red right hand

«…надеюсь, ты любишь быть мальчиком на побегушках, потому что именно это тебя и ждёт в ближайшие лет… о, забудь, ты до конца жизни будешь кофе мне наливать. А теперь выметайся, и живо, документы сами себя не отнесут. И да, ещё кое-что… не забывай улыбаться, Джон». Массивные двери за спиной Джека уже захлопнулись, но голос Кельвина — ёбаного сукиного сына, только что подписавшего ему самый долгий в исполнении смертный приговор — всё таким же оглушительным колокольным звоном отдаётся в ушах, заставляя сжимать зубы до скрипа. Легче не становится — но так, по меньшей мере, удаётся подавить так и рвущийся из груди ор. Ничего, Джек, ничего, говорит он себе, втягивая воздух носом, дыша часто и зло, как загнанное животное, ничего, все эти ублюдки ещё попляшут, они ещё пожалеют, что с тобой связались. Он проносится по коридору, как цунами, останавливаясь только для того, чтобы сбить ногой попавшуюся на пути высокую урну. Даже грёбаные мусорки на этой грёбаной станции зачем-то пытаются делать красивыми. Да это же полный пиздец, думает Джек, с мстительным наслаждением пиная мусор, вывалившийся из урны, похожей на хайтек-амфору, и, буквально уголком глаза заметив, как проходящие мимо люди притормаживают, словно хотят подольше понаслаждаться его истерикой, вскидывает голову. Ухмыляется дико и зло — выкусите, вот вам хлеб и зрелища, прямо в рожу, напоследок давит он каблуком сапога зачерствевший сэндвич, и, оставив живописный натюрморт посреди рекреации, продолжает намеченный маршрут. О, в лаборатории получат эти чёртовы бумажки, ох как они их получат. — Простите… Джон? — хмурится маленький сухонький лаборант, чью фамилию он никогда не мог запомнить. — Неожиданно видеть вас здесь. Чем могу помочь? Вместо ответа Джек проходит прямиком через весь светлый, огромный зал, лавируя между белоснежных стеллажей и людей в таких же белоснежных халатах — напоказ, привлекая столько внимания, сколько возможно. Все поворачивают головы, наблюдают за ним, сгорая от любопытства — ох уж эти дотошные учёные, им лишь бы понаблюдать, усмехается он про себя. Он сваливает на стол посреди лаборатории, прямо поверх широко расстеленного, явно только что расчерченного эскиза груду пластиковых папок, и те разноцветным водопадом, шурша, разъезжаются во все стороны, сбивают с краёв столешницы всё, что там лежит, шлёпаются на пол, как дохлые рыбины. Лаборант с незапоминаемой фамилией, торопливо сучивший ножками, чтобы поспеть за его широкими шагами, охает, как от боли, пытаясь подхватывать папки на лету, но успевает поймать от силы каждую пятую. — Мистер Кельвин просил передать, что скажье дерьмо ваш квартальный отчёт, — говорит Джек жизнерадостно, любуясь безуспешными стараниями несчастного лаборанта. — Хочет, чтобы у него на столе лежала исправленная версия — не позже, чем через час. Разумеется, Кельвин этого не говорил. Разумеется, стоит ему узнать, и он пропишет Джеку официальных, оформленных по стандарту V-745-DI и заверенных пятью печатями пиздюлей. Может, даже понизит его… ах да! Какое удивительное совпадение! Понизить его Кельвин не сможет хотя бы потому, что уже сделал это четверть часа назад. Остаётся разве что сослать Джека на Прометею — чтобы тот гнил там до конца дней своих; но разве Кельвин, жирный вялый Кельвин, решится на такое? Он задницу почесать не может, пока не обсудит это с советом; а к тому моменту Джек надеется уже быть далеко, очень далеко, и совсем не на Прометее. Он получает острое, садистское удовольствие от того, в какой панике учёные начинают копошиться вокруг, какой поднимается гул и суета; про него все мгновенно забывают. И неудивительно — тут, в лаборатории, он инородный объект, в отличие от привычной и почти родной серверной; жаль будет оставлять здешнее железо, такие отличные компы ещё поискать, с тоской думает он. Но они — недостаточно весомая причина, чтобы торчать в этой пафосной дыре, где каждый считает себя центром вселенной, а некоторые не упускают шанса лишний раз гиперкомпенсировать. Джек, отвлекшийся на переполох вокруг, снова начинает заводиться и сжимает руки в кулаки, осаживая себя. Ему нужна холодная голова. Холодная голова, горячее сердце, а руки — что ж, руки чистые. Пока что. Впрочем… Следуя внезапному наитию, будто инстинктивно выискивая возможность нанести финальный удар по самолюбию Кельвина, Джек оглядывается по сторонам и замечает перехваченную розовой лентой-печатью металлическую коробку. Маленькую, белую, соблазнительно глянцевую; в таких обычно хранятся новенькие игрушки для крутых мальчиков. (Каждым своим округлым, лакированным изгибом она соблазняет и будто шепчет: «возьми меня»). А раз Кельвин, с его-то бабьим рукопожатием, потным и липким, как кисель, считает себя крутым мальчиком, то у Джека и подавно есть на это право. Что ж, уходить — так с песней; приятно тяжёлая коробочка, размером меньше, чем с его ладонь, проскальзывает в карман пиджака, прижимается уютно к боку, чуть холодит через ткань. Никто вокруг не обращает на это внимания — все слишком заняты тем, чтобы восстановить сложные колонки цифр и сообразить, чем же идеальный квартальный отчёт мог не угодить Кельвину; Джек, разумеется, не собирается предупреждать никого о том, что позаимствовал наверняка очень ценный прототип. Он без понятия, что окажется внутри — может, вообще пустота, если это была всего лишь подготовленная упаковка. Но Джек искренне верит в то, что удача, даже будучи той ещё сукой, не подставит ему сегодня вторую подножку подряд. Он выходит из лаборатории, как бы невзначай похлопывая себя по карману, чувствуя, как удобно устроился в ней интригующий сувенирчик, и бросает взгляд на огромные настенные часы. Толстая витиеватая стрелка на мраморном циферблате (почему нельзя наконец повесить нормальный, электронный дисплей?) лениво сдвигается к цифре семь, тонкая, минутная, с небольшим запозданием переползает к двенадцати. Пора домой. И, если уж он разжалован из личных помощников в мальчика на побегушках, задерживаться Джек не собирается. К тому же, сегодня пятница, а это значит, что у него есть целые выходные на подготовку побега. *** Хотя дурное дело, как чаще всего и бывает, нехитрое. Сборы вряд ли займут много времени: Джек давно уже начал по частям снимать со счёта наличку и утрамбовывать её в жестяную коробку из-под отвратительных крендельков, которые пару месяцев назад ему всучили на день рождения «в подарок от всего коллектива». (Такой невыносимо сухой и солёной херни он никогда в жизни не ел и маслянистый вкус комком застрял у него в глотке, кажется, навсегда — но при всём этом, он удивительным образом не мог от них оторваться, как будто из принципа засовывая в рот один за другим, прожёвывая и проглатывая всухомятку). Он выгребает из-под кровати всё, что накопилось там за последние пару недель, пока он был слишком занят сдачей проекта — которому теперь нескоро предстоит увидеть свет — и открывает жестянку. Пересчитывает свеженькие, хрустящие купюры, разбирает по стопкам; денег меньше, чем ему казалось, но теперь уже ничего не поделаешь. Разве что успеет получить остатки на станции, прямо перед шаттлом, но и то при большом везении. Если Кельвин догадается раньше, то счёт прикроют до того, как Джек успеет произнести «ах, ну и жополицый же ты мудак!». Большую часть купюр Джек складывает в пачку, перехватывает резинкой и запихивает во внутренний отсек кожаного дорожного рюкзака, а остальное, снова пересчитав, кладёт в карман пиджака. Билет на шаттл в один конец — куда угодно, хоть на Пандору, куда в здравом уме лететь не хочет никто, даже если посулить золотые горы — обойдётся недорого (хотя Джек и не настолько в отчаянии, чтобы правда лететь на Пандору, ему нравится идея драматизировать своё увольнение по максимуму). Фальшивое удостоверение личности Джек сделал заблаговременно, даже до того, как в нём возникла реальная необходимость, и теперь мысленно хвалит себя за дальновидность. Что ж, это, плюс несколько шмоток, планшет с бэкапом всех его наработок и эскизов (парочку из них, «случайно» не донесённых до Кельвина, Джек припас как раз на такой случай)… Он осматривает свою небольшую спальню — по совместительству и гостиную — прикидывая, что ему жалко будет бросить. Всё, что он покупал для этой квартирки, придётся оставить, как и большую часть одежды. Не то чтобы он расстраивался по этому поводу: Джек уверен, что жить лучше всего так, чтобы самое важное помещалось ровно в одну сумку. Вот как сейчас. На стенах — плакаты, но и их он с собой не возьмёт; эти красивые, похабные, китчевые, самые разные плакаты «Атласа», придавали хоть какую-то индивидуальность его холостяцкому жилью. Он собирал их почти бездумно — нет, не все подряд, разумеется, ему всегда было плевать на приторную пропаганду. («С оружием от „Атласа“ вы ощутите, каково это — держать в руках силу богов!» — серьёзно, что ли? Это на каких дебилов вообще рассчитано? На детей? На задротов, которые кроме комиксов ничего в жизни не читали?) Нет, у Джека висят только… некоторые плакаты. Те, на которых есть Риз — в корпорации, из уст в уста, его иногда называют его басилевсом, правителем; Риз, о котором ходят легенды, бывший директор «Атласа», при загадочных обстоятельствах погибший на Пандоре. Говорят, он нашёл путь к древнему Хранилищу и был убит Стражем, охранявшим тамошние сокровища; что ж, битва богов и титанов вполне вписывалась в лелеемую и столь любимую всеми здесь мифологию. Впрочем, Джек слышал и другую версию — о том, что Риза буквально растерзала на куски банда искателей Хранилища, добравшихся туда раньше него. Правды не знает никто, но кое-что хорошо известно всем, чья жизнь оказалась связана с «Атласом»: Риз, герой Риз, некоронованный император, затмил всех, кто возглавлял корпорацию до него («и всех, кто придёт после», принято было добавлять благоговейным шёпотом). Он правил железной рукой — без преувеличений, он действительно потерял руку в результате ещё одного инцидента с искателями, как и левый глаз; но это ничуть не помешало ему остаться во главе компании — напротив, по приказу Риза ему сделали особые протезы, не только заменившие утраченные части тела, но и наделившие его новыми способностями. Их эскизы были строго засекречены, а все, кто участвовал в проекте, самым загадочным образом пропали. Об этом тоже ходят легенды: о том, что Риз мог смотреть сквозь людей и предметы, что он узнавал многое, просто взглянув на собеседника, и что его роботизированная рука на самом деле была замаскированным оружием. Джек делит слухи надвое, натрое, на десять частей; здесь все вокруг одержимы мистическими сплетнями и легенда растёт с каждым пересказом. Он проработал на станции достаточно, чтобы жадно, по крупицам, словно просеивая золотой песок, набрать хоть немного достоверной информации. Услышанное восхитило его: судя по всему, Риз использовал прямое подключение к информационным базам «Атласа», буквально вживив в себя Сеть; в таком случае, он был настоящим гением, потому что до настолько простого — и изящного — решения не додумался бы даже Джек, а себя он привык оценивать высоко. Риз был отличным лидером: спокойным, сдержанным, выверенно жестоким; он начинал с низов, как и Джек, тоже был программистом, тоже амбициозным, и благодаря невероятному стечению обстоятельств — а также умению вовремя воткнуть нож в спину очередного конкурента — сделал головокружительную карьеру. Когда Джека только взяли в «Атлас» — по большой удаче, он попал в корпорацию по непосредственной специальности и сразу после университета — он почти сразу понял, что Риз восхищает его. Уже хотя бы потому, что о нём даже теперь продолжали говорить, не умолкая — с восторгом, с похотью, с завистью. При жизни Риз стал героем мифов — а после смерти сам превратился в миф, и у Джека невольно зародилась мысль о том, что он хочет быть похож на Риза. Хочет добиться тех же высот. И — конечно же — однажды его превзойти. Джек решил, что стоит переспать с этой мыслью. Разок. Другой. Он не заметил, как заразился этим всеобщим обожанием, как оно проникло в него, оформилось в почти непристойное желание, в фетиш. Никто в «Атласе» не посмел бы пристыдить его: Джек и не сомневался, что на покойного директора, ушедшего молодым и привлекательным (он и это ухитрился сделать, как настоящая звезда) стояк у каждого первого. Личные вещи Риза до сих пор перепродавались, путешествовали по всей корпорации, передавались из рук в руки, как реликвии; вряд ли большей части из них он хотя бы касался, но что угодно, от галстука до незначительной записки, тут же становилось лотом в подпольном аукционе, стоило кому-то шепнуть, что оно принадлежало басилевсу. У Джека нет ни одной вещи Риза — не то чтобы у него не было желания завладеть чем-нибудь особенным, но цены мигом взлетали до небес, само участие в аукционе казалось ему фарсом, а ощущение, что все наёбывают всех в этом пилигримаже бесконечного поклонения, не оставляло его никогда. Разумеется, Джек хочет получить что-нибудь. Но, во-первых, он хочет что-то настоящее. А во-вторых, он всё-таки завидует Ризу — и мечтает сам однажды оказаться на его месте. (Зависть не мешает ему развесить по комнате плакаты, дюжину плакатов, с которых Риз смотрит на него — надменный, спокойный, чуть насмешливый, равнодушный, и всегда одинаково элегантный. Зависть не мешает Джеку дрочить, стискивая зубы, рыча в подушку, и спускать быстро и бурно, мечтая о том, как Риз опустился бы перед ним на колени, как взял бы в горло, на всю длину, как плотно охватил бы его член своим охуительным ртом. Ох, как же сладко Джек кончает, когда думает об этом; ему просто не нужны фальшивки-для-дрочки, хватает и распалённого воображения). У Джека нет никакой обсессии. Он вовсе не одержим Ризом, нет. Ну, может, немного больше, чем все остальные вокруг. Риз-в-его-голове способен на такие вещи, что соскочить с этих фантазий Джек уже просто не может. И — что самое важное — даже не собирается. У Джека ведь всё под контролем. Всегда и всё под контролем.