Царевич не дурак

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь, и было у него, как и положено любому порядочному правителю, три сына. Был наш царь не семи пядей во лбу, стяжания отцовские пустил по ветру, хозяйство запустил да и закручинился. На южных границах супостат ненасытимый войско несметное собирает, зуб на царя точит, а у того в казне ни медяка, ни полушки не наскребётся. Как рать, спрашивается, организовывать? И тут доносят ему гонцы весть, для кого благую, а для кого и не очень, что у князя заморского, достатком не обделённого, Кощей-душегуб любимую дочку, родную кровиночку, похитил. И кто её вернёт, за того отец безутешный сулит и дочку просватать, и богатствами всяческими угобзить, да и полцарства приданого никому лишними не будут. Обрадовался наш царь, велел кликнуть своего третьего сына — покуда младшенького, вестимо, не жалко — благословил его на подвиг великий и строго-настрого наказал без княжны в присный терем не возвращаться. Это присказка — не сказка, а сказка впереди будет. К батенькиным закидонам царевич измлада привык, потому вздохнул тяжелёхонько, взял лук тугой да меч богатырский, стянул из светлицы остатки отцовских сбережений, велел седлать верного скакуна и к обедне отбыл. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Прошёл наш царевич поля чистые да раздолья широкие, миновал дубравы тёмные да луга зелёные, переправился через реки быстрые, поднялся на берега крутые. Друзей завёл, как достоит, троих, троих врагов победил, трижды заблудился и даже навестил монумент у распутья трёх дорог, тот самый, с которого ещё кум Илья волошбу недобрую снял. В грозной надписи, конечно, смысла теперь никакого не было, но камень такожде оставили. Чай, историческая ценность, достояние культурное. Долго ли, коротко ли, вышел наш царевич на опушку дремучего леса. Стоит там избушка на курьих ножках, кругом себя поворачивается. Напрягся царевич, вспомнил, что ему наставники мудрые рассказывали, и молвил: — Избушка-избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом! Домишко закряхтел, заскрипел, обаче исправно повернулся. Поднялся царевич на крыльцо, взялся за кольцо — и вдруг слышит: — Добрый молодец, ужель не наставляли тебя батюшка с матушкой, что спросить надобно хозяина, коли к чужой двери явился не звати? Здесь, чай, не проходной двор, а частная собственность. Как взглянул царевич на голос звонкий, так и обомлел. Стоит перед ним красна девица, да такая, что только в сказках и описывать. Уста багряные, персты белые, коса в руку, смоляная, лентой перевитая, концом едва по земле не стелется. И сердито сияют под соболиными бровями ясные очи. Отмер молодец маленько и молвил невпопад: — Слыхал я, будто живёт в этих краях Баба Яга. — Это я и есть. — Чудны мне слова твои, кудесница, — честно ответил царевич. — Баба Яга, костяная нога, в ступе едет, пестом упирает, помелом след заметает — и всё это про тебя? — Басни про костяную ногу завистники окаянные распустили, а в ступах нынче одни только шарлатаны летают. Но про то, что я Баба Яга — про это не вру. Вздохнула девица, косу за спину откинула, подняла с земли лукошко, зелиями диковинными полное, поднялась по лествичке и двери распахнула. Заходи, мол, гость незваный, коли уж прийти не побоялся. Усадила за стол дубовый, светлой скатертью крытый, пирогами да питьём медвяным угостила. — Зачем же ты ко мне, добрый молодец, пожаловал? Волей али неволей? Растолковал ей царевич, что родом он из тридесятого царства и что путь-дорогу держит в замок Кощеев, дабы княжну заморскую из лап старого убивца высвободить. Слушала Яга, внимала, да не выдержала и на словах о «старом убивце» рассмеялась в голос. — Вам, молодым да зелёным, коли человеку немного за тридцать, так он сразу стариком дряхлыми видится. А Кощей, друг мой давнишний, покамест мужчина в самом расцвете сил. Чай, в один год академию Лукоморскую заканчивали. Похожа я на древнюю старуху? Девица так взыгралась, что даже покружилась маленько по горнице, подобрав подол вышитого ситцевого сарафана, позволяя гостю оценить и высокую грудь, и перетянутую пёстрым пояском долгую талию, после чего царевич вынужден был признать: нет, на старуху она была нисколько не похожа. — Как же так? — спросил он. — Ещё мой дед хаживал к Бабе Яге за ведовской лечбой, а это было три дюжины лет назад! — Не чудись, молодец. Всех имён ведь не упомнишь, вот и стала молва всякую знахарку, что в этом лесу поселится да за деревьями приглядит, Бабой Ягой величать. Это у нас заместо титула теперь. А саму меня Марьяной зовут. Кивнул царевич, но ни слова в ответ не проронил. Видать, плохо он на уроках придворных мудрецов слушал. — Стало быть, собрался ты княжну вызволять из плена самого Кощея Бессмертного, которого весь свет честной страшится. Неужто так люба она тебе? — Да я лица её николиже не видел. Моргнула Марьяна, встрепенулась. — Почто же тогда животом рисковать собрался? — Казна царская порожняя совсем, — пожал плечами царевич. — Хоть по сусекам скреби, хоть по амбарам мети — и полушки не наберётся. Нрав у батюшки крутой, гневаться изволит, а у него чуть что, так меньшой сын сразу крайний. Умолк царевич, глянул в оконце — а там уже солнце ясное за горы закатилось, да хмарь вечерняя в дебриях лесных клубится. Кудесница ставенки затворила, огонёк в камельке засветила, да и смотрит на гостя своего, раздумывает, глаз синих не отводит. — Не ходи, — говорит, — к Кощею. Была я давеча в дворце его златозарном, принимали меня радушно, хлебом-солью потчевали. Глядит княжна на друга моего старинного, да всё никак наглядеться не может. Кабы Кощей её не похитил, она, вестимо, сама бы к нему прибежала. Не ходи, Иван-царевич, не губи чужого счастья. Я тебя накормлю, напою, в бане выпарю да дорожку до порога отчего посоветую. Выслушал её добрый молодец, осклабился. — Царевич-то я царевич. Только не Иван. Симеоном меня кличут, хвала матушке и батюшке. — Отчего же ты мне раньше не сказал? — всплеснула руками Марьяна. — Это ведь всё меняет! Коли не Иван, так, чай, не дурак? Приосанился царевич, глаз лукавый щурит, усмехается. — Тут уж тебе решать, кудесница. А предложение твоё принимаю охотно. В гостях не худо и задержаться, наипаче яко хозяюшка не против. И стали они жить-поживать да добра наживать: княжна — с Кощеем, Симеон — с Марьяной, а царь-батюшка — с носом, пустой казной и злыми процентщиками. Потому что думать надо было. Ду-мать.