Он выбирается из помойной ямы, пропахшей кислятиной и гнилью.
Тощий и угловатый, оглядывает пепелище, которое когда-то было деревней, полной жизни.
Содрогается от беззвучных рыданий.
Но слезы, которые градом должны были катиться по его щекам, высохли от того пламени, что озорным беспощадным жнецом унесло хрупкое счастье сотен людей.
Мощеные галькой дороги блестели от жирной копоти и крови, каменные дома почернели, обуглились, стали хрупкими, ломкими, будто забытый в печи хлеб.
Он делает шаг, босые ступни обдает теплом, задыхается от сдавливающей горло истерики, сгибается, оглашая криком окрестности.
Пепел мягко ложится на узкие плечи, утешает, скрадывает неуместный шум в этом безмолвном серо-черном кладбище.
Тише, тише…
Он бегом срывается к родному дому, к матери. Не глядя вниз, следует по изуродованным улицам по памяти, рисующей ему маленькую пекарню, новую кузницу, дом лучшего друга, старую избу ворчливой соседки — свежая память кровоточит воспоминаниями не хуже самой страшной раны.
За секунду до того, как глаз цепляет что-то постороннее и страшное, сменившийся ветер бьет в лицо зловонным порывом.
Он замирает, не в силах сдвинуться.
Нет смысла идти к дому.
Она здесь.
Они здесь.
Их согнали в круг на базарной площади, словно стадо овец, выставив вперед витые медные пики, хотя это было излишним — магия страшила больше оружия, и людям оставалось только прятать за собой детей, цеплявшихся за родительские руки.
А потом вышел главный, одетый в шелка и соколиные перья, коротким хлестким словом обрушив на головы недийцев огненную бурю, в яростном хохоте которой тонули их высокие крики.
Он смотрит на мертвецов, с которыми встречал весенние праздники и танцевал у лесной опушки, провожая теплое лето.
Тех, кто был у края, сточило до кости — ни кожи, ни мяса, безмолвный скелет.
Остальные завалились друг на друга, оплыли бесформенной кучей, спеклись, как тесто на пироге или свечной огарок, он даже чувствовал сладковатый запах мяса, особенно остро исходящий от центра — низкорослые дети были скрыты под горелой коркой, влажно-красные и истекающие густой сукровицей.
А он остался. Выжил, вместо того, чтобы быть сейчас с ними.
Он идет по трупам, кости хрустят под ногами, словно шелуха. Ему уже всё равно.
Мать он узнает по амулету, серебристой цепочке, змейкой обвившей запястье. Она была единственной, на ком остался лоскут нетронутой кожи, белой и мягкой.
Он укладывается рядом с ней- под боком тут же осело и хлюпнуло, обдав горячим теплом. Ее лицо, некогда красивое и ясное, почернело, стекло к подбородку, как оставленная на солнце восковая фигурка. Он утыкается носом в ее шею, - от едкого запаха горелой плоти и волос даже не тошнит- обнимает ее и еще кого-то, навеки сплавленного с ней. Плоть под ними провисала, вбирая в себя, затягивая глубже в себя.
Он закрывает глаза, обнимая их — всех — крепче.
Так правильно.
.
.
.
.
.
— Из пепла и крови родился мой воин, — прорезает тишину голос, уверенный и сильный. — Чтоб знамя людей поднять к небесам.
По камням гуляет шорох, обращая пепел в воду. Но не шагов, а крупной серой чешуи того, у кого нет ни рук, ни ног - лишь тело, плоская голова и широкая пасть.
Он поднимает глаза, встретившись с бездной двух узких зрачков.
Бессердечен в своем милосердии покровитель людей.
— Зачем ты смеешься над моим горем?
— Никто не смеется в спину тем, кто покинул тебя. Меня звали — я пришел.
— Я не звал. А те, что отчаянно молили тебя о спасении, мертвы.
Лорхан смотрит на него неподвижным жутким взглядом.
— Они не хотели, чтобы ты умирал, — говорит он, опустив голову низко, к самому его лицу. — Она не хотела, чтобы ты умирал. — Его дыхание пахнет грозой и морской солью. — Не делай их жертву напрасной.
Он вспоминает родной дом, крепкий, добротный, который построил еще живой отец. Он вспоминает, как пусто и одиноко стало без него. Он вспоминает, как мать срывающимся голосом гонит его прочь, подальше от марша беспощадных айлейдов, взявших деревню в кольцо.
— Спрячься там и ни за что не выходи, слышишь?
— А ты?!
— Я пойду сразу за тобой.
Как он был наивен и глуп, поверив в эту ложь.
Как труслив и жалок он был, ни разу не оглянувшись, чтобы увидеть лицо своей смерти.
— Я не достоин быть среди живых.
— Тогда почему ты еще здесь?
— Я… Я не знаю.
Исполинская змея вдруг разевает ярко-розовую пасть, бросается вперед.
Он, быстрее, чем осознание врезается в голову, вскакивает, уходя от клыков.
— Если ты так хочешь умереть, то почему не дал мне лишить тебя жизни? — Лорхан свивается кольцом, склонив голову на бок.
Ах…
— И правда… — ноги подгибаются, не выдержав.
Он плачет вместе с небом, коленопреклоненный, заблудившийся среди пепелища. Дождь смывает с него смрад и золу, отрезвляет.
— Встань, мой рыцарь, мой слуга — зовет его Бог, что живее всех живых. — Перерожденный, крещеный пеплом.
Он встает на ноги, выпрямив спину.
Прошлое ушло в землю, прошлое будет оплакивать дождь.
Змей вытягивается, будто желая заполнить собой весь мир, и каждое его слово отдается гулким эхом.
— Отныне твое имя — Пелинал Вайстстрейк.
Живой мертвец, перед которым содрогнется весь мир.
