Жалкий

Арина стала слишком дёрганной. С того дня Антон ни на секунду не спускал с неё взгляда. Он прекрасно видел, как стали не переставая трястись её руки, как опустел взгляд, как осунулась и так худая фигура. И Абрамов замечательно видел те странные таблетки, что девушка уже ела вместо аскорбинки. Но подобраться к ней стало практически невозможно! Каждый божий день после школы за ней заезжал Богов, и они укатывали в абсолютно неизвестном направлении. Она стала для него недоступна, как удалённый номер. И это бесило Антона до полопавшихся вен на белках глаз. Он стал всеобщим посмешищем из-за этой девчонки, а она бегает от него, как заяц от волка. Абрамов ничего не мог с собой поделать. Плевать, что у него всего три урока, плевать, что дома ждёт злая мать! Он будет с садистским удовольствием наблюдать, как она, подёргивая костями плеч, безумно оглядывается, лишь бы не встретить его на своём пути. Лишь бы заскочить за спину к Богову и остаться там. Антон каждый раз усмехается, видя, как подёргивается её кадык от радости, что её личного дьявола нет в поле зрения. Эта болезненная мания узнать о ней всё сжигала его изнутри. Выворачивала душу, вкручивала шампуры в сердце. Но что он может сделать, если, не увидев её саму, её нервные движения рук, пока те несут таблетки к губам, её панику, у него останавливается сердце и начинается мелкая дрожь? Тогда ничего не остаётся, кроме как идти к ней под окна и ждать, пока она не выйдет в магазин, и напугать её до заикания. Антона это выворачивало изнутри. Арина стала его неправильным наваждением. Арина стала странной фобией, в которую хочется окунаться с головой, чтобы почувствовать хоть что-то. Арина… Арина. Арина. Арина! Везде Абрамову мерещится маленькая девочка в белом сарафане. Её слишком много в его жизни. От неё не убежишь. Но Антон и не пытается. Бедный мальчик, который упивается чужими слезами и не может прожить без них и дня. Антону не привыкать прятать душу за семью замками. Но Антон не привык прятать тело, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не увидел его руки. Девочка в сарафане и с автоматом в руках стала его проклятьем. Клеймом принадлежности. Ошейником, что привязывает его к этой белобрысой девчонке с вечным хаосом на голове, в душе, в сердце. Она сама не знает, чего хочет, а Антон и подавно не может узнать. Ведь он не записывался в личные психиатры, правда? Абрамов устал жить ею. Устал вдыхать запах её страха, когда она пройдёт мимо. Устал… Устал от неё. Её стало слишком много. — Абрамов! — Богов, соответствуя своей фамилии, явился в самый ужасный момент: Арина не пришла в школу, учителя и некоторые из знакомых ничего не знают, а у Антона уже голова взрывается от скуки и бездействия. — Стой, сука! Ты мелкую не видел? Антон остановился. Даже Богов не знает, где Огнёва? Интерес захлестнул с головой. — По твоему охуевшему лицу вижу, что ты слегка удивлён, — цокнул проколотым языком парень. — Ясно. Бывай. — И, махнув рукой, собрался уходить. — Стой! Где она?! — Антон неосознанно схватил его за рукав кожаной куртки. — Руки при себе держи! — неприязненно зашипел Семён и вырвал руку. — Дома она. Значит, — уже отходя, бормотал парень чисто для себя, — опять пережрала таблеток, дура малолетняя. — Последние слова утонули в обшивке шлема, но Абрамову хватило и того, что он уже услышал. …опять пережрала таблеток… Ноги подкосились, а глаза заволокла сероватая пульсирующая дымка слепой ярости. Антон сам уже и не помнил, когда эта девчонка стала для него так важна. Когда стало так важно видеть боль в серых глазах ежедневно. Наверное, когда на сгибе его локтя появилась девочка в лёгком сарафане и с автоматом в руках. Эту татуировку он постоянно видел в детстве. Эта татуировка прожгла его насквозь. — Огнёва, мразь! — Эти крики он слушал уже полчаса, подпирая собой стену её подъезда. — Ещё хоть один раз притронешься к этим таблеткам, и я вырву и сожру твои гланды! — Вот что-то разбилось. — Всё, жри активированный уголь, пей сок и спи, тупая дура! И Богов покинул её квартиру, хлопнув дверью так, что она от удара снова открылась. Слившегося с тенью Антона он не заметил. Она лежала, поджав под себя ноги, прижимала к животу подушку и тихо скулила. Её дико выворачивало, и тонкий позвоночник, выпирая из-под меловой кожи, выгибался дугой, выставляя напоказ изуродованное свежим шрамом тело. Теперь Абрамов видел, как выглядит ломка. И его не радовало, что видел он это на примере этой девочки. Как она посмела испортить тело, которое принадлежало ему? — Сём. — Пустые глаза шарят по комнате, но не ловят абсолютно ничего. — Сёма, пожалуйста. У Антона сорвало крышу. Он сам не понял, почему злость вдруг заполонила голову, заполыхала в сердце, разлилась по венам вместо крови. Просто вдруг захотелось сомкнуть пальцы на холёной шее и давить, давить, давить! Пока не захрипит. Пока не лопнут вены в глазах. Пока не посинеют губы. Пока не сдохнет. Но вместо этого он лишь несёт тазик и разбавленную водой марганцовку. Он будет приводить её в чувство, а потом лично спустит с лестницы. За то, что избегала. За то, что нажралась таблеток неизвестно с чего. За то, что пыталась умереть сама. За то, что заставила волноваться. — Абрамов, пошёл нахуй! — Огнёва, ебало не стянешь — засыплю сразу порошком. — Он нажимает на худые впалые щёки и заливает в раскрытую пасть мутноватую розовую воду. Она давится, выплёвывает, кусает его за пальцы, но глотает, чтобы через пару минут глотать уже пальцы, выворачивая желудок. — Ублюдок. — Шлюха. Обмен любезностями прошёл на ура, и всё начинается по адскому кругу: хватка на скулах, марганцовка в желудке, два пальца в глотке и ужасный привкус во рту. — А теперь спи. — Ублюдок. — Шлюха. Антон курит в открытое окно и смотрит на проезжающие внизу машины. Ему хочется броситься в этот водоворот событий. Хочется действовать. Хочется найти новую девчонку с серыми глазами и упиваться уже её слезами. Забыть девочку в белом сарафане раз и навсегда. Хочется выжечь кислотой малышку с автоматом. Хочется вырезать её скальпелем вместе с кожей. Хочется, чтобы она исчезла с его тела. Но вместо этого он выкидывает окурок в голубое марево засыпающего города и несёт в спальню крепкий чай. Арина проснулась.