Кольцевая линия

Канеки сидел за своим рабочим столом, стены в комнате были увешаны всем, что относилось к работе — зашумленными фотографиями подозреваемых, исчирканными картами и выписками из личных дел. Ему нравилось играть в «настоящего» следователя и, как полагалось такому персонажу, поддерживать себя в возбужденно-рабочем состоянии даже у себя дома. В комнате было душно, вентилятор гонял по кругу влажный воздух, и пригвожденные листы слабо трепыхались, создавая видимость чьего-то присутствия. Но не это отвлекало Канеки, а сообщение, которое пришло к нему час назад, и теперь он не мог сосредоточиться на чем-то другом. «— Вы дома? — Да, дома. — Я приду? — Приходите». Их переписки были достаточно однообразными. Прошло уже больше четырех месяцев с тех пор, как Фурута вложил ключи от своей квартиры в его руку, но они по-прежнему обращались друг к другу на «Вы» — это была черта, не выходя за которую еще можно было сказать по итогам игры, что в ней присутствуют определенные правила. Например, соблюдать субординацию. Он снова припал к своей аналитике, опираясь на нездоровую руку. Когда раздался звонок в дверь, Канеки взглянул за окно — который час? Красный закат был распылен по темно-синим облакам — должно быть, около десяти вечера. Фурута стоял на пороге, плащ его был расстегнут, как и верхняя пуговица рубашки. — Какая же там духота! — вместо приветствия произнес он, словно заметил, что взгляд Канеки сосредоточен на его блестящей от пота шее, — у Вас гораздо прохладнее… Он зашел в коридор, и Канеки закрыл за ним дверь, ощущая терпкий запах токийского лета, что стекал по спине Фуруты и насквозь пропитал его рубашку и подклад плаща. — Я принес Вам кое-что интересное, — Фурута извлек из портфеля запечатанный конверт, — ознакомитесь на досуге. Думаю, его содержимое придется Вам по вкусу… — он, наконец, улыбнулся, и Канеки принял у него из рук конверт вместе с этой настораживающей формулировкой. — Спасибо, Фурута-сан, — их пальцы неслучайно соприкоснулись, впрочем, как и всегда. Канеки прекрасно знал, что этот конверт (что бы в нем ни было) не был тем самым поводом, из-за которого Фурута оказался на пороге его дома и с облегчением снимал жаркие туфли, — можете сходить принять душ. Кофе будете? Канеки прошел в комнату и опустил конверт на стол. Написанные маркером буквы «HySy» вызвали у него ощущение дежавю, но он не смог вспомнить, что они значили. Все его внимание сосредоточилось на возне в коридоре. — А Вы? — Простите, но я не буду, — Канеки вернулся на свой стул и поправил очки. Хлопнула дверца шкафа и Фурута зашел в комнату, попутно закатывая рукава рубашки. — Тогда и я не буду, — он стоял у него за спиной и рассматривал фотографии на стене, уголки которых вздымались и опускались в том же ритме, в котором вентилятор охлаждал его спину, — готовитесь к зачистке в седьмом районе? — Да, не могу думать о чем-то другом, — Канеки ощущал пристальный взгляд Фуруты на своем затылке. — Ну, судя по отчетам, почти все местные гули едва ли тянут на В-ранг. Они скорее мелкое хулиганье, которые просто сотрудничают с Аогири, — голос Фуруты теперь звучал со стороны окна, где он стоял, опираясь на подоконник, и разглядывал непритязательный вид, — Вам так не нравится жить с ними по соседству? — Это просто моя работа. — И Вы прекрасно ее выполняете! Не думаю, что эта зачистка отнимет у Вас много времени, уверен, Вы даже не вспотеете. — А вот Вы уже изрядно вспотели, Фурута-сан, — съязвил Канеки, оборачиваясь на темный силуэт возле окна, — разве Вы не собирались в душ? Фурута сложил руки на груди. Голос его изменился, как и выражение лица — веки были приспущены, а уголок губ приподнят. — А Вы? — снова все тот же вопрос. Канеки сделал вид, что разложенные на столе бумаги представляют для него интерес куда больший, чем бестактные намеки Фуруты. — Я был там недавно. И, пожалуйста, только не говорите, что не пойдете в душ только потому, что Вам придется идти туда одному, — даже не оборачиваясь Канеки ясно видел, как Фурута скривил губы, а его брови изогнулись к переносице. — В моих утренних фантазиях все было иначе! — протянул Фурута с наигранным разочарованием, заправил руки в карманы и вальяжно направился в ванную, но застыл на выходе из комнаты, будто предлагая Канеки одуматься. Тот выдержал необходимую для комичного эффекта паузу и усмехнулся. — Мне лестно, что я присутствую в ваших утренних фантазиях, но нет. Не забудьте взять чистое полотенце из платяного шкафа. — Как скажете, командир. Когда Фурута закрыл за собой дверь ванной, Канеки нетерпеливо вскрыл конверт канцелярским ножом и достал из него личное дело с грифом «совершенно секретно». Фотография была залеплена стикером с нарисованным сердечком, и когда Канеки заглянул под стикер, ему стало действительно не по себе. Он прислушался к неровному шуму воды, словно мог распознать в нем ответы на всплывавшие вопросы, но они множились один за другим, подстегнутые уже привычными сомнениями в отношении Фуруты. И если ответ на каждый из этих вопросов был утвердительный, как ему следовало поступить? Канеки нервно сдавил руку и оставил излом на титульном листе, а затем терпеливо, но совершенно ничего не запоминая, пролистал все личное дело от начала до конца, и снова вернулся к фотографии. Он поймал себя на мысли, что не понимает, о чем читает, мир терял в четкости, и по белым листам расползались световые пятна. Канеки судорожно выдохнул, выпустил бумаги из рук, снял очки и надавил кончиками пальцев на уставшие глаза — в висках разливалась боль, порожденная захлестнувшими его переживаниями. Он ухватился одной рукой за край стола, и этот стол был единственным, что еще связывало его с громыхающей реальностью. В ушах зазвучал монотонный писк. Канеки прижал вторую руку к голове и медленно опустился лбом на стол. Он не сразу понял, что отвратительный скрежет — это звук его трущихся друг о друга челюстей. Чуткие прикосновения Фуруты к пульсирующей голове привели Канеки в чувство. Его руки обмякли и соскользнули со стола, а сам он с трудом выпрямился. Ему казалось, что он терял сознание, потому что он не помнил событий последних десяти минут. Мягкие от горячей воды пальцы собирали под собой рассредоточенную по всей голове боль, она истончалась под ними и сходила на нет. Канеки безвольно сидел, закрыв глаза, и беспомощно отдавался этим остро чувствующим его мучения пальцам, что массировали его кожу, будто сплетенную из одних только воспаленных нервов. Может, он хотел бы остановить Фуруту, потому что не желал испытывать благодарность к тому, в ком сомневался, но теперь был не в силах. Когда Канеки наконец открыл глаза, то увидел, что все оставалось на своих местах. Он, наконец, мог чувствовать запах чистого тела и слышать гудение вентилятора. — Уже лучше? — голос Фуруты был тихим, точно он боялся снова растревожить Канеки чересчур громким звуком. Тот слабо кивнул и ощутил щекотливое прикосновение пальцев к своим ушам. — Спасибо, — выдавил он, глядя на личное дело перед собой. Он решил, что не будет ни о чем расспрашивать Фуруту, или, во всяком случае, не сейчас. Сейчас ему просто хотелось ласковой полутьмы и этих приятных рук. — И часто у Вас такие боли? — спросил все тот же обходительный полушепот. — Не часто, но случаются. — На что они похожи? Воздух за окном остывал, и ноги обдало прохладой — Канеки инстинктивно положил одну ступню на другую. На что это было похоже? Он знал природу этой боли, но так и не придумал ей достойного описания. — Словно кто-то стучится изнутри. Очень громко и очень настойчиво. Он гадал, что Фурута может ответить ему, ведь именно эта реакция могла бы стать ключевой. Канеки практически слышал, как Фурута тщательно подбирает слова. — Может, там действительно кто-то есть? — осторожно спросил Фурута, растирая большими пальцами его затылок. Канеки услышал мягкий звук упавшей на пол материи, и не смог понять, что его издало. — И кто же? — Ну… Если честно, — Фурута стал говорить на тон громче, поглаживая выступающие шейные позвонки, и Канеки податливо склонил голову, — я не силен в психологии и, особенно, в терминах. Скажем, какие-нибудь проекции вашего разума… — О… У Вас тоже есть такие, Фурута-сан? Канеки почувствовал, как руки у него на шее замерли, затем переместились на щеки, и средние пальцы коснулись уголков его рта. Мягкий голос Фуруты звучал у самого уха, диссонируя с шелестом бумаги. — Хах… Да я ведь и сам лишь проекция. Канеки широко улыбнулся себе под нос. Он не хотел портить такой прекрасный ответ излишними подробностями. Пальцы Фуруты велели ему приподнять голову, и Канеки позволил им вести себя до тех самых пор, пока их взгляды не встретились под прямым углом. Очки остались на столе, и Канеки безотчетно пытался сфокусировать взгляд, но размытое лицо Фуруты пряталось во тьме за мелким бисером шума. Его пальцы с предельной внимательностью скользили по шее Канеки, очерчивая все ее изгибы и задевая крутой выступ кадыка. Он приблизил к нему свое лицо, и Канеки в предвкушении зажмурился. Нижняя губа Фуруты оскользнулась на его верхней, и они неуклюже совместили уже приоткрытые рты. Это было ужасно неудобно, и в той же мере увлекательно. Канеки поднял руки, чтобы коснуться влажных волос, надавить на затылок и заставить Фуруту еще глубже проникнуть заостренным языком в его рот. Они ускорялись, и Канеки нравился липкий звук поцелуя и руки, проникшие под воротник его майки. Это было то, за чем Фурута приходил к нему снова и снова, и они даже ни разу не говорили о происходящем между ними, потому что оно не нуждалось ни в каких обсуждениях. Кандидат в Особый Класс Сасаки был главным над cледователем первого класса Фурутой, и следователь первого класса Фурута не просто был с ним в романтических отношениях, или, что еще хуже, не просто спал с ним. Фурута приходил, когда хотел, и давал Канеки то, чего тому хотелось, и у них не было никаких обязательств друг перед другом. Ровно до того момента, пока им бы не захотелось обозначить, что же именно происходит между ними. Канеки уже не мог сказать, что ему хотелось чего-то неправильного или что ему просто хотелось секса. Все сводилось к одному: он нуждался в неправильном сексе с неправильным во всех отношениях Фурутой. И он еще ни разу не испытал сожаления по поводу их близости и всего того, что окружало ее, что сопутствовало ей. И щедрый на эту правильную близость Фурута жадно облизывал его губы, подбородок, снова возвращался к губам, а его рука уже нетерпеливо расстегивала кнопку у него на штанах. — Только у меня дома ничего нет… — прошептал Канеки сквозь поцелуй и глубоко вдохнул, когда Фурута стиснул ладонь на его члене. — Я все с собой взял, — Фурута повернулся к темной руке, гладившей его по волосам, слепо поцеловал ее в шероховатое запястье, а затем отобрал у Канеки все свое тепло и исчез в коридоре. Как оказалось, тот неясный звук издало упавшее с бедер Фуруты полотенце, и теперь он был совершенно нагим — Канеки успел заметить в дверном проеме его голый зад. Когда он встал со стула, то вновь ощутил слабое головокружение, которое вскоре стихло, и Канеки успел стянуть с себя майку прежде, чем Фурута вернулся со своим джентльменским набором. Хотя его слабая эрекция взволновала Канеки, он снова принял равнодушный вид и направился к вентилятору, чтобы выключить его. — И что, Вы целый день таскали это с собой? — нагретые лопасти остановились, гудение смолкло. Фурута хитро прищурился. — Представляете, как было бы весело, если бы на входе в управление проверяли содержимое портфелей? — он скинул покрывало со стоявшей у стены кровати, опустился на нее и теперь не без удовольствия наблюдал за тем, как Канеки снимает с себя домашние штаны. Его тело было вырвано из полумрака оставленным в коридоре светом, и тот затекал в рельефы его груди и живота. Фурута положил презервативы и лубрикант рядом с собой. — Да, представляю. За Вами бы закрепилась репутация извращенца, Фурута-сан, — Канеки приблизился к нему вплотную, и губы Фуруты отпечатались на его плавках. — Разве я похож на извращенца? — он жалобно посмотрел на Канеки снизу вверх, и снова попробовал захватить губами через ткань уже возбужденный член. Его глаза задорно блестели, жилистые руки поднялись по ягодицам Канеки и заползли под белье. — Иногда очень похожи. — И Вам это не нравится? — Фурута целовал чуть теплую кожу над широкой резинкой трусов и не сводил с него вопросительного взгляда. Канеки провел указательным пальцем изуродованной руки по его щеке, слегка надавил на родинку. Он улыбнулся своему любимому вопросу. Нет, его очень привлекала эта развязность. — Может, и не нравится, — он загадочно улыбнулся, и Фурута самодовольно хмыкнул, медленно стягивая с Канеки белье. — Тогда я сделаю так, что Вам это понравится. Он ловко ухватился губами за член и сразу же взял его полностью. Его пальцы сдавили твердые ягодицы Канеки, и тот с шипением втянул воздух сквозь зубы, откидывая голову назад. Фурута двигался быстро и даже агрессивно, грубо сдавливал темно-розовый член чуть распухшими губами, втягивая его в себя, теплый электрический свет шевелился на левой половине его лица, и в ямку на щеке ложилась шелковистая тень. Канеки обычно был скуп на ответные действия, и он бездумно водил руками по влажным волосам Фуруты, иногда запуская пальцы вглубь его ушных раковин. Когда Фурута вздрагивал от этих прикосновений, Канеки казалось, что он и сам ощущает щекотливое присутствие пальцев в чувствительном ухе, слышит мягкий шорох, который они издают. Он хотел и мог думать только о Фуруте. О его языке, выписывавшем искаженные спирали. Об измазанной слюной ладони, которой тот любовно придерживал его член. О холодном кончике носа, которым Фурута упирался в горящую кожу лобка, когда его горло снова стискивало полупрозрачную головку, и Канеки протяжно выдыхал в облитый приглушенным сиянием потолок. Каждым своим вульгарным и, в то же время, заботливым действием, Фурута словно озвучивал один и тот же вопрос. «И Вам это не нравится?» Канеки закусил нижнюю губу и сжал пальцы у него на затылке, заставляя Фуруту остаться в конечном положении чуть дольше. Фурута послушно задержал дыхание, поднимая блестящие глаза, исполненный беспрекословного подчинения. Ему нравилось ощущать, как уже твердая плоть отзывается у него во рту слабым движением, и он сам невероятно возбуждался от этого — на конце его члена набухла мутная капля, и он в исступлении закатил глаза. Канеки, наконец, расслабил свои руки и отпустил Фуруту, оставив у него на языке горький привкус своей смазки. Но этот вкус, каким бы спорным он ни был, казался Фуруте вкусом настоящего превосходства. Ведь он один ведал его. И теперь Фурута целовал прохладную темную кожу мошонки, гладил ее мягким языком, и Канеки не мог больше держаться на ногах, они гудели так, словно пенилась бегущая по сосудам кровь. Он слабо покачнулся, и Фурута уловил его слабость. Он прижался щекой к жестким волосам у самого основания живота и, вслушиваясь в загнанный пульс, тихо произнес: — Я все сделаю. Канеки кивнул и благодарно чиркнул чешуйчатыми пальцами по улыбчивым губам Фуруты. Тот потянулся за презервативом, и уже почти вскрыл упаковку, когда его оглушил хриплый голос. — Нет, нет. Давайте без него. Я в нем почти ничего не чувствую. Фурута удивленно поднял брови, его взгляд сменился на восхищенный, и он расплылся в счастливой улыбке. — Вы больше не брезгуете мной? — он поднялся с кровати, и их члены соприкоснулись — их одновременно прошил болезненный импульс, и они неотрывно смотрели друг другу в глаза. — Я и раньше Вами не брезговал. — Да? — с явным недоверием переспросил Фурута, откручивая крышку тюбика, — ну, пускай будет по-вашему. Мне только в радость познать Вас без всяких… оболочек. — …Не говорите больше такие скабрезности. — Хорошо, хорошо, я не буду их говорить, — Фурута выдавил маслянистый лубрикант на головку его члена и небрежно размазал его вдоль ствола, — я буду их делать. Он провел скользкой рукой по животу Канеки, а затем вложил жирный тюбик в его ладонь и вернулся на кровать. Подушка и одеяло отправились на пол, а он встал на четвереньки. Его голова склонилась к широко расставленным пальцам, и он улыбался себе под нос, прислушиваясь к нерешительному скрипу кровати. То, что Фурута всегда был снизу, стало еще одним негласным правилом их игры. Осознав, что Канеки не только не стал бы ложиться под него, но, вероятно, даже сбежал бы, стоило только намекнуть ему о подобном, Фурута предложил себя первый. Ведь Канеки Кен, не до конца осознающий его мотивы, нуждался хотя бы в такой власти над ним. Или в иллюзии этой власти, которую он ощущал, когда натирал его густой смазкой между ягодиц, и Фурута вздрагивал от прикосновений к чувствительному колечку, еще сильнее прогибался в спине. Без презерватива все было иначе — все было «взаправду», осязаемым и горячим. Фурута старался расслабиться, но не мог: слишком неоднозначными были его ощущения. В такие моменты он сам терял над собой контроль, что было для него настоящей редкостью, и волновало не меньше, чем неодетая плоть, проникающая в него раз за разом. Единение с Канеки Кеном сдвигало внутри Фуруты целые массивы подолгу копившихся чувств, с которыми он не мог совладать, и потому просто внимал их стихийному движению, покусывая свои пальцы. Когтистая рука — та, которую Фурута боготворил, — легла ему на поясницу, и, Канеки, наконец, вошел в него весь. Фурута всегда оставался узким, и он никогда не жаловался на боль, словно не замечал ее, или она не мешала ему. Иногда он даже молил о ней, и это льстило Канеки, ведь он мог дать то, о чем его просили. Боли у него было в избытке. Канеки смотрел на влажно блестящую кожу, туго обтягивающую мышцы его спины, на их гладкие перекаты, на выступающий шейный позвонок, обрамленный кончиками черных волос. У Фуруты не было своего запаха и не было запоминающегося вкуса. Если на теле Фуруты появлялись следы их близости, случайно оставленные в финальном порыве или еще до него, они исчезали уже на следующее утро, словно он просто смывал их с себя, когда ходил в душ. Каждый раз он возвращался в обновленном теле, чтобы Канеки снова мог его испортить. Слишком быстрая регенерация Фуруты наводила на определенные мысли. Тишина содрогнулась от их перемежавшихся вдохов и выдохов и громкого звука соприкасающейся плоти — Канеки всегда двигался быстро, сдавливая в ладонях выступы его тазовых костей. Фурута широко раскрыл рот, и слюна с блестевшей нижней губы капнула на побелевшие костяшки его пальцев. Он переместил локоть так, чтобы занять другую руку своим изнывающим от напряжения членом. Тела покрывались испариной, влажный воздух в комнате нагревался и размывал их маячавшие тени. Рваное дыхание Канеки сместилось в вибрирующем пространстве. Как и его руки, что были сперва на бедрах, а затем на плечах. Как и его губы, что теперь обозначились у самого основания шеи Фуруты. Тот вскинул голову, требуя мокрого поцелуя в уголок раскрытого рта, и сразу же его заполучил. Когда Канеки вышел из него, Фурута послушно перевернулся на спину и положил на горячий лоб холодную от пота ладонь. Вскинутые ноги Фуруты, его правое колено, упирающееся в стену, до предела натянутые ступни, черные глаза, выражение которых Канеки не мог разглядеть без очков — все эти образы дробились у него в сознании, чтобы затем всплывать в алых расплывчатых снах. Но Канеки явственно видел темную расселину между улыбающихся губ, к которой потянулся, снова двигаясь внутри него. Фурута обнял его за шею одной рукой — другая уже была внизу его живота, и Канеки чувствовал, как она слабо ударяет его под ребра. Они оба были на пределе и обоюдно обжигали дыханиями раскрасневшиеся лица, что были так близки. Канеки отпустил одну ногу и свободной рукой дотронулся до его щеки, до иссушенных губ, перевел ладонь на шею и, вдавив Фуруту в матрас, стал двигаться еще резче, стегать его еще сильнее — тому было нечем дышать. Эта сильная рука рептилии сжималась у него на горле, и он чувствовал, какая волнующая опасность исходит от нее. Она бы могла в любой момент свернуть шею или просто задушить его, и Фурута кончил в приступе сладкой, но болезненной асфиксии. Его глаза увлажнились, и он распознал соленый привкус слезы, скатившейся к губам. Когда он замер, глядя на своего Короля, Канеки забрал с его губ безмолвный протяжный стон и ощутил, как вязкая сперма стекает по его солнечному сплетению. Теперь пришла и его очередь и, не спрашивая, уже уверенный в том, что Фурута согласен с любым решением, Канеки извергнулся в него. Они соприкоснулись лбами, и, прикрыв глаза, прислушивались к самим себе, ноги Фуруты медленно опустились, он повернулся набок, и Канеки лег рядом с ним. Фурута не без наслаждения ощущал, как теплые капли одна за другой сползают по внутренней стороне его бедра, и как горят остаточные прикосновения руки на его шее. Голова все еще кружилась от удушья, и это чувство было невероятным. Этим жестом Канеки поставил его на место. На щеке застыл след от слезы. Тяжелая голова Канеки лежала напротив чуть более ясной головы Фуруты, и он щурился, видел только дымный ореол его тела и грязный полумрак. — Мне принести Вам очки? — он коснулся лоснящейся щеки Канеки, и тот закрыл глаза. — Незачем. Они лежали в стихающем грохоте сердцебиений до тех пор, пока Канеки не решился. — Мне нужно серьезно поговорить с Вами. — Хорошо. Конечно, — Фурута устало улыбнулся и убрал руку от его лица. — Возможно, это будет неприятный разговор. — Неприятные разговоры самые откровенные. И снова тишина, прерываемая ночными шорохами седьмого района и слабым потрескиванием полуторной кровати под их общим весом. — Фурута-сан, зачем Вы здесь? — Зачем? Очевидно потому, что Вы не запрещаете мне приходить. — Но я и не зову Вас. — Потому что знаете, что я все равно приду. Канеки перевернулся на спину и сглотнул. Это было правдой. Он уже остыл, и надеялся, что Фурута обнимет его, но не хотел просить его об этом напрямую. Теплая рука сама легла ему на грудь, и он мысленно накрыл ее своей в благодарность. — Фурута-сан, Вы ведь не человек, верно? Глаза Фуруты застыли, равно как и его пальцы на бледных ключицах Канеки. Он грустно улыбнулся себе под нос и опустил голову ему на плечо. — Я чувствую себя человеком. А Вы, Сасаки-сан, кем себя чувствуете? Канеки неуверенно коснулся его растрепанных волос, глядя на тускло-оранжевый квадрат дверного проема. — А я чувствую себя обманутым. Их ноги сами собой переплелись, и Фурута продолжал водить пальцем по груди Канеки, иногда задевая мягкие соски, которые лениво реагировали на его прикосновения. — Из-за меня? — Из-за Вас тоже, ведь Вы сами только что сказали, что Вы не человек. — Но я никогда не говорил, что я человек! Вы сами это выдумали. Канеки сглотнул. Он боялся, что Фурута просто уводит его как можно дальше от сути разговора, но не мог согласиться с тем, что его доводы верны. — Тогда кто же Вы такой? — Я ведь уже сказал. Всего лишь проекция. — А если по существу и без этих абстракций? Я серьезен,— в голосе Канеки зазвучало недовольство, Фурута перестал играть с его соском и убрал руку. После некоторой паузы он заговорил глухим и непривычно бесстрастным для него голосом — Канеки показалось, что он никогда его не слышал. — Никаких абстракций. Я действительно только тот, кем Вы захотите меня видеть. Я не навязываю Вам никакой конкретики, и до этой самой минуты Вам было… весело со мной именно по этой причине. И я не хочу знать о Вас больше, чем Вы сами захотите рассказать о себе. Такой мне видится идеальная дружба с Вами. — Значит, Вы считаете меня своим другом? — Да, считаю. Дружба с Вами — лучшее, что случилось со мной за долгое время. И если Вы хотите линчевать меня за то, что я, вероятно, не человек или за то, что я утаил это от Вас, я не стану сопротивляться. Канеки опустил тяжелые веки — он был наголову разбит этим заявлением, в котором он видел отражение собственных мыслей. Фурута чувствовал его, понимал его, и Канеки по-настоящему ценил это. Даже их занятия сексом скорее напоминали откровенный разговор. И он уже порядочно устал от того, что в глазах других был далеко не тем, кем являлся на самом деле. Фурута же предоставил ему возможность быть кем угодно, в том числе самим собой, и справедливо требовал подобного отношения и к себе. — Я не стану Вас линчевать. Вы можете лгать мне и водить меня за нос сколько угодно. Но только не используйте меня, не присваивайте меня. Я уверяю Вас, что этого наша дружба не переживет. Фурута приподнялся на локтях и, глядя в растерянные глаза заблудившегося ребенка, ласково ответил. — Разве я похож на кого-нибудь, кто мнит себя, скажем, вашим родителем? Или кто связывает с Вами определенные надежды? Я просто прихожу сюда, потому что мне это нравится. И Вам это нравится. Такой ответ на самый первый вопрос Вас устроит, Сасаки-сан? — Вполне… И, все-таки, лето выдалось жарким, даже ночь была душной. Где-то снаружи под окном громко затрещала цикада, заглушая скользкий звук поцелуя. — Может, все-таки кофе? — А Вы? — И я тоже выпью.