Химия без прикрас

Юношеский максимализм — это наиглупейшая черта характера, которая граничит с бессмысленной упертостью и стремлением доказать всему миру, что ты достойна быть его частью. Присущ личностям крайне социальным и зависящим от чужого мнения, а также всем тем, кто стремится что-либо сделать назло. Но никак не мне. Так я считала раньше. До сегодняшнего дня. Но именно сейчас, стоя перед лицейскими дверями и глядя на спешащих в этот храм науки подростков, до меня вдруг снизошло озарение: я ведь тоже такой же подросток по идее, как и они. И пусть за последний месяц я узнала больше, чем за всю свою недолгую жизнь, я имею полное право вести себя, как подросток, разве нет? Юношеский максимализм? Думаю, именно он привел меня сегодня к порогу родного лицея. На четвертый день после наложения швов. Тяжело вздохнув и выпустив изо рта невесомое облачко пара, я направилась к «альма-матер», осторожно ступая по снегу, ведь каждый шаг отзывался жгучим эхом в боку. Признаться, пока я добиралась до школы, идея посетить занятия постепенно казалась мне все глупее и глупее. А сейчас, присев на лавочку, чтобы скинуть сапоги и надеть удобные туфли, я пару минут просто отдыхала, стараясь унять боль. Пятница. Самый ненапряжный день. К тому же без химии. Что может быть лучше? — Марин, ты нормальная? — Фаня нависает надо мной в тот момент, когда я отстраненно наблюдаю за возней шестиклашек около раздевалки. Они такие беспечные… — Марин! Димон! — Привет, — широко улыбаюсь, чувствуя, что лоб покрылся испариной. Странно. Так всегда бывает, когда ты решаешь посетить школьные занятия со свежим ножевым ранением. Кому расскажи, не поверят! — Ты что, под кайфом? — прищуривается Хвостова. — Фу-у-у… — брезгливо протягиваю я. Да, может и зря я сюда притащилась. —Капец, Димон! — Фаня уходит в раздевалку, но вскоре появляется с моим пуховиком в руках. — Давай одевайся и вали! — Классно ты придумала! Особенно после того, как меня видела завуч со всей своей свитой! — киваю головой на заведующую, стоящую в окружении редактора школьной газеты и преподавательницы по английскому. Они, кстати, смотрели как раз в нашу сторону, так что пришлось мило улыбнуться и демонстративно вернуть подружке пуховик. — Димон, честно, ты заколебала темнить, — злится Фаня после того, как отнесла мою «шкурку» на место и уселась рядом со мной. — Я еле наплела учителям, как ты рвешься на учебу с температурой! — Вот! И сегодня они смогут это узреть, так сказать, воочию! — отвечаю я, с улыбкой рассматривая расстроенное лицо Хвостовой. Ее голубые глаза смотрели на меня с непривычным осуждением. Странно, когда это люди стали смотреть так на меня? Раньше казалось, что только я занималась такой веселой ерундой, как осуждение окружающих… — Ну ты и дура! — выдает Фаня, как на духу и, встав, наклоняется ко мне, чтобы ее шепот услышала только я. — Хочешь подставлять себя — пожалуйста. Хочешь заигрывать с химиком — ради Бога! Хоть спи с ним! Но откидываться на моих глазах в стенах школы — это, знаешь ли, слишком! Ее слова больно ранят. Каждое слово — пощечина, и я еще долго не нахожу, что ответить, чтобы хоть как-то реанимировать себя в глазах лучшей подруги. И, вместо того, чтобы заверить ее в том, что все будет хорошо, цепляюсь за тот факт, который обидел меня больше всего. — Я с ним не сплю! — сквозь зубы процедила я, глядя Фане в глаза. — А мне-то откуда знать, ты ведь ничего мне не рассказываешь! — шипит она в ответ и, резко отстранившись, уходит прочь. А я так и остаюсь сидеть на лавочке в лицейском коридоре, глотая горький вкус обиды. — Димон, можно тебя на пару слов? — Наумов возник словно из ниоткуда, заставив меня поморщиться. — Паш, отвали, — буркнула я и, схватив сумку, поплелась к кабинету. В течение первых четырех уроков, мне почти удалось забыть о том, что у меня на боку девять стежков. Я говорю «почти», потому что бок саднило при каждом вздохе. Но я упорно старалась убедить себя, что это всего лишь досадная мелочь. Лишний раз я шевелилась, а учителя, похоже, действительно решили, что я пришла в школу, толком не выздоровев. Когда Марина Викторовна задавала свои вопросы на уроке, я сначала по привычке тянула руку, чтобы дать правильный ответ, но руссичка, наградив меня выразительным взглядом, ясно дала понять, что мой измученный вид ввел ее в полнейшее негодование, и спрашивать она меня сегодня не намерена. На истории я даже не пыталась отвечать — жутко хотелось, чтобы урок закончился: наша преподавательница скрипела на весь класс, словно несмазанная тележка. И без того паршиво, так еще и каждое ее слово, как гвоздь в голову. А вот на информатике мне просто хотелось выжить к концу урока. Ну или сдохнуть. Голова раскалывалась, меня начало знобить, все тело словно прокручивало через адскую мясорубку. Только сейчас до меня дошло, какая же я дура, что приперлась в лицей! Хорошо еще, что мне с ловкостью удалось избежать встречи с химиком за весь день… — Сюда иди, — Исаева грубо схватила меня за запястье и потащила к задней парте. — Не хватало только с таким видом перед носом учителя сидеть. Тебя забрать кто-то может? — Все нормально, — собрав остатки сил, выдаю я и, развалившись на стуле, вытаскиваю из сумки учебник. — Димон, тебя трясет. Пошли, я тебя к медсестре отведу, — Аня попыталась потянуть меня, но я резко выдернула свою ладонь из ее рук. — Нельзя. Если увидят, что со мной, мне кранты, — с досадой сказала я. — Ну тогда нахрена ты приперлась?! — Фаня, слушавшая наш разговор, словно взорвалась, злобно прошипев эти слова. Хороший вопрос. Предыдущая ночь была мучительно бессонной. Я провалялась на кровати, пялясь в окно, размышляя, что могли значить слова Дмитрия Николаевича. В конце концов, я решила, что надо просто отсечь все, что может помешать исполнению моих целей, и жить дальше так, будто ничего не было. Ни поцелуя этого злосчастного, ни разговора. Смен больше не будет точно. Все вернется на круги своя. И мне стоит поступить так же. Так что утром я, дождавшись, когда братишка уйдет на работу, быстро, насколько это было возможно, собралась и отправилась в лицей. Какая разница, дома сидеть или за партой? Но, оказалось, разница есть. Причем существенная. Но сидеть дома больше просто не было сил. — Девочки, я продержусь еще урок, правда, а потом просто пойду домой, — я постаралась говорить как можно убедительнее. — Дойдешь ли? — презрительно выдает Хвостова. Я только набрала в грудь побольше воздуха, чтобы дать, наконец, выход накопившимся эмоциям, как меня перебивает звонок на урок, громогласно прозвучав над нашими головами. Весь мир сегодня против меня. В начале урока эта мысль только промелькнула в моей голове, и я даже не догадывалась, насколько оказалась права! — Мариночка, — ласково ко мне обратилась учительница. — Будь добра, сходи за журналом. — Анна Петровна, давайте я? — тут же предложила Фаня. — Я обращаюсь к старосте, — строго заметила информатичка. Учителя редко доверяют журналы кому-то другому, кроме старосты. Уже были случаи, когда особо умные экземпляры совершали попытки исправить свои «трояки» на «пятерки». Эти неудачники были тогда схвачены завучем с поличным, а затем провели около часа в кабинете директора. — Сейчас принесу, — отвечаю я и, с силой облокотившись о парту, встаю, стараясь не застонать от боли. Чувствую, как бок обдает настоящим жаром, и под повязкой начинает что-то стекать. Черт. Похоже, я допустила самый эпичный фэил в своей жизни. Выйдя из кабинета, прислоняюсь к стене, стараясь перевести дыхание и, продолжая за нее держаться, захожу в туалет, чтобы приподнять край черной блузки. На белой поверхности марлевой повязки проступили алые капельки крови. Ладно. Раз, два, три… Давай, Дмитриева. Иди. Выхожу из туалета, все еще держась за стенку и, к своему ужасу слышу шаги сзади себя. Выпрямляюсь, стараясь не привлекать к себе внимания, но от боли дыхание словно выбило из легких, так что я тут же сгибаюсь пополам. Но чья-то рука с ловкостью обвивает мой бок и помогает удержать равновесие. — Пошли, — голос Паши звучит у самого моего уха. Хотелось сначала возмутиться и гордо заявить, что я справлюсь в одиночку, но я разумно решила заткнуть свою гордость и просто воспользоваться той помощью, которую мне предоставил Наумов. — А тебя за чем послали? — интересуюсь я, посмотрев на Пашу. Он выглядит обеспокоенным и взволнованным, но при этом собран и серьезен. — Ни за чем, сам попросился выйти, в туалет, — ответил Паша. — Думаешь, я слепой? Идем в медкабинет. — Нет, Пашенька! Нельзя! — начинаю тараторить я, резко остановившись. — Ты раскаленная! — мы подошли к лестнице, чтобы нас не услышал охранник. — У тебя температура, надо, чтобы тебя домой отпустили. — Паша, мне нельзя в медкабинет, понимаешь? Никак нельзя! — я говорю медленно, делая акцент на каждом слове. Вот ведь влипла! — Ладно, — Наумов слегка поддерживает меня. — Как хочешь. За журналом? — Нет. — А куда? — В кабинет химии, — тихо прошу я. Наумов горько усмехается, и, пригладив непослушные темные волосы, с разочарованием смотрит на меня своими карими глазами. Не знаю, чего в его взгляде больше: обиды или убеждения в собственной правоте? — А ведь в глубине души я догадывался, — закинув мою руку на себя, Наумов, ведет меня к лестнице и неожиданно хватает прямо за больной бок. — Знаешь, я тогда понял, что что-то… — Твою ж… — застонала я в голос, вздрогнув. На глаза навернулись слезы. — Что? — не понимает Паша, но затем смотрит на свою ладонь. На ней остались красные разводы проступившей через блузку крови. От этого Наумов совсем растерялся. — Марин, это… — Это кровь, Пашенька, просто кровь, — объясняю я, вцепившись в его кофту. — Пожалуйста, сейчас же, помоги мне подняться на третий этаж и дойти до кабинета химии! Наумов резко кивает и теперь уже без лишних вопросов хватает меня в охапку, укладывая на руки, и поднимается по лестнице. Если сейчас мы встретим кого-то из учителей, мне не жить. Паше не жить. Я устроила самую настоящую подставу! — Сможешь сама? — Паша ставит меня на ноги, прижимая к себе, и я утвердительно киваю головой. Из-за двери кабинета химии, до которого меня дотащил Паша, был слышен голос Дмитрия Николаевича. Наумов нерешительно посмотрел на меня, а затем, приоткрыв дверь, тихонько постучал. Голос химика стих. Послышались тяжелые шаги и его грубоватое «чего тебе, Наумов». Но вместо ответа Паша всего лишь приоткрыл дверь чуть шире, чтобы показать меня. В тот момент, когда я, держась за Пашу, подняла глаза на Лебедева, я поняла, что исход сегодняшнего дня будет очевиден. Его изумленный взгляд сменился яростью, и широкая грудь поднялась на тяжелом вздохе. Либо я сегодня подохну от боли, либо химик задушит меня собственноручно. А так как вариантов нет, то уж лучше пусть Лебедев… — В лаборантскую ее веди, в следующую дверь, — сдерживая свою злость, спокойно сказал химик. — Я задание дам им и приду. Пашка потащил меня к лаборантской, а я с горечью отметила, что моя голова вздумала водить хороводы. Внутри он помог мне присесть на стул и сам опустился рядом, слегка меня приобняв. — Паша, — тихо зову его я. — Только, пожалуйста, не рассказывай никому, ладно? — О чем именно? — похоже, Наумов догадывается о большем, чем видит. — Обо всем, — виновато выдаю я. — Все совсем не так, как ты думаешь, Паш. Ты даже не представляешь, как ты сейчас заблуждаешься, если… — Не скажу, — отвечает он. — Забыла, за мной должок. Вот и пришло время его отдать, — чуть усмехнулся он. Наумов устало вздыхает и, положив свою ладонь мне на голову, с нежностью целует меня в висок, а я устало закрываю глаза. — Наумов, — резкий голос химика разрезает повисшую тишину. — Уроки кончились? — Нет, Дмитрий Николаевич, ее за журналом послали, а я понял, что что-то не так… — начинает объяснять он, все еще прижимая меня к себе, а потом просто молча показал вымазанную в моей крови ладонь. — Дмитриева, какая же ты бестолочь, — Дмитрий Николаевич устало провел ладонью по лицу, едва сдерживаясь от злости. — Наумов, со мной, за журналом. Ее я отпрошу, а ты — на урок. — А она одна тут будет? — нерешительно спрашивает Паша. — Вы ведь поможете ей? Я слышал, вы — фельдшер, — мой одноклассник решил, видимо, убедиться в правдивости слухов насчет химика. — Да, фельдшер, — раздраженно говорит он. — Пошли. Дмитриева, лаборантскую я закрываю. Только попробуй мне тут обморок устроить или сдохнуть. Реанимирую и сам убью! Поняла?! — Как скажете, Дмитрий Николаевич, — мне уже фиолетово. Хоть из окна выкидывайте… Какое-то время сижу, развалившись на стуле, и считаю секунды, ощущая, как мокнет мой бок. Не знаю, что в такой ситуации лучше делать: паниковать или просто молиться, чтобы все обошлось без больницы и посторонних врачей. Чертова проклятая моя гордость… Класс за стенкой ведет себя, на удивление, тихо. Лишь изредка раздаются какие-то перешептывания. Хотя, наверно, удивляться нечему. Такого преподавателя, как Дмитрий Николаевич, боятся все ученики, без исключения. Уверена, он уже успел их достаточно запугать, чтобы добиться идеальной дисциплины. В замке лаборантской щелкает ключ, и через какое-то время в дверях появляется химик. Пугает его напускное спокойствие. И видно, что дается оно ему с трудом. Слежу за каждым его движением, которые кажутся немного резкими, и даже боюсь что-то говорить, потому что понимаю, как бездумно, по-детски глупо поступила, придя сегодня в лицей. Достав коробку с огромной надписью «аптечка», химик ставит ее на стол, а затем выходит в класс, в котором тут же наступает самая идеальнейшая тишина. Слышится лишь звук включенного крана, а затем и он стихает, после чего химик вновь появляется в лаборантской. — Стоять можешь? — кажется, вопрос был адресован мне. Хоть Лебедев даже не посмотрел в мою сторону. — Могу, — пищу я в ответ и с трудом поднимаюсь со стула. Делаю пару шагов к столу с колбами и, облокотившись о него спиной, замираю, стараясь устоять на одном месте. — Расстегивай, — велит мне химик, и я начинаю вяло расстегивать пуговицы онемевшими пальцами, которые никак не хотели слушаться. Ругнувшись, Лебедев одергивает мои руки и сам быстро справляется с пуговицами. Увидев намокшую от крови повязку, он грубо сматерился, а затем, всмотревшись в мое лицо, приложил ладонь к моему лбу. Она, к слову, показалась мне просто ледяной. Как и его взгляд… — Дмитриева, ответь мне на один вопрос: ты все мозги растеряла? — он нависает надо мной, и его шепот слышится так близко, что я чувствую, как тело покрывается мурашками. — Не дай Бог, шов разошелся! Молчу. Не знаю, что можно ответить в такой ситуации. Все это действительно безответственно с моей стороны, пожалуй. Надо было дождаться, пока рана заживет, а не пытаться потопить свои чувства и беспокойства в рутине учебы. Дмитрий Николаевич, не церемонясь, снимает с моего живота повязку и осматривает рану, промокая кровь салфеткой. А я задерживаю дыхание, чувствуя грубые прикосновения пальцев Дмитрия Николаевича. Он страшно зол. Пусть он молчит, но я ощущаю кожей его гнев. Он витает в воздухе, заставляя сердце испуганно замирать. И самое лучшее сейчас — вести себя как можно тише. Не буди лихо, пока оно тихо. — Разошелся? — не выдержав напряжения, спрашиваю я. — Твое счастье. Нет, — зло отвечает Лебедев. — Но кровит. — Простите меня, Дмитрий Николаевич, — мне стало невероятно стыдно. Теперь, когда Наумов, за молчание которого я не могу поручиться, в курсе того, что мне с химиком есть что скрывать, я понимаю, как же это было все глупо… — Я же сказал тебе оставаться дома! Что, позволь мне поинтересоваться, привело тебя сюда сегодня?! Ты вообще ничего не понимаешь?! Дмитриева, да какого черта?! — он еле сдерживался, чтобы не наорать на меня. Мне даже стало казаться, что еще немного, и он меня попросту ударит. — Я думала, мне так будет легче, думала, что так смогу отвлечься, не думать о… — чувствую, как жжет швы, когда он начинает их обрабатывать. И благодарю небеса, что так и не договорила такое рискованное «о нас». Химик кладет руки на стол с двух сторон от меня и, наклонившись, всматривается свирепым взглядом в мое лицо. На несколько мгновений повисает напряженная тишина, которую первым нарушает Дмитрий Николаевич, словно не в силах больше сдерживаться. — Ты хоть понимаешь, каково мне?! — я чувствую привычный запах сигарет, исходящий от него, вкупе со своим безумным страхом. Сердцебиение мое, похоже, где-то затерялось, боясь воспроизводить хоть какой-то звук в присутствии Лебедева. — Ты хоть на секунду можешь себе представить, что творится внутри меня? Ты появляешься посреди урока, в полуобморочном состоянии, бледная, в обнимку с этим… Недомерком! Ты думаешь, я не понимаю тебя? Я устал, понимаешь, Дмитриева? Я невероятно устал! Мне надоело все это терпеть! Черт… — выдыхает он, прикоснувшись ладонью к моей щеке. Он приблизился ко мне еще сильнее и, закрыв глаза, тяжело выдохнул. — Так нельзя, — тихо шепчу, чувствуя, как его вторая рука касается спины. А горячее взволнованное дыхание обожгло губы.— Так нельзя, Дмитрий Николаевич… — Сил больше нет слышать твое «Дмитрий Николаевич»… Знаете, иногда бывает такое предчувствие, что ты обязательно должна поступить именно так и никак иначе. Ты будто слышишь голос самой вселенной, отдающей тебе команды в твоих дальнейших действиях. И ты беспрекословно выполняешь все эти команды. Все, до единой. А потом понимаешь, что иначе и быть не могло. Если бы ты поступила иначе, все было бы совсем не так. Если бы я осталась дома, то ничего бы не изменилось. Я бы не услышала его искренние слова, которые дались ему с таким трудом. Я бы не смогла сейчас почувствовать снова его теплые губы на своих губах. Я бы не почувствовала его запах, ставший для меня таким родным. Я бы не ощутила прикосновения его требовательных рук, прикасающихся ко мне с такой настойчивостью, но в то же время и с осторожностью, стараясь не задеть ранение… Если бы я поступила иначе, я бы не сорвалась в эту бездонную пропасть… — Так нельзя, — снова шепчу я, когда он на мгновение отстраняется. — Плевать, — выдыхает Дмитрий Николаевич, и наши губы вновь сливаются в поцелуе. Кажется, время остановилось. Это не было похоже на тот скромный поцелуй в его день рождения. Это было нечто большее. Казалось, мой учитель спустил все свои чувства с цепи, на которой он их удерживал. Если бы я поступила иначе, ничего бы этого не произошло. И сбоку от нас, со стороны двери, не раздался бы этот неловкий кашель… Дмитрий Николаевич резко отстранился, чертыхнувшись, а я, словно пытаясь спрятаться, прикрыла рот рукой. Спустя несколько секунд до меня дошло, что на мне еще и блузка расстегнута… Было даже страшно повернуться, чтобы увидеть, кто нас только что застал. Это конец. — Я не вовремя, — голос Марины Викторовны я готова была услышать меньше всего. — Зайду попозже. Аккомпанементом удаляющихся шагов руссички стал звонок с урока. Лебедев молча уходит, чтобы отпустить класс, а я чувствую подступающий ком слез в горле и липкий холод паники и страха… И все мое самообладание разбивается вдребезги. Все. Что теперь делать?! Меня выгонят, а его? Уволят? Посадят? Я же несовершеннолетняя! И все эти кровавые марли на столе вокруг нас! Это точно конец. Плевать на смены, на все эти идиотские практики! Что теперь будет с нами?! Лебедев возвращается и, достав из кармана халата пачку сигарет, открывает окошко и импульсивно закуривает. Нервно выкурив треть сигареты, он, наконец, смотрит на меня и, видимо, прочитав весь мой испуг на лице, снова поворачивается к окошку, привычно сомкнув пальцы на переносице. Он всегда так делает, если смертельно устал или ему надо сосредоточиться. Этот факт о нем я усвоила… — Я думала, здесь поставили датчик дыма, — не знаю, почему я решила сказать именно это. После всего, что здесь произошло… Видимо, человеку свойственно в экстренной ситуации думать рассеянно или о какой-нибудь ерунде. Хотя нет. Это свойственно мне одной. — Поставили, — отвечает химик, утвердительно кивнув. — А как же вы тогда… Он молча показывает пальцем наверх, и я поднимаю взгляд к потолку. На дымовой датчик было что-то надето, обтягивая его, словно пакетом по периметру, и нелепо свисая вниз причудливым колпачком. — Что это? — не сразу поняла я. — Догадайся, — на мгновение Лебедев ухмыльнулся. И тут до меня дошло, что именно это было. Презерватив! — О, Господи! Слышу, как химик в голос смеется, и невольно присоединяюсь к нему, понимая, что смех наш звучит хоть и искренне, но все-таки несколько нервозно. Завтра, а может уже и сегодня, все может полететь в тартарары, а мы здесь ржем, как два коня под дымовым датчиком в презервативе… — Что нам теперь делать? — успокоившись, тихо спрашиваю я, ощущая снова эту противную истерику, просящуюся наружу. — Ну, тебе — позвонить кому-нибудь из подруг, попросить их составить компанию, пока я не освобожусь. Посидите в столовой, например, сладкий чай не помешает. А потом тебе надо будет собраться с силами и подождать меня на автобусной остановке. Домой поедем, — спокойно ответил он. — Но Марина Викторовна? Она же видела нас! Она… — Я в курсе, — так же спокойно перебил меня химик. — Звони Хвостовой, и постарайтесь особо не попадаться никому на глаза. Я все улажу.