ссорящиеся коты, с шумом вспорхнули с крыши голуби, зашумела под ветром листва старого тополя. — Белый снег, серый лед на растрескавшейся земле, одеялом лоскутным на ней город в дорожной петле… Ребята придвинулись ближе друг к другу. Они знали, что через десять минут снизу начнут сигналить — если Софья Львовна не ушла к подружкам-пенсионеркам в гости или на базар, то она возьмет трость и будет методично надоедать глухим стуком в потолок. — А над городом плывут облака, закрывая небесный свет… Юлька пела чистым, высоким голосом, не глядя ни на кого. У Сулимы был приятный теплый тенор. У Садовского голос был резким, слуха у него не было, но он пел так, что дрожала крыша. И когда он пел с друзьями, он никогда не фальшивил. — Он не знает слова «да» и слова «нет», он не помнит ни чинов, ни имен… Звезда по имени солнце ярко освещала квадрат пола с бутылкой портвейна. — И упасть, опаленным звездой по имени Солнце… Еще не смолкли последние аккорды, как на лестнице снова послышался шорох, и показалась пушистая, как одуванчик, голова Кати Михайловой. Боря, сидевший ближе всех и что-то по обыкновению набрасывающий в альбоме, вскочил, уронил наброски на пол и протянул руку сначала Кате, а потом поднимающейся следом Ларисе Троепольской. Лариса, как всегда, тащила с собой сумку с бутербродами. — Лариска, ты лучший в мире друг, — воскликнул Садовский. — Можно? Лариса пожала худым плечиком: — Да хоть все стрескай. Я вообще есть не могу, — всхлипнула она. — Как можно теперь есть? Как вообще теперь можно спать, жить, что-то планировать? Садовский дернул молнию сумки и вытащил бутерброд. — Живым живое. — Он живее всех нас, — зло сверкнула голубыми глазами Лариса. — А мы… — Прекрати, — сказал Сулима. — Жизнь не кончилась потому, что… — Да какая жизнь??? — Лариса всхлипнула. Юлька молча протянула ей платок. — Все! Нету ее, прежней жизни! Разбилась там, на шоссе под Ригой! Мне вон двоюродная сестра позвонила вчера… У нее одноклассница с крыши спрыгнула. Насмерть. — Ну и дура, — буркнул Садовский, вгрызаясь в хлеб с колбасой и ни на кого не глядя. — И я такой же дурак. Хоть сейчас сойду. — Сам дурак, — сквозь слезы буркнула Лариса, утыкаясь лицом в плечо Михайловой. — Вииитенька… Катя вздохнула. — Колян, у меня в рюкзаке есть два мотка веревки, — равнодушно заметил Сулима. — Вдвоем с Борькой мы тебя скрутим, девчонки помогут. И будешь лежать тут у стеночки, как мумия. А мы будем тебя кормить с ложечки. Садовский, вспыльчивый, как порох, подскочил к Сулиме и хотел схватить его за грудки, но тот умел не только в шахматы играть. Он мгновенно откинул гитару в сторону и скрутил Садовского каким-то хитрым приемом так, что тот мог только пыхтеть, дергаться и шипеть, как разозленный кот, а Сулима легко удерживал его одной правой. — Это не выход, Коль, — негромко сказала Катя. — Это ты кому? — прохрипел Садовский. — Ему или мне? Все, хорош! Пусти, скотина… — Тебе, — ответила Катя, машинально поднимая руку, чтобы перекинуть за спину косу. Но косы не было — пару месяцев назад Катя ее остригла, но многолетняя привычка все никак не уходила. — Да пусти его уже, — сказала Юлька, и Сулима разжал пальцы. Садовский рухнул на пол, в пыль и опилки, и остался там лежать, закрыв голову руками. Сулима подобрал гитару и уселся на прежнее место. Садовский перекатился на спину. В его рыжих волосах запутались опилки и чердачная труха. Прямо над его головой в крыше была дыра, и теперь солнце светило прямо ему в лицо. Сулима снова тронул струны. — Все, что мы можем теперь — не забывать, — прошептала Юлька. — У меня… даже бабушка плакала. — Застоялся мой поезд в депо, снова я уезжаю — пора! Тополь шуршал ветвями по крыше. Его зеленые листья еще не были тронуты желтизной, в воздухе еще не полетело тонкое кружево осенней паутины, воздух ночами еще не успевал остыть, но наступающая осень чувствовалась во всем. Она еще стояла за порогом, но уже было слышно ее прохладное дыхание и шуршание подола жесткого парчового платья. За ее спиной шумел холодный октябрьский ветер, тащивший за собой сизые тучи ноября. Они были неотвратимы так, как только бывает неотвратима осень. — На пороге ветер заждался меня, на пороге осень, моя сестра… Где-то там, за ними, маячил декабрь с черными голыми ветвями деревьев, сухим колким снегом и фальшивыми ёлочными игрушками из дешевой пластмассы. А за ними начиналась неведомая тьма. — После красно-желтых дней начнется и кончится зима… А он никогда больше уже не увидит этого. Были у человека планы, работа, песни, будущее — и все это перечеркнул один миг. И теперь им казалось, что все катится с горы, словно сизифов камень. Юлька украдкой спрятала носовой платок в карман, одернула футболку и подошла к чердачному окну. — И я вернусь домой со щитом, а может быть, на щите, в серебре, а может быть, в нищете, но как можно скорей… Гитара звучала, и казалось, дом плывет куда-то, покачиваясь в одном с нею ритме, окруженный облаком тополиных листьев и солнечной пыли. Куда-то далеко-далеко. Может быть, даже сквозь время и пространство. Сулима пел вдохновенно, словно сливаясь в одно целое и с гитарой, и с музыкой, которую извлекали из струн его пальцы. — А мне приснилось — миром правит любовь… Садовский повернул голову, чтобы увидеть Ларису. Та сидела, уткнувшись в Катино плечо, и не смотрела ни на кого. Светлые легкие волосы закрывали Ларисино лицо. Садовский вздохнул. — Милка идет, — сказала вдруг Юля. — Надо же, — фыркнул Садовский. Он так и лежал на спине, сощурившись и глядя в небо сквозь дыру в крыше. — Перестань. И с ней Домбазова. О, вон и Королев с Герасимовым показались, — сказала Юлька, увидев выходящих из-под арки ребят. — Все, — кивнул Боря, продолжая работать карандашом. …Фима поднялся последним и аккуратно втянул за собой лестницу. — Тетю Соню не видели? — спросил Борис, копаясь в сумке в поисках клячки. — Нет, — отозвался Фима. — Колян, я достал нормальные струны. Фирма! Лови, — он перебросил Сулиме небольшой пакет. Сулима поймал и тут же стал перетягивать и заново настраивать гитару. ...Фима отличался практичностью и деловой хваткой. В экономический он поступил, но бросил еще до первой сессии, однако не бедствовал ни секунды и успешно занимался предпринимательством на пару с двоюродным братом. Ну, это можно было назвать предпринимательством. — Послушайте, — сказала вдруг Катя. — Мы все… мы все ведем себя так, словно ничего не случилось. Словно он живой и можно будет сходить на концерт через пару месяцев. А ведь ничего не будет больше. И вообще ничего не будет. — Почему ты так думаешь? — спросила Руткевич. Она редко приходила на сборища, но сегодня не прийти не смогла. — Да потому, — Катя прерывисто вздохнула. — Я просто не понимаю теперь… Как? Вчера человек был, а сегодня нет. Нигде нет. И вообще… У них новый альбом должен был выйти. Все, не выйдет теперь. У моего брата друг вчера вернулся из Риги, а у него приятель есть… Он сказал, не успели записать. Думали черновой вариант сделать, и не успели. Как так? Как же… ничего больше не будет. Катя помолчала и добавила, не глядя ни на кого: — И Уимблдона тоже не будет. По крайней мере, для меня. У меня старший брат и два младших, и матери будет невозможно… В общем, я бросила теннис. — И что теперь? — спросила Мила. Сама она училась в педагогическом с целеустремленностью осадного тарана, способного раздолбаться на щепки, но достичь поставленной цели. — Кулинарное училище, вот что, — хмуро ответила Катя. — Он, — она кивнула в сторону портрета и надписи, — Тут, конечно, не причем. Но его больше нет. И вообще… оглянитесь вокруг, в конце концов! — Голубиный помет и старые матрасы, — ответил Сулима. — А больше ничего. — Вот именно. Одно дерьмо. — Фи, мадемуазель, — показательно скривился Сулима. — Иди к черту. — Перестройка, — философски заметил Борис. — Заткнитесь, а, — подал голос Садовский. — Разруха, как известно, не в клозетах. Отчим вечно наседает на уши политикой, и вы туда же. Мы просто падаем в никуда. Будущего не существует. Ему казалось, что небо тоже падает на него стеклянной голубой массой — всеми мегатоннами атмосферного воздуха, всей глубиной космоса, всеми звездами Вселенной. Будущее. На мгновение все умолкли. Даже тополь, казалось, замер на ветру, перестали ворковать голуби и заткнулись коты. Для этой компании в слове "будущее" скрывалось гораздо больше смысла, чем для любого другого человека. Коля Герасимов, молчаливый и спокойный, тихо возразил: — Ты не прав, Коль. Я ви… — Ты! — Садовский рывком сел. — Вот ты, да! Мы никогда больше не говорили об этом, верно? Но я уверен, что каждый из вас думал об этом! Я убежден! — О чем? — негромко спросил Герасимов. Он сидел рядом с Катей — невысокий, спокойный, темноволосый. Как и Садовский, он ждал осени и призыва, но отчаяния по этому поводу не испытывал. — Ты правда думаешь, что все в порядке? — Садовский вскочил на ноги и взлохматил пятерней рыжие вихры. — Где оно, то самое Прекрасное далёко, о котором она говорила? — Оно еще не наступило, — ответил Герасимов. — Это же очевидно. Но оно будет. — Не знаю, где тебе очевидно, — горько сказал Садовский. — А мне теперь кажется, что она нам все наврала. Навешала лапши! И никакого будущего нет! Нихрена нет! — Она не врала, — Герасимов смотрел на Садовского снизу вверх. — Я это знаю точно. Я был там и все видел. — Ты считаешь, что вот это, — Садовский широким жестом захватил чердак, выползшего откуда-то тощего полосатого кота, кровельную крышу и с четверть Москвы впридачу, — дорога к нему? Это дорога в тартарары, в задницу, в перманентную космическую жопу! Она наврала нам. Или нам вообще все приснилось. Всем, начиная с тебя! — Коллективная галлюцинация? — усмехнулась Руткевич. — Ты несешь чушь. Такого не бывает. — А путешествия во времени, значит, у нас давно нормальное явление, — съязвил Садовский. — Это бывает, вот прямо каждую неделю случается! Будьте любезны мне билетик в Бронзовый век! И лучше бы в один конец! — А в Юрский Период не хочешь? Динозаврам зубы заговаривать, — фыркнула Мила. Коля молчал, и только машинально смахивал с футболки чердачную труху. Беда была в том, что он совсем не был уверен в правильности дороги. Но другой не было. — Может быть и хуже, кстати, — подал голос Сулима, знаток всей доступной научной фантастики. — Будущее могло измениться. Из-за того, что у нас произошло… И вообще из-за того, что Алиса к нам попала… Сулима умолк, снял очки и, близоруко сощурившись, стал тщательно протирать стекла подолом рубашки. Долгие годы они молчали, как кучка партизан, умудрившись не проговориться никому и о том, кто такая была Алиса и о том, откуда она. Даже ее имя старались не произносить — чтобы случайно не сболтнуть лишнего. Но в памяти каждого навечно отпечатался тот день, когда девочка из будущего попрощалась с ними навсегда, скрывшись за кирпичной стеной заброшенного подвала и шагнув в ослепительный свет. Сулима чуть ли не впервые за пять лет произнес вслух ее имя. — Эффект бабочки, — кивнул Мессерер. — Я читал у Брэдбери. Эх, книжку бы купить… Они все теперь читали фантастику взахлеб — все, что могли достать, откопать в библиотеках или раздобыть у знакомых. — Да, — Сулима легко провел пальцами по новым струнам. — Здесь происходит какая-то мелочь и меняет все. История человечества идет по альтернативному плану. Меняется будущее. И в этом измененном будущем Алисе могло просто не оказаться места. До этого — была. А теперь — нет. История пошла по иному пути развития. — Временная вилка, — кивнула Руткевич. — Я тоже читала про такое. Брату "Конец Вечности" дали почитать. — Типа того, — кивнул Садовский. — Если оглядеться, то ежу ясно, что то будущее катится в задницу. — Тебе выражаться не надоело? — спросила Катя. — Не нравится, не слушай. Я сюда никого не звал, — огрызнулся Садовский, пододвинулся к бутылке, выбрал стакан почище и вытер его подолом ковбойки. Плеснул на два пальца портвейна и высадил в один глоток. — Тьфу, кислятина. Чертовы семь миллионов. Кому еще? Внизу раздался какой-то шум, и все умолкли. — Тетя Соня? — одними губами спросил Фима, отложив бутерброд с котлетой. Лена Домбазова, сидевшая теперь ближе всех к люку, подобралась к нему вплотную и приподняла крышку. Отрицательно помотала головой и, вернувшись, шепотом сказала: — Нет. Другая какая-то компания. Причем не очень трезвая. Это, наверное, те, кто в прошлый раз тут срач оставили, мы еще убирали два часа. Хорошо, что ты, Фимка, лестницу поднял. — Это наш чердак, мы тут уже сколько лет собираемся, — фыркнул Фима. — Пусть идут лесом. — Начистить морды пару раз, отвалят, — буркнул Садовский, у которого явно чесались кулаки. — Тети Сони на них нет, — вздохнул Борис. — Она бы мигом всех разогнала. Боевая бабка. — Я тут с ней столкнулась на днях, — усмехнулась Юлька. — Из магазина шла. Ой, Юлечка, как ты можешь, студентка Московского Университета, у тебя такая бабушка, а ты проводишь время в неправильных компаниях на чердаке! Таки надо понимать, что достойно, что не достойно… Надо было нам другой чердак выбрать. — Так кто ж знал, что тетка с пятого этажа окажется подружкой твоей бабушки, — вздохнул Фима. — Я считаю, мы очень приличная компания. Ну, если сравнивать, конечно. Садовский хмуро смотрел на бутылку с портвейном. — Приличнее некуда, — бросил он. — Кому налить? За Витьку. За Алису. И за будущее, которого нет. Светлая память… — Слушай, — не выдержала Лариса, подняв голову от Катиного плеча. — Ты сам написал, что он жив! Как ты можешь говорить такое? Как у тебя вообще язык поворачивается??? Садовский оглянулся на ее заплаканное лицо и с горечью добавил: — Как ты по нему убиваешься. А вот меня грохнут где-нибудь на границе, никто и не вспомнит даже! — Заткнись, дурак! — Лариса всхлипнула, вскочила с места и чуть не заехала ладошкой ему по щеке, но Садовский перехватил ее руку. Лариса попыталась вывернуться, но Коля был сильнее. Он просто обнял ее и прижал к себе, не обращая внимания на то, что кругом народ. Но никто не стал смеяться и отпускать шуточки, как, возможно, было бы еще вчера. Лариса всхлипнула и спрятала лицо на груди Садовского. — Заткнулся, — тихо сказал тот и осторожно провел ладонью по ее волосам. — Пустынной улицей вдвоем с тобой куда-то мы идем, я курю, а ты конфеты ешь, — начал Сулима. Новые струны дрожали под его пальцами. Небо качалось над домом, словно подпевало, и листья тополя шелестели в такт. — Восьмиклассница, а-а-а… Коля Герасимов словно бы машинально обнял Катю за плечи. — Ты любишь своих кукол и воздушные шары, но ровно в десять мама ждет тебя домой… — Словно это все есть прямо сейчас, — прошептала Юлька. — И никуда не исчезло. Я все время себе повторяю — он погиб, его нет. И понимаю, что я просто не верю. И все время думаю, что может, это ошибка. Или что кто-то все придумал. Или что я сплю и сейчас проснусь. И все будет, как прежде. И новый альбом, и… Голос у нее сорвался. Над крышей зашумело. Поднялся ветер, и тополь взволнованно перебирал ветвями. Голуби что-то клевали, громко стуча клювами по кровельному железу. Облезлый полосатый дворовый кот с разорванным левым ухом и шрамом поперек морды снова вылез из какого-то угла и сел напротив компании, презрительно щурясь и дергая усами. Он искренне полагал, что за аренду его чердака человеки обязаны неукоснительно вносить плату и теперь ждал причитающееся. Его упрямству и настырности мог бы позавидовать любой представитель агентства по выбиванию долгов. — А Пирату кто-нибудь захватил пожрать? — спросил Сулима. — Иначе он нас сейчас материть начнет. Он мне тут недавно чуть гитару не пометил. — Еще раз попробует — яйца оборву, — буркнул Садовский. Кот в ответ гневно сверкнул янтарными глазищами и отчетливо ругнулся. — Колька… Давай лучше Анархию. — Ты же знаешь, что это все равно что Дьявола призвать, — хмыкнул Сулима, и в его темных глазах радостно заплясали бесенята. — Для тети Сони это что красная тряпка для быка. Только подумаешь, что уже все постиг, как снизу стучат. — Давай уже, — кивнул Фима, выуживая из Ларисиной сумки последнюю котлету. …Дом привычно вздрогнул от дружного «Мама — анархия, папа — стакан портвейна! Мама — анархия, папа — стакан портвейна!». Минут через пять снизу ожидаемо раздался отчетливый равномерный стук, и ребята замерли. — Эй, молодые люди, — послышался звучный женский голос. — Вы тут сегодня надолго? Что отвечать, было неясно, потому что угадать намерения Софьи Львовны было непросто. Голос у нее был странный: не гневный, не возмущенный. Она очень по-доброму спрашивала. Это было необычно. Ребята переглянулись. — Да я уж знаю, что вы там, — снова раздался ворчливый голос. — Ну все, — шепнула Мила. — Сейчас ментов притащит. Пожалуй, странно было слышать грубоватое слово «менты» из уст девочки-отличницы, но в мире, который каждую минуту менялся и очередная реальность таяла, словно мираж, не успевая толком возникнуть, это была меньшая из странностей. Особенно по сравнению с той, что они услышали дальше. — Чаю бы хоть выпили, — услышали они. — Я вот тут термос вам сделала… — Она что, серьезно? — шепнула Лена. — А если она туда мышьяк подмешала или клофелин? — спросил Фима. — Или пурген… Странная тетка. — Клофелин только в спиртягу имеет смысл добавлять, — возразил Садовский. — Да ну вас в самом деле, — сказала Юлька и откинула люк. — Нормальная она тетка. Она с моей бабушкой дружит же. Фим, дай лестницу. — Нормальная, нормальная… а зачем в пол стучать? — проворчал Фима, выполняя Юлькину просьбу. — У тебя бы над головой регулярно пели, ты бы тоже стучал, — Юлька спустилась вниз, и ребята услышали ее голос: — Добрый день, Софья Львовна… Извините, мы постараемся не очень долго… И не очень громко. — Да ничего, Юлечка, — услышали они странно спокойный голос. — Ничего. Тут пару дней назад такое пели, что… Вот сама бы палкой. Вы сидите. Я сейчас к Марии Михайловне пойду. До вечера. Сидите. — Мир перевернулся, — шепнул Фима. — Однозначно. Правильно Милка сказала: другая реальность. — Юлечка, — тихо сказала Софья Львовна вконец ошарашенной Юльке, вручая ей здоровый голубой китайский термос с красными розами. — Держи. Да... Талантливый мальчик был. Молодой совсем... Сколько еще мог бы написать... — Да, — шепнула Юлька, принимая термос. Зазвучали аккорды вступления. — Песен еще ненаписанных сколько, скажи, кукушка…. Пропой… в городе мне жить, или на выселках, камнем лежать или гореть звездой, звездой… Солнце мое, взгляни на меня!... Они пели, не видя, как пожилая женщина, опираясь на трость и прислонившись к стене, молча слушает их звенящие голоса: — Кто пройдет по следу одинокому? Сильные да смелые головы сложили в поле, в бою… … Солнце стояло в зените. Полосатый владелец чердака свернулся клубком у стены и не спускал глаз с компании. — Будущее все равно наступит, — сказал наконец Коля Герасимов, сжимая ладони в кулаки. — Все вот это исчезнет — дом, улица, тополь. Не будет нас. А будущее наступит. Алискино будущее. — Если бы мы могли это проверить, — вздохнула Мила. — Но мы можем только гадать. Мы никогда не узнаем. Никогда. Борис поднял голову от альбома и подпер подбородок кулаком. Ребро его ладони стало серым от графитной пыли. — Вот было бы здорово получить весточку оттуда, — вздохнул он. — Она не вернется, — горько сказала Юлька. — Нельзя. А я бы… не знаю что отдала, только чтобы знать, что все в порядке. Что все будет. Просто знать, что все идет так, как должно было идти. Что мы не раздавили… никакую бабочку. Боря выпрямился, отбросил в сторону карандаши и молча положил рисунок на пол, так, чтобы всем было видно. Это был портрет. Сулима с гитарой, Садовский и Лариса, привалившаяся к нему головой, Фима с бутербродом в руке, Мила, Лена, Катя, Коля Герасимов, Юлька и сам Боря с карандашами в руках. Все были похожими и совершенно живыми. Чердак узнавался легко — обшарпанные стены, стропила, дыры в кровле и полосатый кот, свернувшийся в углу. И на стене газетный разворот с портретом человека, которого больше не было. — Обязательно было меня с бутербродом рисовать? — обиженно спросил Фима и вытер руки о штаны. Сунул руку в карман и вытащил несколько жвачек: — Кто-нибудь хочет? «Турбо»… Протянулось несколько рук. — Только вкладыши, ребят, можно я заберу? — смущенно спросила Катя. — Мелкому нашему, Димке… Фима ссыпал в ее сумку все содержимое своего кармана. — Спасибо, Фим, — Катя слегка покраснела. — Да фигня… — Слушайте, — вдруг сказал Коля Герасимов, глядя на бутылку с портвейном. — Я придумал! — Что? — спросила Юлька. Коля вскочил, подошел к бутылке, схватил ее и выплеснул содержимое в угол. Часть прилетела на кота, отчего тот зафыркал и зашипел. — Мы отправим ей письмо, — сказал Коля. — В бутылке. — Очумел? — Садовский покрутил пальцем у виска. — Нахрен ты вылил, блин, вот же пустая бутылка! — Она треснутая, — быстро сказал Коля. — Эту надо вымыть… Вода есть? — Только чай, — сказала Юлька растерянно. — Давай, — Коля взял термос, налил немного чая, прополоскал бутылку и стал болтать ею по воздуху, чтобы быстрее высохла. — В какое море ты ее бросать будешь? — изумленно спросила Катя. — Ни в какое. Зароем в землю, — ответил Коля. — Когда-нибудь ее найдут и она получит наше письмо! — Кто она? — Да Алиса же! — Ты обалдел? За сто лет тут камня на камне не останется. Любой бульдозер сметет нашу бутылку и раздавит ее в пыль, как ту самую бабочку, — покачал головой Сулима. — Надо выбрать место, — торопливо ответил Герасимов. — И правильно написать адрес. — Ты смотри, — покачал головой Сулима. — Алиса не должна получить наше письмо раньше, чем попадет к нам в первый раз. Это тоже может изменить ход истории. — Я знаю, — кивнул Коля. — Надо написать об этом сверху. Они там… В общем, если будущее будет таким, каким я его видел — Алиса получит письмо тогда, когда нужно. Боря, можно твой рисунок? Борис кивнул и протянул листок. — Подпишите его, — сказал Герасимов. — Все. Боря подумал, выбрал карандаш, оставил закорючку и пустил лист по кругу. Коля Герасимов взял листок последним. Потом свернул его трубкой и написал сверху: «Алисе Селезневой. Москва» — Год подпиши, в который отправляем, — посоветовала Мила. Все сгрудились вокруг Герасимова. — А в какой, собственно? Герасимов задумался, что-то прикинул, вычисляя. — Пусть ей будет восемнадцать, — наконец сказал он. — Как нам сегодня. Это будет 2097 год. Он дописал: «Алисе Селезневой. Москва, 2097 год. С приветом из восьмидесятых. Москва, 18 августа 1990 года. Чердак дома по улице …, под самой крышей». — В конце концов, у нас одна звезда, — заметил Боря и вытряхнул на пол содержимое своей сумки. — Звезда по имени солнце. Какая бы не настала реальность. Черт… Где-то же был… Вот он! Если у кого-нибудь теперь найдется зажигалка, мы сможем расплавить кусок сургуча и залить горлышко. Есть? Борис посмотрел на Сулиму, потом на Фиму и на Колю Садовского. Садовский покопался в карманах и протянул Борису зажигалку. Через десять минут Коля Герасимов осторожно обернул бутылку в пакет. — Я знаю, где ее оставить, — сказал он. — Там, где будет институт времени. Я уверен, что именно там ее смогут найти, — Коля поднялся. — Не уходите без меня, ладно? Я скоро вернусь. Он взял лестницу, откинул люк и стал спускаться. Катя Михайлова быстро сказала: — Коль, я с тобой. Можно? — Конечно, — Герасимов протянул ей руку. — Идем. Сулима проводил их взглядом и снова коснулся пальцами струн: — Теплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног… Садовский вскинул голову, и от его голоса задрожали стекла старой пятиэтажки. — Группа крови на рукаве, мой порядковый номер на рукаве… Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне не остаться в этой траве, не остаться в этой траве, пожелай мне удачи… …Они еще долго сидели на чердаке, который казался им теперь центром маленькой Вселенной — единственным, что было неизменно и незыблемо, словно эта крыша была Крышей Мира. В соседних домах уже загорались огни, с улицы слышался лай собак, детская болтовня и беседа, которую вели на скамейке возле подъезда дамы постпенсионного возраста. За прошедшие пять лет эти дамы нисколько не изменились — казалось, что они тоже неизменны, и Время не имеет над ними власти. Коля Герасимов и Катя вернулись к вечеру. Притащили пакет яблок, который им всучили приехавшие с дачи Колины родители. — Куда ты ее припрятал? — спросил Сулима, ловя яблоко, брошенное ему Герасимовым. — Что там тебе обещала Алиска? Сбудется — скажу. Тебе осталось только изобрести машину времени, — улыбнулся Герасимов. — Ты изобретай давай, а то она никогда к нам не попадет. — Приложу все усилия, — серьезно кивнул Сулима и протянул яблоко Юльке. Герасимов бросил ему еще одно. — Так странно, — заметил Сулима, грызя яблоко и осторожно касаясь коленом колена Юльки Грибковой, которая теперь сидела рядом, привалившись головой к его плечу. — Вчера мы были детьми. Гонялись по улицам за космическими пиратами. Дружили, ссорились, дрались. Учили уроки, прогуливали занятия. Курили за углом. А теперь… мы стоим у порога Вселенной и не знаем, что ждет нас завтра. — Слишком пафосно, — скривился Садовский. — Иди к черту, — беззлобно бросил Сулима. — На, кстати. Нашел вот все-таки. Он протянул Садовскому почти пустую пачку «Ротманса», в которой одиноко перекатывалась последняя сигарета. — Спасибо, — Садовский сунул пачку в карман, но закуривать не стал. — Может, ты и прав… — Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна, и не вижу ни одной знакомой звезды… Чердачный кот подобрался к Садовскому и привалился к нему блохастым боком. Он только что сожрал четыре последних куска колбасы, которые ему бросил этот замечательный рыжий человек, и теперь любил всю наглую компанию, оккупировавшую его чердак. Хотя бы сегодня. Четыре куска колбасы — это очень много. Этого вполне достаточно для маленького кошачьего счастья на целый вечер. — Но если есть в кармане пачка сигарет, значит все не так уж плохо на сегодняшний день… Через чердачное окно было видно, как в синеве летнего вечера загорались теплые желтые окна. Одно. Три. Восемь. Еще и еще. Словно россыпи галактик на млечном пути. И в каждом была жизнь — пусть порой и чуждая, совершенно непонятная и далекая, словно в самом деле инопланетная. Над крышами домов в темнеющем, наливающимся густой синевой небе над горизонтом постепенно всплывал в багровой дымке диск луны — здоровый, словно поднимающийся ввысь воздушный шар. — На холодной земле стоит город большой, там горят фонари и машины гудят… Окна вспыхивали одно за другим, все быстрее и быстрее. В них тоже дружили, любили, ссорились и мирились, готовили ужин, читали книги, считали деньги, планировали будущее — или не планировали даже завтрашнего дня, кормили котов, слушали музыку. И из многих окон доносилось почти в унисон: — Дом стоит, свет горит, из окна видна даль, так откуда взялась печаль? И вроде жив и здоров, и вроде жить не тужить, так откуда взялась печаль? Сегодня это звучало почти из каждого окна. Сегодня...