Кольцевая линия

Симбаси Кимчи, солёные овощи, зелёные листья салата, молочный узор прожилок на мраморной говядине, древесная гарь, исходящая от жаровни — обычно Уи первым звал Хирако поесть якинику, но в этот раз Хирако позвонил ему сам и долго слушал гудки, пока непривычно тихий голос не ответил ему на том конце. «— Я слушаю? — Я думал, ты придёшь на похороны. — А, это… мне нужно было написать отчет. — Вот как. Пауза, неразборчивый треск людских голосов и телефонных помех. — Может, сходим завтра поесть якинику? — Да… я бы хотел выпить». Мясо корчилось и подрагивало на решетке, Уи глотал своё холодное пиво, и дорога шумела за его спиной, наполовину скрытая за плотной занавеской уличной забегаловки. — Как твой отчет? — Хирако следил за ним краем глаза. На воротнике рубашки несвойственные педантичному Уи заломы, лицо будто выцвело. — Как думаешь, как руководитель, я справился с операцией? — Уи отодвинул опорожнённый стакан со стекающей по окружности пеной и уставился на свою пустую тарелку. Хирако подцепил кусочек с гриля и долго жевал его, не зная, как собрать из пришедших на ум слов эдакую тончайшую структуру, которая бы облекла его ответ в искренность. Ему не хотелось ранить друга еще больше, но Уи и сам всё прекрасно понимал. — Ты же был не единственным руководителем операции. Никакая стратегия не может предусмотреть все случайности. Тебе не в чем себя винить. Щёлкнула и покатилась по столу крышка пивной бутылки, под овальным веером раздувались оранжевые угли, и дым скользил по навесу, вытекая на улицу. — Выходит, всё-таки не справился? — Уи наполнял второй стакан, в газированном солоде плескался свет газоразрядных ламп. Хирако перестал жевать. По кольцевой линии, в квартале отсюда, пролетел синкансэн, и гул, с которым он разрывал сумрак, будто обратился ветром и с силой колыхнул занавески. — Тебя бы любой мой ответ не устроил, — он отложил палочки в сторону, мясо на гриле совсем потемнело, — зачем вообще думать об этом? Ты поэтому не пришел на прощание? — Я же сказал, что писал отчёт. — Но раньше ты находил время прийти, чтобы попрощаться со своими коллегами, — тяжёлый взгляд Хирако и его монотонный голос заставляли Уи злиться на себя ещё сильнее, хотя его лицо уже слегка оживил нетрезвый румянец. Эхо удаляющегося поезда коснулось его ушей, и Уи заёрзал на сидении, а затем полез в карман пальто, чтобы достать сигареты. — Я не хотел снова видеть её мёртвой. В ней было гораздо больше жизни, чем во мне, и это… как будто неправильно — видеть её такой. Прошу прощения, ничего страшного, если я закурю? — обратился он к хозяину заведения. — Да, конечно! Хирако задумчиво потёр переносицу. Он смотрел, как Уи закуривает, как всегда, слишком изящно придерживая сигарету, и эта его манера курить делала его ещё больше похожим на сварливую женщину. И он никогда не отзывался лестно о Хаиру Ихей, будучи её полной противоположностью, и не раз терял своих подчинённых, но прежде посещал похороны каждого из них, и с нежностью опускал к надгробным плитам букеты белых хризантем. Возле могилы Ихей вчера никого не было, цветы, что лежали на ней, были куплены на казённые деньги и представляли собой печать на расторгнутом со следователем контракте. — Я думал, тебе не нравится Ихей. Ты всегда говорил, что от неё проблем не оберёшься, — Хирако вернулся к мясу, хотя уже не чувствовал его вкуса даже под острым соусом. Он видел, как Хаиру Ихей, всегда носившая ту же мужскую форму, что и её начальник, стала пеплом, подобным тому, что шлепнулся с кончика сигареты прямиком в пустоту пластиковой тарелки. — Да, она была проблемной. Почти все следователи, которые слишком быстро движутся по карьерной лестнице, довольно проблемные. Почти все… — Уи перемежал глотание дыма с глотанием пива, его речь звучала эластичнее, слоги подолгу тянулись и резко обрывались, — от таких скорых повышений они становятся безрассудными и наивно считают, что всё им по плечу, бросаются в бой, сломя голову, не оценив обстановку как следует… — И почему ты винишь себя за чужое безрассудство? — Как ее начальник, я мог бы… — О, перестань. Ты бы никак не смог на неё повлиять! — Хирако вдруг повысил голос и будто оглушил Уи. Он уже был разжижен двумя стаканами пива на пустой желудок и теперь сидел с дымящимся фильтром в зубах, облокотившись на стол, взгляд его блуждал над жаровней, возле которой суетился хозяин. — Знаешь, ты сам на себя не похож. И я откровенно растерян, потому что впервые тебя таким вижу. И хватит с тебя выпивки на сегодня. — Ты слышал, что было в её завещании? — окурок выпал из губ Уи и покатился по тарелке. — Да, слышал… Вроде что-то личное для Аримы. Уи достал другую сигарету, подпалил её с третьего раза (пальцы его то и дело оскальзывались на колёсике зажигалки) и прикрыл глаза, с удовольствием ощущая, как шесть с половиной процентов спирта на два полулитровых стакана растворяют его тревогу. Только затылок тяжелеет, как будто там скапливается его рассыпавшийся и переставший быть единой конструкцией мыслительный процесс. — Как-то она увидела, что я был не в духе, и уговорила меня прокатиться по кольцевой линии, сказала, что это помогает привести мысли в порядок, собраться… — Уи машинально потянулся к пустому стакану и разочаровано опустил руку, — я поддался на уговоры, и мы сделали несколько кругов. Она всё время болтала без умолку, что-то про Ариму-сана, про Сасаки и вообще про всё, что видела. Мы просто бесцельно катались по кругу. Никогда бы не подумал, что это может быть так весело… Хирако смотрел на руки своего собеседника, на кисти, что неосознанно, но нервно сжимали друг друга в замке. — Она все время шла чуть впереди, как будто… боялась поравняться со мной или посмотреть мне в лицо… Она двигалась от одного пятна света к другому, девочка во взрослом пальто следователя старшего класса. Рассеянный свет витрин гладил её волосы и раскинутые в стороны руки, и ни в её словах, ни в её действиях не было никакого смысла, но гулкий отзвук её каблуков и громкий голос оповещали ночь о её присутствии, как стук навязчивого гостя в чужой дом. Уи шел следом за ней, выдерживая такую дистанцию, при которой иному прохожему можно сказать: «Нет, я не знаком с этой безумной», и которая легко сокращалась в три шага, если бы вдруг ночь и её обитатели услышали непрерывный стук маленького кулачка в свои двери. — Я всё ещё ощущаю на кончиках пальцев желание схватить её за руку… Когда они расплатились и вышли из забегаловки, Уи едва держался на ногах, и Хирако подставил ему свой локоть. — Ну и как Вы в таком виде пойдёте домой, следователь особого класса? — они неспешно брели к остановке по опустевшей улице, и Хирако свободной рукой набирал номер такси. Обычно, когда Уи с его слабостью к алкоголю перебирал, это было даже весело. Но только не сегодня. — Просто посади меня в машину… а дальше я сам, — Уи уткнулся ему в плечо, и к запаху сигаретного дыма примешался запах перегара. — Уверен? — Хирако повёл плечом и отвернулся, чтобы отстраниться от несостоявшейся и залитой пивом несчастной любви. — Ну ладно, как хочешь. Здравствуйте, будьте добры машину к станции Симбаси… Покуда он говорил с оператором, они брели по тротуару, и ветер разносил благоухание весны и вечера, который, несмотря на пасмурное небо, казался особенно гостеприимным сегодня. Конусы фонарного света, всполохи неона на рекламных вывесках расплывались перед глазами Уи, и вот из-за поворота послышался ни с чем несравнимый звук поезда, скользящего по монорельсу. Они стояли на автобусной остановке возле станции, и Уи ощутил приступ тошноты, который так грубо вырвал его из состояния искусственного покоя. — Плохо, что я перебрал… — он прижал кулак к губам и глубоко вдохнул. — Ты точно доберёшься один? — с беспокойством посмотрел на него Хирако, но Уи отвернулся и несколько раз кивнул головой, задерживая дыхание. Тошнота на время отпустила, и все размазанные пятна света вернулись к своим изначальным формам. — Главное, отойти к ночи… мне ведь ещё отчет писать, — он виновато улыбнулся той своей улыбкой, которую обычно никому не показывал, кроме бывшего начальства. В кармане Хирако завибрировал телефон — такси было рядом. — Ты же сказал, что написал его вчера. Уи ничего не ответил. Хирако помог ему сесть в машину, они попрощались, и только он развернулся, чтобы пойти своей дорогой, как его окликнул голос Уи. — Я соврал. Вчера весь день я катался по кольцевой линии. Дверь такси захлопнулась. Хирако чертыхнулся и направился к станции. Симбаси — Синдзюку Отвыкший от вагонов, набитых людьми и запахами разного сорта, он невольно вспомнил студенческие годы, когда у него ещё не было личного автомобиля, и он добирался до штаба с пересадкой, и мог наизусть назвать все станции кольцевой линии. Вцепившись в резиновую петлю поручня, он покачивался вместе с поездом, и его ничего не выражающее лицо отражалось напротив. Сквозь чёрные глаза просвечивал город, словно сам Хирако был вырезан из бумаги, а его зрачки были отверстиями. Далёкий от драматичных внутренних монологов, но всё же опечаленный, он перестал анализировать этот вечер. Пропустив выходящих на следующей станции, Хирако смотрел поверх голов из-за плеча, и вдруг глаза его остановились. Неохотно, он все же двинулся через толпу к знакомой фигуре в тёмном плаще, также обращённой лицом к окну. — Фурута? Фурута вздрогнул и повернул к нему голову с растерянной улыбкой. — О, Таке-сан. Едете домой? Почему на метро? Во втором отделении были? — он учтиво перехватил поручень другой рукой, чтобы не закрываться локтем от собеседника. Сбитый с толку таким количеством вопросом, Хирако нахмурился. — Да, был… в смысле, нет, уже нет. Зашли выпить со следователем особого класса Уи, еду домой, решил проехаться на метро, — вроде бы, на всё ответил. — Я так и понял, что Вы выпили, — Фурута прижал ладонь в перчатке к губам и понизил голос, — по правде сказать, от Вас пахнет. — Да? Я выпил всего один стакан… — Хирако не чувствовал даже лёгкого опьянения. Они оба молчали, слабо соприкасаясь плечами в давке и стараясь не смотреть друг другу в глаза в тёмном стекле напротив. — Я не видел тебя вчера на похоронах, так что не смог выразить тебе свои соболезнования по поводу Киджимы. Мои соболезнования. Когда Хирако произнёс слово «похороны», Фурута, до этого мгновения не снимавший улыбки с лица, сразу же убрал её. — По правде сказать, — их глаза на мгновение встретились в отражении, — ты не выглядишь опечаленным его смертью. — Это большая потеря для CCG, и я привык работать под началом Киджимы-сана, но я не могу сказать, что испытывал к нему привязанность. Или даже симпатию. Если честно, он пугал меня. Они въехали в тоннель, и лампы заскользили в отражении у них над головами ярко-белым пунктиром. Хирако долго подбирал слова, сдавливая в ладони мягкий поручень. — О покойных нельзя отзываться плохо, но я согласен. Он не был приятным человеком. Правда хорошему следователю необязательно быть хорошим человеком. Зачастую одно противоречит другому. А Киджима был не просто хорошим следователем — он был отличным. Фурута пожал плечами, и на его лице отразилась лёгкая грусть, словно он с глубоким сожалением о чём-то вспоминал. Это выражение очень шло ему, и он, без сомнения, пользовался этим, глядя в точку перед собой. Хирако догадывался, что Фурута ненавидел Киджиму, но не хотел признаваться в чем-то подобном ему, такому же следователю. Но его можно было понять — уродливый во всех отношениях Киджима из положительных чувств мог вызывать только жалость к своему фантастическому уродству. Если жалость является положительным чувством. Иллюминация снаружи поезда становилась всё гуще — они приближались к Синдзюку, их отражения обезличились в мерцании рекламы, поезд сбавлял скорость, и Фурута отпустил поручень. — Моя станция. Всего хорошего, Таке-сан! — и с этим детским «бай-бай» он махал Хирако рукой уже на ходу, выносимый из поезда людским потоком. — Да, и тебе, — он провожал Фуруту глазами до самого поворота на эскалатор. Двери закрылись, вагон был переполнен. Зажатый в неудобной позе с приподнятой головой, чтобы избежать щекотливого прикосновения высокого хвостика стоявшей спереди девчушки, Хирако убеждал себя в том, что любой человек имеет полное право поехать в Синдзюку в конце своего рабочего дня. Но Хирако чуял, что упустил нечто важное, вот только не мог понять, что именно. Поезд двигался дальше сквозь четвёртый район. Синдзюку Фурута не мог отделаться от пристального взгляда Хирако на себе, точно его узкие глаза наблюдали за ним сквозь толщу стен и гущу толпы. Он отряхнулся, постукивая каблуком по металлической ступени эскалатора — его раздражали такие случайности, потому что он в них не верил. Он окунулся в дыхание четвертого района, и снова ощутил себя в своей тарелке. Заморосил мелкий дождь, а он скользил по улицам, растворяясь в желудке огромного города, как маленькая таблетка, и здесь уже никто не мог окликнуть его по имени. Он свернул с главной улицы в переулок, и в нос ударил запах темного квартала, обесчещенной всяким сбродом кирпичной кладки, запах свежей краски на стенах и ночи. В мастерской горел свет, и Фурута потянул дверь на себя. В комнате никого не было — светильник сгорбился над рабочим столом. Дверь закрылась. — Я не ждал, что ты придёшь, — донесся слабый голос Уты из глубин мастерской. Вскоре он и сам появился в самой своей небрежной манере, с руками в карманах и загустевшим мраком в глазах. Он осмотрел гостя, одетого в плащ следователя, и покривился, — выглядишь как клоун. — Как же мне ещё выглядеть? — Соута бесшумно скользил между манекенов. Ута опустился на свой стул рядом с рабочим столом, поправил светильник, фокусируя пятно света на пластилиновой форме. Из-под острого лезвия резца наматывалась в тонкий рулик липкая стружка. — Мог и предупредить, что придёшь. Ребята были бы рады тебя видеть, — он сдул стружку и ещё ниже склонился над столом. Ута обладал прекрасным зрением и почти не щурился, гладкие углы маски отражались на поверхности его всегда чёрных какуганов. — Я не хотел никого видеть, кроме тебя, — Соута ловко подвинул себе табурет носком ботинка и опустился рядом со столом, — мне нравится смотреть, как ты работаешь. Это действует на меня успокаивающе, — он снова растянул губы в улыбке. Соута принёс вместе с собой в мастерскую вечернюю суету Синдзюку, запах вагонов метро и коридоров CCG — они застыли в крохотных пятнах дождя на его плечах. — Но ведь ты бы не пришел только поэтому, — подражая его интонации ответил Ута, всё глубже вгрызаясь в чёрный пластилин резцом. Соута перевёл глаза на напряжённые мышцы спины, на выступающие полусферы позвонков и на подбритый затылок. Теперь он чувствовал разочарование — когда он ехал сюда, ему казалось, что уж здесь, рядом с Утой, он сумеет немного расслабиться, и теперь эта мысль казалась слабостью, навеянной непростыми днями операции и последующими переменами. А ещё недавними событиями, одна мысль о которых кружила ему голову. Они ещё несколько секунд пробыли в тишине, покуда Соута осматривал полутёмную мастерскую, переполненную образами, подчас мрачными и оккультными, впитавшими в себя нефть страшных сказок и мифологических сюжетов. Ему было не обязательно говорить Уте о том, что у него на уме — они все это чувствовали, знали, что Токио меняется на глазах, вот уже несколько районов полностью вычищены, и Аогири теряют своё влияние. И эта мастерская, собирательный образ целой культуры, теперь тоже была под ударом. Ута понимал, что своим приходом Соута хотел сказать ему именно это, но надеялся услышать своими ушами. Только Соута не торопился с откровениями — он облокотился на стол, и в круге света, на мгновение, мелькнула его красная перчатка. — Как дела у молодого Цукиямы? — Неплохо, как я понял. — Эта маска для него? — Соута внимательно наблюдал за искрящимся лезвиям. — Так очевидно, да? — Ута немного отодвинулся, чтобы взглянуть на своё творение издалека. Эта маска была «продолжением» предыдущей, её следующей «взрослой» версией. У этой маски прикрытый глаз Гурмана с кокетливыми ресничками был широко, будто в ужасе, раскрыт. До чего иронично, — он стал менее заносчивым, мы почти сразу пришли к общему мнению касательно дизайна. Осталось доработать форму и отлить маску из пластика. А как дела у Канеки-куна? — Я не совсем уверен, но, кажется, он проснулся. — Почему не совсем? — Ута снова нагнулся к маске, его челка соскользнула на глаза, и Соута заботливо заправил её обратно за ухо указательным пальцем. — Он не похож на Сасаки Хайсе и на прошлого Канеки Кена тоже не похож. — Вот как? — Ута убрал налипшую стружку кисточкой. Его заинтересованность проявлялась в том, как он протянул эту единственную фразу, и в неглубокой складке на переносице. — И какой он, этот новый Канеки Кен? — Я не могу сказать, какой он, но я точно знаю, в чём существенная разница между ним и Сасаки Хайсе. Если этот новый Канеки придёт в твою мастерскую, то лишь затем, чтобы схватить тебя, — Соута положил подбородок на сложенные замком руки, наблюдая за реакцией Уты. Тот оторвался от маски и выпрямился на стуле. Татуировки на его бледной коже были продолжением черноты у него за спиной. — Ты беспокоишься, что он убьёт меня? — Нет, конечно, нет! Он не станет тебя убивать, ты же делаешь маски для всех гулей Токио, а, стало быть, много чего знаешь, - покачал головой Соута и широко улыбнулся, - он запрёт тебя в Кокурии и будет с пристрастием допрашивать. — Так ты боишься за информацию? — Что ты, за тебя я волнуюсь гораздо больше! Ута отложил резец и теперь потирал тёмные пальцы — пластилин был вязким и набился в рисунок кожи. Он опять задался закономерным вопросом: могут ли они теперь доверять Соуте? После внедрения он был сам не свой. Не то, чтобы клоуны не носили маски под масками, но личность Соуты стала слишком зыбкой под этой его униформой даже для своих. Но и не доверять ему Ута не мог, по крайней мере, сейчас. — Меня не схватят. Я всегда готов к тому, что сюда явятся следователи, и у меня продуманы все пути отхода на случай облавы. — Я надеюсь на это. Уте не понравилось последнее прикосновение, которым его одарил босс — ощущение холодной красной перчатки на его щеке напоминало влажный след холодных губ. Он закрылся изнутри и погасил свет. Когда Фурута вышел из мастерской, дождь только усилился. Его чёрная фигура отражалась на влажном асфальте, и он был в приподнятом настроении, быстрым шагом добрался до станции, улыбаясь себе под нос. Сейчас у него по всем карманам плаща были расфасованы секреты, доступные только ему одному. Он был в самом центре событий, и чем больше у него становилось лиц, тем сильнее ему хотелось новых. Теперь он не был простым пассажиром, переступающим с ноги на ногу в холодном метрополитене. Он был силой, он был поездом, который они ждали, ветром, несущимся вдоль монорельса. Фурута не только не рассказал Уте, что теперь будет работать вместе с Канеки-куном, хоть и собирался (и это было бы честно — держать своих подчинённых в курсе событий) — он оставил при себе ещё один секрет. Синдзюку — Уэно Они с Канеки встретились в опустевшем холле штаба. Смена была закончена пару часов назад и все разошлись по домам. Канеки был один. Выпущенный из лазарета сегодня утром, он выглядел понурым, а его правая рука двигалась неестественно легко, как у тряпичной куклы. — Уже девятый час, следователь старшего класса Сасаки, Вы не торопитесь домой? — окликнул его Фурута с лестницы, и Канеки обернулся. Они уже обменялись соболезнованиями, и теперь их не связывала эта формальность. Стук каблуков раздавался эхом в огромном холле. — А… Фурута-сан, — поняв, кто его окликнул, Канеки расслабился. Компания Фуруты совсем не стесняла его — они были мало знакомы, и теперь их вроде как связывали схожие потери. Сасаки потерял подчинённого, а Фурута — начальника. Он дождался, когда поравняются отражения их туфель в зеркальной напольной плитке, и продолжил, — Доделывал кое-какую работу… и, если честно, совсем не хочется возвращаться домой. — Оу… тогда, может, останетесь у меня? Фурута придержал стеклянную дверь, и Канеки обратил внимание на яркую красную перчатку. — Это… очень неожиданное предложение. — Вам не нравится моя компания? — Нет, я не это имел в виду. Просто мне неловко. Я не помешаю Вам? Они спускались по длинной и широкой лестнице в сумерки, две узкие черные фигуры по светлым ступеням. — Я живу один, и у меня очень давно не было гостей. В конце концов, Вы обидите меня, если откажетесь. Я решу, что неприятен Вам и надумаю себе лишнего. Канеки не сдержал улыбки. Ему нравилась непосредственность Фуруты и его увещевающий тон. Да сам он давно не был чьим-то гостем. — Я и не собирался отказываться, Фурута-сан, это элементарная вежливость. — Ну, раз мы закончили обмениваться вежливыми фразами, а Вы согласились, то я могу быть спокоен,— они остановились на тротуаре, и Фурута полез в карман, — возьмите ключи. Я снимаю квартиру, здесь на бирке есть адрес. Это на станции Уэно, можно ехать по кольцевой… сориентируетесь, с какой стороны выход? — Да, конечно, — Канеки принял ключи и сощурился на бирку, ему стоило труда прочитать неразборчивый почерк, — я неплохо готовлю, и могу приготовить ужин в благодарность… — Ужин? Это очень…мило, но мне ведь придется есть одному, так? — их глаза встретились, и Канеки едва заметно кивнул. Обычно его задевало, когда коллеги указывали на его природу, но в интонации Фуруты не были неприязни или издевки. Напротив, он будто переживал о том, что не может приобщить Канеки к совместному ужину только потому, что он гуль. — Да, так. — Тогда к чему этот бессмысленный ритуал? Мне будет совсем невесело жевать в одиночестве, хотя я был бы рад попробовать вашу кухню. Не надо никакого ужина, я что-нибудь перехвачу по дороге домой. И вот уже половина одиннадцатого, Фурута ехал с Синдзюку до Уэно, кисти рук ломило от предвкушения. Канеки Кен, тот самый Канеки Кен сейчас в его квартире. Они не будут скованы бетонным гнётом стен CCG, мерцающими диодами следящих камер и субординацией, и Фурута сумеет начать своё новое, возможно, самое увлекательное внедрение. Он издалека увидал свет в окне на кухне, и это подстегнуло его идти ещё быстрее, расплёскивая воду в лужах. Уэно Никогда ещё на его памяти лифт не ехал так долго, как сейчас. Он постучался в дверь собственной квартиры (оказывается, это может быть так волнительно!), и ему открыл Канеки Кен в рубашке с закатанными рукавами и без галстука. — Я дома, — протянул Фурута, переступая через порог. Канеки подыграл ему, пряча свою нездоровую руку за спину. — С возвращением. Я так и думал, что Вы попали под дождь. — Дождь? — Фурута, казалось, даже не заметил собственных мокрых волос, которые он машинально убирал назад, и теперь выглядел несколько дико, — ерунда, — он почувствовал запах моющего средства и отметил матовую чистоту пола, — только не говорите мне, что Вы делали уборку, Сасаки-сан! — Мне нужно было чем-то себя занять, — оправдался Канеки, виновато склонив голову, — если честно, Фурута-сан, квартира выглядит совершенно необжитой. Здесь была такая пыль, что я не рискнул разуться прежде, чем войти. А раз я всё равно у Вас в долгу, почему бы и не помочь Вам. Фурута избавился от туфель и наступил на чистый пол. Действительно, можно подумать, его волновал этот неинтересный быт и грязный пол в квартире — он и не замечал его. Вся педантичность Фуруты уходила в образы, в детали, которыми он заполнял их. — Мне ужасно стыдно, что я пригласил Вас, не подумав об этом… но, с другой стороны, я же не мог ожидать от Вас такой патологической правильности — убираться у кого-то в гостях… Вы безнадежны! — «Патологической правильности»? — Канеки не сразу сообразил, как ответить на этот выпад, Фуруте удалось задеть его самолюбие, — Да нет же! Я всё прекрасно понимаю, с нашей работой не до уборок, тем более, накануне операции…— грустно закончил он и прошёл в единственную комнату, которая служила и гостиной, и спальней и обладала минимальным комплектом мебели — небольшим диваном, столом, стулом, шкафами по периметру, плазмой на стене и зеркалом в полный рост. Фурута сбросил с плеч влажное пальто, снял перчатки и отправился следом. Ещё никогда его квартира не казалась ему настолько уютной, если он правильно понимал значение слова «уюта» — Канеки опустился на диван и прикрыл кисть уродливой руки здоровой ладонью. — Ваша рука так и не восстановилась? — будто невзначай спросил Фурута. Он знал, что Канеки не понравится вопрос, связанный с ним и его личным искажённым пространством. Все равно если бы Фурута взял его вещь без разрешения. Но Канеки и виду не подал, что уязвлён бестактностью. — Нет, боюсь, теперь она всегда будет… такой, — Канеки перестал прятать руку. Чешуйки, покрывающие ее до самого предплечья, загадочно блестели под светом бра. Издалека её гладкая текстура напоминала змеиную кожу, но вблизи ясно угадывался грубоватый рельеф, как у ящерицы. Эта рука взволновала Фуруту, и, будь они в штабе, он непременно бы сделал вид, что эта когтистая лапа пришельца кажется ему безобразной. Но в этой уединенной локации менялись и правила игры. — Какая она причудливая. Могу я потрогать? Канеки замялся, словно Фурута попросил его о чем-то неприличном, но потом резко выставил руку перед собой, негнущиеся пальцы качнулись и повисли. — Чувствительность ещё не вернулась. Фурута взял эту необычную кагуне-руку меж двух ладоней, и одновременно изучал её с внешней и с внутренней стороны, ощупывал шершавые костяшки пальцев , напоминавшую роговой слой таинственную кожу, туго натянутую на новые кости и мышцы. Пальцы Канеки едва ощутимо сокращались, рука была холодной, но где-то в глубине, в самом центре ладони ощущалось тепло. «Вот как она выглядит — рука Короля». Канеки шевельнул плечом, давая понять, что он смущён, и с Фуруты достаточно. Но он отметил про себя, что поведение Фуруты, непохожее на поведение других следователей нравилось и льстило ему. Возможно, именно эта простота в общении обуславливала комфорт, с которым они вели свою третью или четвёртую в жизни беседу. — На ощупь она кажется ещё более странной, чем с виду. Кожа такая твердая и ребристая. Но главное, чтобы она могла выполнять все функции обычной человеческой руки, ведь так? — и снова эта улыбка, и эти приподнятые брови, складка меж бровей. — Да, правда теперь придётся носить перчатки, чтобы никого не отталкивать. — Я всегда ношу перчатки, уже привык. Мне противны все эти ручки и поручни в общественных местах, да и на работе с какой только дрянью не приходилось иметь дело… Начальство бывает не очень «чистоплотным». Канеки прекрасно понял, о ком говорит Фурута. Едва ли Киджима был из тех, кто беспокоился о том, чтобы не «заляпать» собственную репутацию. Он хотел спросить его, указав на свою руку, мол, и это тоже, по-вашему, дрянь, но прекрасно знал, что Фурута так не считает. Они замолчали, глядя в чёрный квадрат плазмы, и Канеки снова ощутил ту самую неловкость, с которой провернул ключ в замочной скважине и вошёл внутрь квартиры. Абсолютно холодные, точно неживые коридор, комната и кухня. Все вещи на своих местах, и никакого характерного запаха кроме запаха пыли. Она лежала на полу, на полках и витала в воздухе. Только сейчас он понял, что и от Фуруты не пахнет ничем своим — только дождём и городом, выветрившимся за день одеколоном. Это несколько насторожило Канеки, на ум пришёл пустой, отключённый от сети холодильник… — Но Вы же можете выпить кофе вместе со мной? — Фурута отвлёк его, словно услышал нежелательный ход мыслей, и Канеки благодарно улыбнулся. — Да, кофе я могу выпить. Они сидели за столом на кухне друг напротив друга, Фурута впервые за долгое время омыл кружки растворимым кофе. Время перевалило за полночь, но их незатейливый разговор и не думал обрываться. Они присматривались друг к другу, лавируя меж неудобных и личных тем. Канеки устраивала светлая, полупустая кухня, маленький электрочайник, который они кипятили во второй раз, Фурута, насыпающий ему кофе пластмассовой ложкой, отсутствие занавесок и приоткрытое темное окно, настукивающий по карнизу дождь. Но всякий раз, завершая круг очередного обсуждения (отдаленного и абстрактного, вроде расцветки галстука) Канеки приходил в начало, где его ждали сегодняшнее пасмурное утро и тени в траурных одеждах. Разве не правильнее было остаться в особняке? Разве он не нужен там, особенно сейчас? Разумеется, это было бы правильно. Но почему же он тогда сидит здесь, и увлечённый то ли беседой, то ли манерой поведения Фуруты, его мимикой, не чувствует уколов совести? Только рефлекс, ноющую головную боль, источником которой были выжимки того, что Сасаки определял для себя как «привязанность» и «ответственность». Его лицо омрачилось, он опустил глаза за край стола и увидел ступни Фуруты в одних только тёмных носках. Разве он достаточно хорошо знает этого человека, чтобы размениваться на посиделки с ним на следующий день после прощания? Хотя сам Фурута, кажется, не намеревался больше скорбеть. — Фурута-сан, Вы не хотите поговорить о следователе Киджиме? Я мог бы Вас выслушать. — О боссе? — удивлённо переспросил Фурута, и, как бы случайно коснулся своим носком босых пальцев Канеки, — я думал, Вы не хотели идти домой потому, что устали именно от таких разговоров. И я больше не желаю возвращаться к этому, я итак опустошён, боюсь, если продолжу, то никогда не избавлюсь от депрессии. Фурута смочил горло кофе, глубоко вздохнул, будто речь теперь давалась ему с трудом и утомляла его. — К такому нельзя быть готовым, хотя все мы пишем завещания перед каждым чёрным днем операции. Вы можете себе представить, что значит быть единственным выжившим и видеть воочию смерть каждого члена вашего отряда? — голос Фуруты звучал совсем тихо, сам он смотрел теперь в окно на отражение свисающего с потолка светильника. Канеки постарался вложить в свои слова как можно больше сострадания. — Вам пришлось многое вынести. Вас допрашивали? — Допрашивали. И это было отвратительно. Мне пришлось пережить всё заново, во второй раз, а затем составить подробный отчет обо всем, что я видел в третий. Но хуже всего то, что мне пришлось доказывать начальству, — Фурута нервно крутил в руках пустую кружку, постукивая фарфоровым донышком о столешницу, — что моё спасение — всего лишь случайность. Что мне просто повезло, понимаете? С мёртвого ведь взятки гладки, а живого можно выжать досуха. В этот момент их связь, до того неочевидная и непрочная, укрепилась. Канеки наблюдал за пальцами, без отчета скользящими по выпуклым краям кружки. Фурута был в обиде на CCG, которое мало интересовали его чувства. Канеки понимал, что верхам и не должно быть дела до субъективных переживаний простых следователей, но также Канеки понимал и Фуруту. Верно, он пришёл сюда для того, чтобы избежать разговоров о потерях, всех этих «Если бы тогда…», «Если бы я знал...», «Если бы он был сейчас с нами…», «Я мог это предвидеть….». — Вы должны с пониманием отнестись к этому. Это ведь наша работа. — Я прекрасно всё понимаю. Но ведь я сам едва не умер тогда, и мне не хочется вспоминать это раз за разом, — Фурута, наконец, улыбнулся, условно объявляя тему закрытой. Канеки, который расслышал то ли нарочно, то ли нет выставленный акцент, согласно улыбнулся в ответ. Он не накручивал себя тем, что каким-то образом Фуруте могло быть известно, что Сасаки Хайсе больше нет, что Сасаки Хайсе тогда умер, но эта догадка оставила неприятный осадок сродни вяжущему ощущению во рту после дешевого кофе из «Севен-элевен». Они свернулись уже ближе к двум часам ночи, и пока Канеки шумел водой в ванной, Фурута мыл кружки и раскладывал футон. Всё выходило как нельзя лучше, всё получалось — он держал свою возможность не просто за хвост, но как змею — за голову и мог играючи дотронуться до её жёлтых клыков. Они поменялись, и теперь Фурута был в ванной, смывал с себя дождь, и эту мерзкую встречу с Таке, недоверие Уты, и всё, что налипло к нему сегодня. Он снова ощутил волнение, с которым стучался в дверь, как перед свиданием. Его воодушевило то, что Канеки не выказал никакого сопротивления, когда Фурута сообщил ему, что футон у него всего один и спать им придётся вместе. И не настаивал на том, чтобы кто-то лёг на диване. Вот он выходит из ванной в прохладную комнату, в темноте белеет постель и фигура Канеки, уместившаяся с краю. Из-за выпитого кофе и всего происходящего сна у него не было ни в одном глазу, и он искоса наблюдал за Фурутой, который возился с вещами у шкафа будучи в одних только плавках. Приглушенные ночные огни Уэно обвели его полупрозрачным сияющим контуром, и Канеки смутился от увиденного. У Фуруты было тело отнюдь не канцелярского работника: крепкие плечи, сильные ноги с выступающими мышцами, развитая тренировками грудная клетка. Однако при таком сложении Фурута был жеманным для мужчины. Эта манерность проступала в изгибах его пальцев, в движении бёдер и плеч, но её было в меру. — Не спится? — Фурута заметил взгляд Канеки, закрыл шкаф и опустился рядом на футон. Теперь он нанёс на себя запахи мыла и зубной пасты, которые были подхвачены веющим по полу сквозняком. — Мне тяжело уснуть сразу, я привык читать перед сном… и, по правде говоря, у Вас прохладно в квартире, Фурута-сан. Канеки поёжился и потянул на себя тонкий плед. Он не помнил, чтобы ему приходилось спать с кем-то в такой близости, и невольно хотелось оградиться от чужого присутствия. Но едва ли в этой квартире у него вообще было право на своё пространство. Голос у Фуруты был мягким и струился, точно дым. Когда эта аналогия пришла ему на ум, он вспомнил зажжённый перед портретами погибших ладан и снова ощутил тоску, заполняющую его голову, как благовония — курильницу. Фурута лежал на спине с повёрнутой набок головой, и смотрел в тёмный затылок Канеки. Чёрные волосы почти поглотили седину, едва заметную на кончиках прядей. — Да, здесь здорово сквозит. Я могу достать радиатор… — прошептал Фурута, изучая линию его позвоночника, рваный переход человеческой руки в совиную. Кожа Канеки покрылась мурашками — они были хорошо обозримы на плече, где лежала полоса грязного света. — Нет, не надо. Не стоит жечь электричество, — он сгорбился и рефлекторно, как ребёнок, подогнул ноги. — Ну, как знаете. Канеки ощутил, как соскальзывает сзади плед, и прежде, чем холод коснулся поясницы, теплая грудь Фуруты прильнула к его спине. Он увидел на стене тень руки, что на мгновение обозначилась и снова слилась с тёмной плоскостью, в которой находились футон и эти двое. Пальцы Фуруты, сладко пахнущие отдушкой, сжали плед у Канеки под горлом. Как же было тихо. Город казался неподвижным, даже дождь перестал. Существовали только дыхание Фуруты где-то над макушкой и редкие звуки сглатываемой от волнения слюны. Канеки судорожно выдохнул на пальцы, которые почти касались его подбородка. — Что Вы делаете? — наконец спросил он, неуверенный, что его устроит любой ответ Фуруты. Он пребывал в смятении, и не знал, возмущаться ему или молча принимать это тепло, такое же необходимое, как ключи, вложенные сегодня в его ладонь. — Выполняю функции радиатора, — шутливо ответил Фурута и придвинулся ещё немного ближе, накрывая замерзшие ступни Канеки своими. Они одновременно поджали пальцы — теплая кожа Фуруты в контрасте казалась горячей. И снова наступило молчание, разлитая вдоль стены тень зашевелилась, принимая форму силуэта Канеки, что нетерпеливо привстал на локтях. Полоса света сместилась и перечеркнула его лицо, и Фурута, который не сменил своего положения, лишь крепче сжал в руке плед, готовый к упрёкам и любым каверзным вопросам. Ему нравилось, что Канеки смотрел на него таким строгим взглядом сверху вниз, нравился искажённый прямоугольник окна на блестящей поверхности его зрачка, недовольно изогнутая линия губ. Он осуждает его? Выглядит довольно мило… — Это неправильно. Фурута приоткрыл рот в недоумении. И это все, что Канеки хотел сказать ему? И стоило ради этого резко вставать, разлучая их тела, и опять подставляться сквозняку? Но до чего красива эта кагуне-рука в сиянии ночи, одетая в перчатку из рассеянного света… — Я так не думаю, но даже если так… Вы всегда предпочитаете поступать правильно, следователь старшего класса Сасаки? Канеки тянул с ответом, пристально глядя на Фуруту. Свет стекал у него со лба, путался в ресницах, и даже родинка, отбрасывая крошечную тень, казалась непривычно объёмной и неуместной на лице, как, например, прилипшая к уголку рта крошка. Она напоминала засохшую каплю густой туши, и её хотелось соскрести ногтем. — Я… я уже не знаю, как я предпочитаю поступать, — болезненно произнес Канеки и спрятался за улыбкой. Он расслабился и снова опустился на подушку, сделал продолжительный выдох. Его опять знобило и до такой степени, что он бы не удивился, увидев, как его дыхание превращается в белый пар. Нет, ему больше не хочется поступать правильно и всё неправильное (вроде того, что происходит сейчас) всё сильнее притягивает его. Они молчали, и Фурута чувствовал, как Канеки напряжен, как он мечется в раздумьях, собирая в ладонь человеческой руки простыню. Именно сейчас он был наиболее уязвим, и Фурута решил мягко прощупать его. — Вам неприятны мужчины? — Не в этом дело. — Я неприятен Вам? — Нет. — Вы боитесь, что кто-нибудь узнает об этом? — Нет, это не имеет никакого значения. Хотя имеет, немного. — Не беспокойтесь, об этом точно никто не узнает. Что ещё «неправильно»? — Да всё. Это всё неправильно. — И Вам это не нравится? Вот оно. Канеки посмотрел на него уже другим, совсем осмысленным взглядом, и его губы растянулись в совершенно жуткой улыбке, которая искренне восхитила Фуруту. До чего прекрасная гримаса! — Я не говорил этого. «Точно. Ведь детям нравится нарушать правила». Тишина комнаты наполнилась звуком слипающихся губ. Канеки рьяно прильнул к Фуруте, но тот уже с готовностью раскрыл рот и встретил сухие губы с привкусом кофе своим острым языком. Они сплелись ногами, крепко обнялись, перебирая волосы на затылках, и неумелые движения Канеки, его безыскусные поцелуи, наивная реакция тела и холодная вялая рука, лежащая у Фуруты на бедре, только сильнее дразнили его. Ему нравился этот Канеки Кен, бегущий сломя голову от своей правильности, нравилось ощущение его языка у себя во рту, его сильная спина, которую Фурута ласкал одной рукой. Наконец, Канеки понял, как он должен действовать и согласился быть ведомым — их челюсти и языки стали двигаться в такт, дыхания выровнялись. В полосе света зависли их профили и прижатые друг к другу широко раскрытые рты. Канеки и не подозревал, что физические ласки настолько очищают сознание, буквально вытряхивают всё содержимое, оставляя одну лишь увлечённость чужим телом. В голове не было ни одной мысли, не связанной с Фурутой, который уложил его, придавив к подушкам. Он почти забыл о том, что ему было холодно. Канеки заснул уже под утро, когда беспокойная тень на стене стала рассеиваться. Искусственное освещение ещё не погасло, но небо уже побледнело. Фурута обнимал одной рукой Канеки, голова которого покоилась у него на груди. Кажется, внедрение началось успешно. Он не мог перестать улыбаться, хотя порядочно устал и отдался бы сну. Всего через пару часов должен зазвенеть будильник, они оденутся, не произнося и слова, потом Фурута избавится от возникшей между ними неловкости с помощью шутки, они выпьют кофе и с неохотой поедут в штаб. Новый день уже наступил, и по кольцевой линии метро проехал первый синкансэн.