«Гарри казалось, что он натыкался на Снейпа повсюду, куда бы ни направлялся». — Гарри Поттер и философский камень
Мне казалось, что я натыкался на Поттера повсюду, куда бы ни направлялся: в кабинете, в коридоре, у озера, на квиддичном поле, на квиддичных трибунах, под квиддичными трибунами, в туалете, в учительском туалете — однажды даже в женском туалете (невинная ошибка с моей стороны, даже не спрашивайте), в кабинете Дамблдора, в моём кабинете, в совершенно пустом кабинете, в теплицах, за теплицами, за пеньком-людоедом за кучей навоза за теплицами, в хижине Хагрида, под порогом хижины Хагрида, под сугробом у хижины Хагрида, за хижиной Хагрида, за Хагридом, в Большом зале, на кухне, на астрономической башне, в кабинете Флитвика, в шкафу в кабинете Флитвика и, самое омерзительное, однажды у меня во сне. Поначалу было легко издеваться над ним. Я говорил что-то вроде: «Поттер… Какой неприятный сюрприз», или «Даже бабушка моего домашнего тролля могла бы сварить зелье лучше», или «Можно ли разглядеть хоть что-то с таким высоко задранным носом?», или «Мальчик-который-выжил живёт… и больше не делает ничего» [вставить глумливую ухмылку]. Нужные слова просто приходили ко мне. Однако даже Мастер Остроумия вроде меня нуждается в передышке, дабы собрать мысли в кучку. Но с этими постоянными натыканиями на Поттера, мои уморительные и дерзкие ремарки стали терять остроту. Это было ужасно. Особенно учитывая то, что шуточки про «твою мамку» стали бы насилием над моим сердцем, душой и всем существом (а эти шуточки, к несчастью, мои фирменные). Поначалу всё было не так уж плохо. Я искал утешения во фразочках вроде: «Причешись». «Выучи зелья». «Надеюсь, твоя жирная башка пролезет в дверь». «Выкуси». Но в конце концов я потерял всякое вдохновение. Я стал, откровенно говоря, позором великого имени Себастьяна «Снейпи» Снейпа. Я начал выдавать что-то вроде: «Прикольные волосы». «Недоброго утра, Поттер». «У тебя очки на носу. Ха-ха». «Ты воняешь». «Я дружил с твоей мамкой». «Привет». Воистину время испытаний для человеческой души. Не обнадёживало и то, что одновременно с этим я пытался совершить невозможное… — Последний раз повторяю, Северус! Нельзя закрывать глаза руками, когда летаешь на метле! Они нужны тебе для управления, ради святого навоза, а глаза, чтобы… чтобы смотреть! Понятия не имею, чего Дамблдор ожидает от тебя в таком состоянии… У тебя меньше двух недель, чтобы научиться! Мадам Трюк любила звук собственного голоса. Других причин трепать языком у неё не было. Никто не слушал. Я даже не просил её учить меня летать на метле, она просто как-то возникала рядом каждый раз, когда я пытался. Интересно, я такой же бесячий, когда студенты пытаются варить зелья? Очень на это надеюсь. Короче говоря, она никак не желала оставлять меня в покое и — за исключением двух раз, когда спасла мне жизнь — пыталась превратить полёты на метле в крайне раздражающий опыт. (Кстати, я также считаю, что её пугающе жёлтые глаза могут стрелять огнём). Серьёзно, это не моя вина, что предмет для уборки — это убогое и отвратное средство передвижения (я напоминаю об этом своей метле каждый день — всегда поднимает настроение). В конце концов, этот хлам весит как моя левая рука (та, которая послабее — правая, скорее всего, гораздо тяжелее и впечатляюще мускулистая, уж поверьте). Я вообще не понимаю причину её нытья. Через две недели интенсивных тренировок я мог подниматься примерно на три метра над землёй и даже медленно дрейфовать из стороны в сторону. Последнее было по большей части заслугой ветра, но всё же. Я считаю это значительным достижением. Теперь осталось только научиться кричать «Пенальти!» и дрейфовать одновременно, и я буду прирождённым рефери. Не знаю, чего ещё ожидала Трюк — сделать из меня профессионала, не иначе. А ещё у неё появилась странная привычка проклинать меня каждый раз, когда я называл её профессором Самогони. Воистину поразительно. Прискорбно, но Дамблдор начал наседать на меня из-за стихов, которые я якобы должен был ему сдать, дабы выпустить внутреннюю злость или какую-то чушь в том же духе. Видите ли, я пребывал в полной уверенности, что старикашка просто по-дурацки пошутил. Он же, напротив, считал, что говорил совершенно серьёзно. Он даже пригрозил вычесть у меня из зарплаты: — Я вычту у тебя из зарплаты, — сказал он. — Занятия поэзией не входят в мой контракт, — ухмыльнулся я. Он улыбнулся своей самой устрашающей улыбкой и сказал: — Вообще-то… Он закопошился в выдвижном ящике. Я был смущён и озадачен. Удручён и ошарашен. Потрясён и сконфужен. Кто бы мог подумать, что мелким шрифтом в моём учительской контракте говорилось: «Сотрудник по указанию Директора обязан произвести литературный материал для публикации, школьного использования или для других целей по указанию Директора». Я уж точно такого не ожидал. Если бы мне было известно о таких хитрожопых поползновениях, я бы давно переквалифицировался в уборщика. Стремительно несясь назад в свой кабинет, я загнал в угол Флитвика и припёр его к стене. — Дамблдор когда-нибудь заставлял тебя писать стихи, чтобы справиться со злостью? — требовательно вопросил я. — Нет, — пискнул Флитвик. — Но однажды он заставил меня написать аналитическую новеллу с повествованием от второго лица с использованием природного символизма, чтобы избавиться от головной боли. А ещё оперетту от радикулита. Я кивнул и придал Флитвику ускорение пинком. Раз Дамблдор возжелал поэзии, поэзию он и получит, но сначала я должен был закончить другое важное дело. Видите ли, Квиррелл продинамил нашу встречу, на которой я намеревался запугать его до потери тюрбана. Он проигнорил злобную, угрожающую записку, так что пришло время сменить тактику. Квиринус, Не могу больше держать это в себе. Мы родственные души, пылающие вместе во мраке, предназначенные друг другу, и я люблю тебя — безумно, страстно, всем своим трепещущим сердечком. Прошу, встреться со мной в Запретном лесу на Пастбище любовников под буковым деревом после матча на следующей неделе, даже если ты пока не готов открыть своё сердце и зажечь яркое, жгучее пламя любви. С любовью и всем, что мне принадлежит, Твой тайный поклонник XOXOXO Знаю, что сейчас это может вызывать сомнения, но в молодости я был большим приверженцем и заядлым писателем Любовных писем. В любом случае, такое сообщение как минимум гарантирует, что он соизволит прийти. Я запечатал письмо поцелуем и отправил его. Надеюсь, вы не подумали, что я это всерьёз насчет поцелуя? Тот, кто поверил в подобную чушь, просто пошлый, больной, ненормальный человек. Я вытащил чистый пергамент. Серьёзно, насколько сложна может быть поэзия? Один час (и восемь лимериков, начинавшихся словами «Жил-был в Хогвартсе мужчина…») спустя я пришёл в отчаяние. Но я знал, что должен был сделать. Пришло время… время принять мои глубоко спрятанные чувства — время погрузиться во внутреннего Северуса и излить сердце на бесчувственный пергамент. Время раскрыться. Я начал. Сначала в стихотворной форме:Утром ты меня нежно целовала в висок, Но на следующий день я был так одинок, Что весь мир мне казался как хладный ледок, И поклялся себе, что пока я не стар, Принесу своё сердце тебе в высший дар, Что ты примешь меня и не будем тужить, Но увы и увы, как могли мы так жить, Если ты взяла и вышла замуж за Джеймса Поттера.
Превосходно. Затем хокку:Поттер воняет, Напоминая мне О лице Дамби.
И, наконец, лимерик:Жил-был в Хогвартсе мужчина, Зелья он любил и шины, Но встретился с Лордом С его синей мордой, И съехала напрочь крышина.
Что тут сказать? У меня талант.