Берёзовая Русь

Да ведь весна на дворе. По весне он всегда становится шальным и жаждет новенького. «Три товарища», Эрих Мария Ремарк.

Илья был счастлив. Илья был счастлив лежать на родной рязанской земле, почти упираясь подбородком в пятку Наполеона. Был счастлив катать шелуху березы между пальцев и, щурясь, смотреть на солнце. Наполеону отчаянно хотелось в душ. Не в баню по воскресеньям и ледяное закаливание в речке, на которой ещё не везде сошёл лёд в остальные дни, а именно в душ. Такой, чтобы сверху текла ржавая вода, пахнущая хлоркой, чтобы можно было почувствовать ни с чем не сравнимое удовольствие после чистки зубов ощущать на языке привкус труб. Наполеон хотел цивилизацию. Американца самую малость подбешивала эта щенячья радость напарника, который готов был в лучших традициях Диснея раскинуть руки и пробежаться по пшеничному полю, громко напевая гимн Советов. И очередное задание, подразумевающее под собой провести весь день лёжа в поле, отнюдь не способствовало тому, чтобы Наполеон расхотел убивать. А уж откровенно сияющий вид Курякина, готового обнимать каждую берёзу и вовсе заставлял левый глаз Соло нервно подрагивать. Не последнюю роль здесь сыграло и то, что доступ к телу своего чуть-больше-чем-напарника был категорически закрыт как только они пересекли границу Союзных Республик. Отчаянно краснея и пылая праведным гневом Илья доходчиво объяснил Соло, что поглаживать его по ягодице перед портретом Сталина — измена Родине. Наполеон тогда и не понял, кому именно не хотел изменять Илья – Иосифу Виссарионовичу или же все-таки России, но на всякий случай обиделся. И поэтому основной целью Соло в последние дни стало выводить Курякина из себя. Медленно и с наслаждением. Почти что секс, только без рук, – хмыкал про себя американец. Солнце стояло нестерпимое. Под деревьями ещё лежал талый снег с хрустящей корочкой льда, на которую так приятно было наступать ногой. Мокрая холодная земля пружинила, выдавливала из себя мутноватую воду, которую сразу же впитывала, стоило только убрать ботинок. Соло честно пытался полюбить всю эту русскую романтику, но после трёхчасовой тряски (на телеге!) в утреннем зябком тумане по размытым рязанским дорогам, он не то, что не проникся духом березовой Руси, но и вообще не проникся ничем, кроме сарказма и дурного настроения. — Ты не мог хотя бы сделать вид, что ты чуть менее счастлив? — Наполеон поворачивается к Илье, растянувшемуся на плащ-палатке. — Нет. А зачем? — Курякин пожимает плечами и закидывает руки за голову, счастливо жмурясь на апрельское горячее солнце. Соло едва удерживается, чтобы его не пнуть. — За тем, что здесь мокро и грязно, Большевик. Илья глубоко втягивает влажный воздух, пахнущий прелой листвой и землёй и счастливо выдыхает. Наполеону кажется, что даже облачко пара сейчас сложится в суровые пролетарские сердечки. — Это для тебя здесь мокро и грязно, Ковбой. А для меня это – Родина. Наполеону начало казаться, что для завершения антуража не хватало только, чтобы из-за березы вышли лесные зверушки, вместе с Ильёй затягивающие «Интернационал». — Что-то я не помню за собой привычки тащить тебя в самые отсталые районы Нью-Йорка, аргументируя это глубоким чувством патриотичности. Наполеон чувствует, что шагает по краю: прежде одной интонации хватало, чтобы довести Илью до ручки. Но сейчас же Курякин лишь меланхолично пожимает плечами. — Просто ты не русский, Ковбой. Вам не понять этого чувства... Единения. Щемящей любви. Тоски по родным полям. Любой русский, даже всю жизнь проживший в городе, за границей, рано или поздно, почувствует глубокую тоску по Родине. Наполеон вскидывает брови и смотрит на Илью. Затем переводит взгляд на грязное вспаханное поле, на словно бы выбеленное небо, на силуэт тощей лошаденки, прибредшей сюда с ближайшего колхоза. Затем Соло снова переводит взгляд на Курякина. Чувство единения? Любви и тоски? Тоски по чавкающему чернозему и солнцу, которое по плану появляется раз в пятилетку? Соло вздыхает и скрещивает руки на груди. Определённо, понять русских ещё сложнее, чем с ними враждовать. Хотя второе следствие первого, – думает Наполеон, смотря, как Илья неспешно садится на плащ-палатке, вытягивая длинные ноги. — Вот объясни мне: за что ты это так любишь? Если круглый год наблюдать вокруг себя такой антураж, скорее захочется повеситься: серое небо, снег, лежащий по полгода, отсутствие солнца и на тысячи километров вокруг тебя – все эти пенечки, болота, чахленькие деревья... Как вы, русские, можете это любить? Илья очень серьёзно смотрит на Соло, а затем вздыхает и приваливается спиной к дереву. Солнце, ненадолго скрывшееся за тучами, снова косо выглядывает спелым боком из-за серой пелены, словно бы вбрызгивая лазурную краску в белесое до того небо. — Наверное, Ковбой, мне стоило бы дать тебе в морду, вместо того, чтобы сидеть и объяснять тебе такие вещи. Все эти "пенечки, болота и чахленькие деревья" – это все моё, родное. Я на этих полях вырос, как и мой дед, прадед и прапрадед. Вы, американцы, нация без прошлого. Вы стоите на земле, которую купили. Мы стоим на земле лишь благодаря самой этой земле. Она нас вскормила, как и десятки поколений до нас. Тысячи километров – это километры Пугачева, Стеньки Разина, Пушкина. Достоевского, которого ты так любишь. Россия – это мать, которая всегда примет. Даже такой засранец как ты, Соло, любит маму, — Илья смотрит на Наполеона в упор, а тот крепче сжимает зубы. Какая ирония: хотел довести Илью, а в итоге сам готов кинуться ему на шею. Только вот Соло пока не определился, с какой целью: зацеловать или же придушить. Потому американец лишь презрительно кривит губы и показательно отворачивается от Курякина. Воистину: русские — самые странные люди, которых встречал Наполеон. Илья же тем временем удивительно грациозно для человека с таким ростом тянется к белой ромашке. Та выглядит крошечной на большой грубой ладони, но Илья почти невесомым движением отрывает цветок, быстро оплетая его вокруг пальца. Затем он тянется к ещё одной, за той следует другая, и вот уже Курякин сидит в ворохе ромашек, словно бы посреди лебединого пуха. Длинные пальцы удивительно проворно переплетают тонкие зеленые стебли, и Наполеон ошарашенно наблюдает за тем, как суровый двухметровый агент КГБ, способный на бегу оторвать багажник, плетёт нежный девичий венок. Вот Илья встаёт, осторожно откладывая не вплетенные цветы и, крадучись, перебежками добегает до тонкой полоски перелеска. У Соло в голове не укладывается, что его железный в вопросах работы напарник только что поставил всю операцию под угрозу из-за... венка?! Илья так же возвращается обратно, но в его руках на этот раз — синие нежные цветы. Он осторожно вплетает их в белые, словно бы украшая королевскую тиару дымчатыми топазами. Потом осторожно переплетает концы венка между собой, соединяя их в благоухающее свежескошенной травой и мокрой землёй произведение искусства. Соло зачарованно смотрит на красивые голубые цветы, на ромашки, когда ловит на себе задумчивый взгляд русского. Наполеон вскидывает бровь, и хочет уже кинуть какую-нибудь ядовитую фразу, как вдруг он замечает. Этот прищуренный взгляд, оценивающе скользящий от тёмной макушки американца до его глаз; лёгкое поглаживание белых лепестков подушечками пальцев, задумчиво сжатые в полоску губы. — Брось, Большевик, ты же не собираешься надевать его на меня?.. Илья отрицательно мотает головой, а затем резко подается вперёд. Суровый как танк, русский упрямо надвигается на Наполеона, в своей решимости напоминая знаменитые Т-34, только вот вместо надписи "на Берлин" в глазах Курякина читается советско-лозунговое "за весну". «За весну!» — Илья сдвигает пшеничные брови у переносицы, придвигается на коленях ещё ближе. Наполеон задерживает дыхание и вжимается спиной в берёзу. «За весну!» — Курякин, кажется, вот-вот задымит от напряжения, одной рукой обхватывая основание шеи Наполеона. Тот дёргается и даже как-то придушевно выдыхает, с удивлением чувствуя холодную ладонь и большой палец на яремной впадинке. «За весну!» — город сдан, баррикады разрушены, а победное знамя водружено на Рейхстаг. Илья смотрит на него так умиленно, словно бы во всем мире воцарился коммунизм, все люди — братья, а венок на голове Наполеона ни что иное как символ победы над классовой эксплуатацией. — Доволен? — Соло выгибает бровь и скрещивает руки на груди, отчаянно стараясь игнорировать как теплеет большая ладонь на его шее. Курякин кивает, и в его глазах снова селится стужа суровых сибирских морозов. Его рука все ещё на шее Соло, и когда он хочет её убрать, Наполеон тяжко вздыхает и закатывает глаза, прежде рвануть его за ворот водолазки на себя, утягивая в поцелуй. В первые секунды Илья неловко замирает, словно бы робот, у которого села батарея, но сразу же отмирает, когда язык Соло проскальзывает в его рот. — Знаешь, Большевик, я столько раз читал о ваших излюбленных сеновалах, что мне не терпится попробовать хотя бы один. — Сено колется, — Илья смущённо поводит носом и чуть тише добавляет, — А ещё лезет во все места, и пахнет от него коровами.... Соло тихо смеётся, мягко перебирая пшеничное золото волос своего чуть-больше-чем-напарника. — В тебе напрочь отсутствует романтик, Большевик. Хотя венки ты плетёшь неплохо.