Задолго до твоего рождения, мужик.

*** Себастьян дернул рукой, и серый пепел припорошил неровным сугробом фигурную пепельницу с выступающей местами текстурой. Откуда она вообще взялась здесь, черт побери. Грозно глянув в темнеющий кухонный дверной проем, в котором четверть часа назад испарилась прелестная физиономия Джима, Моран покончил со второй по счёту сигаретой и выехал на стуле из-за обеденного стола, безжалостно проезжаясь ножками по дорогому паркету. Он вышел в прихожую, упираясь взглядом в лежащий поперёк входной двери черный бесформенный пакет, подмигивающий под разными углами на ярком солнечном свету. Албанец, оставшийся по воле Джима без пары пальцев, уже не казался такой внушительной угрозой для безопасности, жизни или работы чужой отлаженной системы. Себастьян только вздохнул, оглашая этим незамысловатым жестом всю трагичность, блять, ситуации, и сжал переносицу пальцами, подходя к мертвецу ближе. Мориарти, в мгновение ока оказавшийся по другой торец пакета, озлобленно пнул полиэтиленовое нечто и неуверенно поднял свои лукавые глаза на Морана в поисках одобрения, снисходительности хотя бы. Пришлось недовольно потупить взор и поджать губы, стоило только заметить, как активно мужчина поглощает воздух, раздувая ноздри подобно распаленному боку. Труп, казалось, стал еще мертвее, а Джим и вовсе померк на пару тонов — на всякий случай, чтобы в глаза не бросаться. Тем не менее, самоощущение его было великолепным. Еще бы! Он за последние несколько десятилетий не испытывала столько всего, сколько урвал за ушедшие безвозвратно сутки. За неимением возможности записать, сохранить всё это на пленке, микрочипе, господи, что там еще придумали эти гениальные умы, он разочарованно цокнул языком, в сердцах ударил кулаком по стене; неуверенно поднял глаза на Морана вновь, раздумывая, подходящий ли сейчас момент, чтобы просить у того мыльницу на такие случаи и альбом для фотокарточек. Решил все же, что не стоит, и, боясь явиться источником еще большего раздражения, что называется, засунул язык в задницу. Впрочем, если бы Себастьян хотел умертвить его — во второй раз — уже давно сделала бы это, ибо «богом клянусь, маленькое отродье, тебе не жить». Именно в таком контексте прошли первые полчаса от того, как полковник обнаружил свою цель, подставного информатора, внезапно мертвым. Сейчас мальчишка был уверен: Моран отошёл. По крайней мере, он не накинулся на него, когда тот, осмелившийся, показался на свет божий из своего междумирья. Джим присел, покряхтел чуть, тягая неподъемный для него пакет, приложился от отчаяния кулаком куда попало, с самым на свете деловым видом выпрямился в полный рост, скептически скривив губы, и, причмокнув, исчез. Себастьян же, с аналогичным скепсисом во всём своём грозном виде наблюдавший за тщетным его попытками и переполняемый уже не столько злобой, сколько усталым безразличием к происходящему, даже глазом не моргнул, когда маленький засранец испарился по канонам фильмов о призраках. Только смерил относительные размеры бездыханного тела (а на перспективу и в разобранном виде), дверного прохода и вероятность того, что на лестничную площадку может высунуться сосед, и недовольно подытожил всё это отсутствием личного автомобиля. Логически закончившуюся мысль прервал внешний раздражитель. Себастьян ощутил, как его запястья коснулось нечто морозное и рыхлое, будто к нему с силой прижимали подтаявшее мороженое. Было несколько своеобразно, конечно, сравнивать Джима с мороженым, даже с самым отвратительным. Моран было дернул рукой, но вцепившаяся в него пятерня только усилила хватку — Джим глядел воодушевленно, повисая на полковнике по забывчивости. — Чего тебе? — Недовольно проворчал Себастьян. Джим просиял. — Сама судьба свела нас, не иначе, — заявил полупрозрачный волюнтарист с толикой сарказма в голосе. Джеймс коротко пожал плечами и брезгливо пнул носком босой ноги труп. — На кухонном столе лежит список. Купи. И мышьяк. — Он задумчиво пожевал губу, отпуская руку Морана и прячя свои узкие ладошки в карманы штанов. — Много. Я слышал в кладовой подозрительное шебуршание, не хочу запустить квартиру. Он неопределенно дернул головой, отведя глаза и предпочтя прямому взгляду Морана рассматривание геометрии на обоях. Потупился и сгорбился, будто где-то провинился еще сильнее, хотя, казалось бы, куда еще сильнее. Себастьян решил никак не расценивать этот жест — кого не расстроят непрошеные вредители в углах единственного пристанища и оплота реальности, которое у тебя осталось. Джим в этот момент ощущал лишь, как борются внутри него ликование и боязнь малодушно встать у точки невозврата. *** «Во-первых, нам понадобится весь твой запас терпения и осторожности. Во-вторых, нам понадоблюсь я. В-третьих, пара пил и кухонный тесак для деликатностей вроде жирной албанской шеи. Перчатки — по желанию, и что там еще нужно для расчленения трупов? Я не любитель составлять эти глупые списки, знаешь. Мне кажется, ты и сам в курсе того, какие ингредиенты нужны для успешного избавления от трупа.» Высокий и не то чтобы прилежный почерк притормозил на середине альбомного листа. Себастьян на всякий случай глянул на обратную его сторону — пусто. Однако секунду спустя он обнаружил, что растер по листу и пальцам капли крови, что, вероятно, оставили три смугло-кровавых пальца, которых полковник не досчитался ещё на живом албанце и которые Джим теперь любезно выложил на кухонный стол. Два кривых средних и мизинец с блестящим местами — где не было художественно брошенных кровавых мазков — перстнем. Маленький сорочонок, не лишенный ребячества, тем не менее, на глаза до самого вечера не попадался, не вылез, даже когда Моран взялся за ноутбук, выискивая адреса магазинов, торгующих химией, продавцы которых не суют свой нос и сожженные насмерть рецепторы в чужие дела. *** Ночью того же дня Джим осторожно крался по непроглядному коридору, слишком громко для призрака втягивая воздух, будто гончая, пытающаяся найти свою, предназначенную только лишь ей лисицу. «Лиса» Джима пялилась в потолок сквозь сумрак своей спальни, раздумывая над остывшим телом в мешке, что безвременно почивало в прихожей, бессовестно запнутое в самый угол; «чтобы не мешалось» — как выразился подросток, потирающий свои ладони и исполняющий в тот момент роль пай-мальчика, рожденного, чтобы угождать, ей-богу. Моран в тот же самый момент пытался сообразить, чем ему прикрыть незапланированное тело и как в последствие вызволить его из квартиры хотя бы до багажника арендованной машины. Стелить злосчастному было совершенно точно негде, да и через пару дней и без того неприятное тело начнет характерно пованивать, так что приходилось коротать бессонную ночь за скорыми мыслями о том, как поскорее с этим всем расправиться. Моран лежал на краю кровати, прикрыв глаза сгибом локтя, будто темнота и так недостаточно сильно давила извне. Как и осознание того, что Джим влез в его задание и пустил все под откос. К счастью, уже после того, как была сделана основная и самая важная его часть. Возможно, полковник спал, и мальчишке уж точно не хотелось бы будить ни его самого, ни его ярость по отношению к себе да и лечь бы он мог прямо поверх одеяла. И вообще, где-нибудь в другом месте. Но Джим, похоже, втайне адски соскучился за прошедшие две недели, во время которых он бесцельно слонялся в родных хоромах в бесщадном одиночестве. Мориарти хватает одеяло за самый краешек, впиваясь в него прозрачными ногтями, и осторожничает, стаскивает вниз, освобождая себе место, но то шебуршит так, что, кажется, это слышит и глухонемой на другом конце улицы. Себастьян не спит. Джим видит в тусклом шлейфе фонаря, пробивающегося сквозь слегка раздвинутые шторы, как его грудь под футболкой ненадолго замирает. Будто полковник оценивает ситуацию, на мгновение сбившись с ритма дыхания, затихает и ждёт атаки в открытые для ударов грудь, шею, живот. Однако атака настигает лишь его личное пространство. Так необычно ощущать прохладу, граничащую с горячестью чужого тела, и будто в противоречие этому — не промнувшуюся нисколько постель. Джим ложится и замирает. Ему не достается подушки, но он даже не думает об этом; в постели она всего лишь одна, Себастьян не любитель захламлять пространство вокруг себя лишними вещами, людьми. Но полковник все еще в замеревшем состоянии, убеждается в том, что к нему в кровать по-воровски забрался Джим, что все реально, и он не задремал по воле счастливого случая. Хотя какое там счастье, когда и во сне это маленькое чудовище тебя преследует даже в собственной кровати? Моран убирает свою руку от глаз, открывая те, но не поворачиваясь в сторону. Оттуда слишком явно, почти физически ощущается чужой взгляд — выжидающий, изучающий, какой-то до странного жадный. — Заблудился? Себастьян первым и единственным нарушает тишину, хотя, чёрт. Джим готов поклясться, что именно так и хотел начать свои попытки оправдаться — жалкие. Он был готов сбежать прямо сейчас, лёжа за полметра от Морана и зная, что тот чётко по эту границу сна. Однако ноги призраков тоже может парализовать, как оказалось. Предвкушение. Себастьян двигает головой, лишь немного обращая её к Джиму, и тот будто сжимается, положивший обе ладони под щеку и ждущий официального приглашения, будто щенок, которого подобрали под проливным ливнем, принесли в дом и не дали никакой инструкции к нахождению здесь. Почему-то он даже не задумывается о том, что может быть изгнан из чужой кровати. Джим молчит, хотя и не желает испытывать себастьяново терпение. Но что ему ответить? Правда была слишком очевидна, хотя казалось, будто полковник и сам её игнорировал, как только мог. Моран хмурится, когда зачем-то опускает взгляд ниже тёмных блестящих на него глаз, и замечает, что Джим стащил с себя и футболку, и свои дурацкие штаны. Собрался спать по-человечески, поглядите-ка. Мужчина усмехается, позволяя себе сделать это по-доброму, надежно укрытый тенью ночи. Он отыскивает рукой уголок одеяла, невысоко взмахивает им, но этого хватает, чтобы мягкое и тёплое облако накрыло мальчишку почти с головой. Оба знают, что это абсолютно лишнее, ненужное, что единственное, отчего Джиму стало бы теплее — это сам Себастьян. Полковник взрослее, если не учитывать, что годы, за которые Мориарти мог бы состариться и умереть, подло украли время и стены этой квартиры, навечно запирая его в теле тощего подростка. Этот самый полковник не понаслышке знает, что такое — быть одиноким, забытым и к чертям никому не сдавшимся. Он зовет почти не слышно, однако знает, что повторять дважды ему не придётся. — Можно. Джиму одиноко, страшно. Страшно оттого, что он, возможно, всего лишь бредит, превращаясь в поехавшего призрака, ткавшего себе свой собственный мир, полковника и невесомое почти одеяло. Одновременно с этим страшно потому, что все это может исчезнуть. Джим знает, как это предотвратить, он уже давно все просчитал, а сейчас, чутким слухом ловя спокойное человеческое дыхание и прижимая ладони к теплой груди поверх чужой футболки, он окончательно убеждается в том, что не имеет на собственный план никакого права, но ни за что не откажется от него. Это верно, беспроигрышно; планы Мориарти еще никогда не оборачивались фиаско. Моран понятливо молчит, так же, как и Джим, игнорируя совершенную неуместность возможных слов. Мориарти пихает ногой матрас под собой и двигается вперёд, дальше, ближе — туда, откуда его эфемерному телу доносится тепло, и он будто становится реальнее. Кровать мягко проминается, а может, у Морана тактильные галлюцинации от близкого сна, напавшего со спины долгожданной лавиной.