Семнадцать

I.

Стадион «Фишт», Сочи, 7 февраля 2014 Лед брезжил в темноте слабыми искрами. Вскоре этот тусклый блеск скрылся под «вихрями» поземки, поднятой копытами трех огромных тонконогих коней. Белые и легкие, словно облака, кони ступали причудливо — тела их изгибались, как в бешеной, неистовой скачке, но сами движения были размеренны и неторопливы. Как если бы у седока — солнечного красного колеса, подателя жизни — было в запасе все время мира. Все верно — солнцу некуда и незачем спешить. Как нельзя ему и опаздывать, и сходить со своей колеи. По льду поползли, зазмеились во все концы трещины. Возможно, лазерные «ледяные глыбы» даже потрескивали, как настоящие, но этот треск был неразличим за поднявшейся, заметавшейся под высокими сводами «Фишта» музыкой. Музыка была странной — почти негармоничной, дикой, тревожной и резкой, будто тоже готовой в любой момент рассыпаться на части, на груду беспомощных и острых звуков. — «Весна священная», Стравинский, — негромко, но очень четко произнес женский голос. Судя по безукоризненной дикции и повелительным интонациям, обладательница его привыкла к публичным речам, а еще сильнее привыкла приказывать. — Помнится, в 1913 этот «кошачий концерт» произвел на парижскую публику просто «незабываемое» впечатление. И я их даже понимаю. — Заурядное поведение обывателей при встрече с тем, что опередило свое время, — снисходительно заметил ее сосед. Поправил длинными, голубоватыми в лазерном полумраке стадиона, пальцами высокий воротник темного пальто и продолжил. — В конечном счете, главное — то, с какой помпезностью сами же французы отмечали в прошлом году юбилей этого злосчастного выступления. Утро оценивают ввечеру. Ты сама меня этому учила. — Хм, это был комплимент или попытка оправдать издержки твоего характера моим воспитанием? — Не зря же сказано, что «рука, качающая колыбель, определяет судьбы мира». Qui seminat mala, metet mala, — добавил он, и, умелым движением подхватив руку своей соседки, поцеловал кончики ее пальцев. Если бы «Весна Священная» не заполняла собой сейчас весь «Фишт» и люди, сидевшие в соседних креслах, могли расслышать этот разговор — то, наверняка, удивились бы. Ведь молодая женщина — в лыжном костюме и небольшой шапочке, из-под которой выбивались светлые пряди — если и была старше своего спутника, то лет на пять, не больше. И, похоже, ни галантный поцелуй, ни вязь умно звучащих иностранных слов на нее впечатления не произвели.  — Не забывай, прошу, что латынь я знаю не хуже твоего. Феликс тоже всегда любил ввернуть что-то в надежде, что Иван не поймет. Это никогда не помогало, но… — она осеклась и полезла в карман куртки. Экран извлеченного смартфона зажегся ярким холодным светом. Отвлекшись на чтение и ответ, девушка пропустила начало второго номера представления. И, судя по тому, как вытянулось ее лицо — это было к лучшему: — Что? Это? Такое? — спросила она деревянным голосом. — Видимо, «Древняя Русь как авангард», — сочувствующим тоном пояснил молодой человек. — Мне уже страшно за… — Видимо, насчет авангарда — исключения ради — Никита Сергеевич был не так уж и неправ… — процедила она. — А тебе бояться нечего. Твое время для них — сплошной «хруст французской булки». Мое же — какие-то Темные века или такая вот… пародия, — девушка раздраженно взмахнула уже угасающим смартфоном, от избытка чувств его не удержала, и тот свалился юноше на колени. — Софи, не нужно вот так принимать все близко к сердцу… — вздохнул он, выуживая модную игрушку из складок пальто. На тусклом экране отразилась «блокнотная записка»: «ГОСТЬ ТРЕТИЙ ПЯТОЕ СПРАВА 17 МИН». —… истина всегда остается истиной, чтобы о ней не думали люди, — закончил юноша, вручив Софи телефон, как если бы не видел никакой надписи. — Все знают, как много ты сделала для Ивана, для нас всех. Поэтому на сегодняшнем приеме заменять его будешь именно ты. — Лучше бы он сам себя заменил, — убирая смартфон, все так же раздраженно ответила девушка. — Сделал бы всем огромное одолжение. — «Мечты, мечты, где ваша сладость»… — Петя, вот эта твоя склонность злоупотреблять цитатами меня всегда несколько беспокоила. — А кто виноват, что «все уже написано до нас»? — развел он руками и довольно усмехнулся грохоту волн, штормовым раскатам и взбороздившим виртуальное море петровским кораблям. Дальнейшие номера — строительство Петербурга, первый бал Наташи Ростовой и Революцию — они смотрели в молчании, то ли из-за нежелания говорить в присутствии соглядатая, то ли впрямь увлекшись представлением. Во всяком случае, когда «бальную залу» накрыло ворвавшимся пеплом, снегом и «Grosso» Альфреда Шнитке, Петр заметил: — Любопытно, эта музыка была написана совсем в иную эпоху, она совсем другая, но… —… сидит, как влитая, — закончила Софья, заставив соседа поморщиться. — Не лучшее сравнение. — Зато точное, — отрезала она и уже одними губами добавила, — счет на десять после нее. «Пол» залы начал рассыпаться и проваливаться — как лед в самом начале представления, в начале времен. Свет погас, осталась лишь узкая полоса несущихся по кругу огней — будто тоже ведущих отсчет. Десять. Девять. Восемь. Семь. Шесть. Пять. Четыре. Три. Два. Один. «Время, вперед!» обрушилась на головы людей ураганом. Трибуны окрасились красными всполохами, по льду растеклось-развернулось красное пламя — словно само солнце, которое теперь влекли по небу паровоз и самолеты, от такой скорости сорвалось с небесной оси и скатилось с небес. И этот момент перехода от томительного безвременья к потрясению, перевороту всего мира — оказался настолько силен и выразителен, что молодой человек забыл, что сейчас их цель — как можно скорее и незаметнее уйти. Софье даже пришлось дернуть его за руку и чуть заметно мотнуть головой в сторону прохода. Все верно — у них каждая секунда на счету. Если тот, кто сидит на пятом месте третьего ряда от них, сейчас действительно отвлекся, то долго это не продлится. В таких вопросах Софи не ошибалась никогда — то есть совсем никогда. Вот только… — Как ты узнала, что он в этот момент будет смотреть на арену, а не на нас? — После первых пятиста вольно-невольно учишься разбираться в таких вещах. Плюс женская интуиция, куда ж без нее, — девушка сунула охраннику на выходе с арены спецпропуск, и через миг дверь за ними захлопнулась, отрезая от музыки Свиридова, «бури и натиска» сталинских строек и гула сорока тысяч человек.

II.

— У нас ровно три минуты на то, чтобы сесть к Саше в авто. Она уже у входа. Но там еще нужно пробежать все эти длиннющие лестницы. Хорошо, я не на каблуках. — А откуда такая точность? — поинтересовался Петр, глядя в зеркало лифта и поправляя дождливо-серый, как его глаза, шарф. Темные волосы чуть вились у висков. — Столько еще будет длиться эта часть «Снов», — отмахнулась девушка, оказавшаяся обладательницей небольшой россыпи светлых веснушек на носу, а заодно не обычного, а дорогого и дизайнерского лыжного костюма. — Неужели ты и в самом деле подумал, что я не видела сценария?! Но режиссер все равно, гм… дальше текст по Никите Сергеевичу. К постановке номера про ранний СССР это тоже относится. Поверь, мы немного потеряли. Двери лифта мягко прошумели, открываясь. В фойе тоже оказалась охрана: — Сожалеем, но до окончания мероприятия выход запрещен. У вас какие-то проблемы? Нужен врач? — О, вот это очень кстати, — улыбнулась Софья, вновь вытаскивая из кармана карточку. — Не врач, конечно. Офицер только присвистнул — форма пропуска была ему знакома, только он никак не ожидал, что сегодня ночью придется увидеть его в деле. И так все вокруг были как на иголках — полный ведь стадион глав государств, депутатов, чемпионов и рыбки помельче! Не хватало еще захвата заложников, как на Олимпиаде в Мюнхене, или другого какого теракта… Учитывая, что здесь и Кавказ под боком, и на соседней Украине явно не всё слава Богу. — «Долгорукая, Софья Андреевна, СПП-88», «Брагинский, Петр Иванович, СПП-89», — продиктовал он напарнику, и с явной надеждой в голосе «а-может-все-еще-обойдется» поинтересовался. — Так что-то случилось? Мы можем чем-то помочь? — Не больше, чем требуется по вашим прямым обязанностям, — медовый девичий голосок вдруг стал сухим и жестким. — Через пару минут сюда спустится молодой человек, на вид лет двадцать, рост средний, золотистый блонд, глаза голубые, носит очки. Американец. Имя — Альфред Джонс. Этого здания до окончания церемонии он покинуть не должен. Большое вам спасибо, — маска клубничной блондинки вновь вернулась на место. — Мы побежали? Глаза у начальника смены даже немного округлились, а в выражении лица явственно читалось «все чудесатее и чудесатее», но вопросов он задавать не стал, молча открыв им одну из десятка стеклянных дверей. Петр, учтиво пропустив даму вперед, напоследок все же обернулся — видимо, чтобы совсем сбить парней с толка: — Только будьте с ним как можно обходительнее. Он — гость, не преступник. Просто у него большое горе… С улицы донесся серебристый женский смешок. Как школьница перепрыгивая сразу через несколько ступенек, Софья пропела: — Плачет киска в коридоре, У нее большое горе! Злые люди доброй киске Не дают украсть сосиски!

III.

Ночь мокрым черным бархатом облепила стекла. Даже капот белого автомобиля, летящего по бесконечно длинным улицам Сочи, словно подернулся серой вуалью. Когда в небе погас даже отблеск огней Олимпийского парка, Софья, сидевшая на заднем сиденье в обществе огромного букета роз, наконец, расслабилась. И тут же спохватилась: — Кстати, а куда мы едем? Ты нас так до Шепси довезешь. А нам вроде бы в другую сторону. Нам вообще через час уже нужно быть в гостинице. — Покатаемся немного, — устало ответила девушка за рулем. На вид почти девчонка, странно, как права получить сумела. Наверняка, каждый второй гаишник тормозил, просил показать. Пытаясь взбодриться, девчушка дернула себя за длиннющий, высоко завязанный «конский хвост» карамазовых волос, и в который уже раз зевнула. — Не спи. У нас еще прием, — напомнил сидевший в соседнем кресле Брагинский. — Если мы, конечно, до утра не проплутаем в твоих лабиринтах. — Да ну вас с вашими чемпионатами! И без того уже семь лет никакого покоя! И имя мое журналисты изгваздали! Мало мне было отдыхающих со всей страны каждое лето? Так весь мир пригласили. — Не бухти. Тебе ведь нравится. Вон какой букет, — Софья с трудом обхватила руками бело-красный ворох, перевязанный синей лентой. — Кто, кстати? — Это не мне, — блеснула глазами в зеркале девушка. — Это отцу. А «воздыхателя» сама знаешь. Женщина медленно откинулась назад, и взглянула на цветы уже совсем по-другому: — Ммм… А на «ушки» проверила? Есть у Джонса такой «основной инстинкт». Со времен Холодной войны. — Софи, не помню говорил я или нет, но твоя паранойя временами дает о себе знать слишком уж явно, — заметил Петр, когда сзади зашуршали торопливо сдернутой упаковкой. — В таком случае тебе стоит заучить еще одну фразу «если у вас паранойя, это вовсе не значит, что за вами не следят». Держи! Несмотря на удивление, юноша ловко поймал миниатюрную пластинку. — Мда… Кажется, кто-то смотрит слишком много кино про шпионов. — Кажется, кто-то до сих пор недооценивает если не мозги Джонса, то его целеустремленность. Аники-воины… Саш, останови-ка тут у речки. Сильно подозреваю, этот «презент» был не единственным, — выйдя из машины, Софья наклонилась и сгребла розы в охапку. Над узкой и быстрой речкой, разрывающей тянущуюся вдоль всего побережья зеленую насыпь, как раз смотрелся в воду тревожно-желтый фонарь. Но даже при таком свете стало видно, что собирали букет не из первых попавшихся под руку цветов. Белые розы действительно были белыми, красные — красными, самых чистых и ясных оттенков и без всякого пошлого «бархата» на лепестках… Когда быстрая вода разметала их, разбивая о камни, белые головки еще долго были видны даже с моста. Девушка за рулем зябко передернула плечами в своей радужной волонтерской курточке и буркнула: — Вечно от вас мусор один. — А ты не таскай с собой всякую пакость. Едем уже. Только пару кругов сначала сделай. — Ну можно же было в урну выбросить, — поддержал Сашу Петр. — А еще можно было, госпожа Навагинская, не таскать Ивану подарочки от таких… доброжелателей. Хорошо ума хватило не ехать к нему напрямую и нас предупредить. Зачем ты их вообще взяла? — Просто Альф… Амер… Джонс… он был такой… — Саша изобразила какой-то странный пасс рукой, а молодой человек понимающе улыбнулся. — Ну, говорил без конца. Все говорил и говорил. Говорил и говорил. Я уже не знала, как от него отделаться. А еще он — ну это он… И… — Ммм? — И ты ведь сама говорила, что сейчас может помочь только чудо. Мне показалось, что… что отец… ему небезразличен, — под конец фразы девушка перешла уже на шепот. — Это тебе правильно показалось. И не надо краснеть. Они были друзьями. Давно… по людским меркам. — Проблема в том, что «небезразличность»… она бывает и разная… — мрачно уточнил Петр. — Временами даже гастрономическая. — Я уже говорил о твоей паранойе? — Да. Целых десять минут назад.

IV.

Раскинувшийся, растянувшийся вдоль всего обозримого берега, Сочи напоминал волшебную золотую ящерку, огненную саламандру, выползшую на отроги Кавказа, чтобы погреться. Тысячи золотых огней, словно паривших в воздухе, отражались в чернильном море. Безмятежный молодой курортный город жил. Его сердце билось ровным, нескончаемым гулом тысяч и тысяч людей, машин и механизмов, порой заглушая даже предвечный морской рокот. И мало кто из живущих или гостивших в нем людей думал о том, что ведь это же чудо — то, что все они сейчас здесь! Ведь или их самих, или этого города — такого большого, самого длинного в России — вполне могло бы и не быть на свете. Ведь город этот при его рождении люто ненавидели. Ведь десять лет он даже был мертв. Впрочем, о таких вещах редко думается и в отношении себя самого — тем более в отпуске, когда заботы и смерть кажутся чем-то особенно далеким. А уж когда речь идет о простом наборе зданий из стекла и бетона… это звучит и вовсе смешно. Разве у города есть душа? Характер и нрав? Свой ритм и образ жизни? Воспоминания? Разве город способен страдать, и бояться, и надеяться, и верить?

V.

— Вы никогда не думали: кто мы, откуда и зачем? — задумчиво спросила Саша, направляя машину обратно в искристое море огней. — У тебя от поездки философское настроение образовалось? Море напело? — Ну, люди всегда пытаются это понять. Чем мы хуже их? — Ну да, у людей — по крайней мере первые лет пять — ум пытливый. Это любая мать подтвердит, — Софья фыркнула и смахнула с лица упавшую прядь. — Просто кто-то задерживается в этом возрасте на всю жизнь. Их еще называют «учеными». Или — если не повезет — «городскими сумасшедшими». — Не верю, что вы оба никогда о этом даже не задумывались. За столько-то лет. Брагинский потер пальцами острый подборок: — Думали-то многие, но ответа никто не нашел. Людям проще — жизнь коротка, личный опыт ограничен. Можно действительно в пять лет решить, точнее, принять как данность, что «человек — венец творенья» и «homo — mensura», или же человек — недоразумение, плод случайного стечения обстоятельств, чья история и достижения — жалкая капля в океане вечности. И больше своего мнения с той поры не обдумывать и не менять. А мы же… мы… с одной стороны нас по сравнению с людьми мало, можно лично познакомиться со всеми ныне живущими. Было бы желание. С другой … Вот, например, нас здесь, в этой машине, сейчас трое. И у каждого своя история появления на свет — пусть у двоих и общее отчество. Вывести среднее и общее из этих историй почти невозможно. — «Теорий без исключений не бывает. Иначе это уже вера, а не научное знание». Разве это не твои слова? — усмехнулась Софья. — В данном вопросе слишком много исключений… — Кажется у тебя была неплохая работа… веке так в девятнадцатом. Что-то — не помню точно, тогда любили давать названия подлиннее и позаковыристее — «О происхождении воплощений стран, местностей, городов и менее крупных поселений: от тотемов к оборотням и мифическим вождям-основателям». Сильно переврала? — Меньше чем могла, — усмехнулся он. — Ого, и где это можно почитать? — даже перестала на время сонно моргать Саша. — Рукопись сейчас у меня, то есть в Москве. И потенциального читателя ждут все прелести работы с рукописным текстом дореволюционного формата. Потому что никак не могу заставить нашего, эм, культуролога текст перепечатать — или хотя бы на это согласиться. Он к нему остыл. — Ой, а почему? — удивленно спросила Саша у несколько помрачневшего Петра. — Но ты все равно пришли. — Данные устарели, да и изначально-то исследование не все примеры охватывало, — недовольно признал молодой человек. — Разве что самых взрослых, родившихся чуть ли не в конце родоплеменного общества. А их — у кого оба родителя тоже были воплощениями — не так уж и много. Есть те, кто родился от связи с человеком. Есть те, у кого и отец, и мать были людьми. Есть те, кто при рождении сам был человеком… Сюда же «строительные жертвы» — случайные и намеренные. Et cetera, et cetera. А многих вообще в чистом поле или посреди леса нашли, и никто не знает, откуда они взялись. А еще — почему кто-то девочка, а кто-то мальчик? Почему, например, ты и твои братья — города и поселки, а ваша младшенькая — республика? Почему итальянцев — двое, а не один или десять? И самый животрепещущий вопрос — почему воплощения есть не у всех городов, а то и стран? — А что же люди, с которыми вы работали? Знать, правительство? Разве они никогда не пытались… — Ну, этим-то только дай возможность! С ними, моя дорогая, мы стараемся лишних разговоров на эту тему не вести. Даже наш дорогой президент, «родом-из-ФСБ-наследницы-КГБ» — как пишут в западных газетах, знает лишь об Иване и еще о нескольких крупных странах, а я для него — просто доверенное лицо Брагинского, юрист и управляющий. — Даааа?! А его ничего не смущает? — Саша выразительно взмахнула пальцами у лица, а Петр со смехом ответил: — Ну никого же не смущает, что та же София Ротару сейчас выглядит моложе, чем при Брежневе? Пластическая хирургия творит чудеса! — На дорогу смотрите, чудесатые… — проворчала Москва.

VI.

В глубинах одного из самых обычных сочинских «спальных районов», в самой обычной квартире самого обычного пятиэтажного дома, и на самой обычной постели лежал молодой мужчина лет 25-30. Во внешности его тоже не было ничего особо примечательного — светло-русые волосы, крупный нос, короткая щетина на круглом лице… Занимательным в нем был разве что цвет глаз — не то лиловый, не то фиолетовый. Впрочем, обращало в них на себя внимание вовсе не это, а то каким мертвым и неподвижным был взгляд этих глаз. Когда в комнате зажегся верхний свет, не сузились даже их зрачки. — Шторы сначала задергивай, сто раз говорила… До сих пор удивляюсь, как ты почти двести лет его столицей пробыть умудрился?! В скудно обставленных комнатах, не наполненных даже гулом телевизора или компьютера, каждый звук раздавался особенно громко, множился эхом. Но жильцу этой квартиры до шума, поднятого внезапными гостями, явно не было никакого дела. Петру, скорее всего, было что сказать на этот выпад, но, похоже, прямо сейчас обмен остротами в его планы не входил. Он молча задернул ночные шторы, взял из угла стул, и, подвинув его ближе к постели, уселся рядом. Лицо у юноши теперь было искренним — усталым и сумрачным — словно этикет и прочие ему подобные ужимки смыло холодным мелким дождем. Брагинского вымотал и ночной перелет, и долгий хлопотный день, и эта почти смешная игра в шпионов — и здесь этого можно было не скрывать. Москва, удобно развалившись в одном из двух кресел, окатила Петербург задумчивым взглядом, чему-то усмехнулась уголком рта, и, наконец, оглянулась на Сашу, все еще стоявшую в дверях комнаты и смотревшую на неподвижного мужчину широко распахнутыми и почти такими же неподвижными глазами. — У нас мало времени, — напомнила Софья, стараясь говорить как можно мягче, заметив, что по загорелой щеке девчушки ползет вниз блестящая полоса, а нижняя челюсть подозрительно дрожит. — Только, пожалуйста, без… — Папа… — как-то даже удивленно произнесла Сочи. После чего ее рот дернулся, скривился совсем уж некрасиво, а голос треснул, зазвучав пронзительно, как только у детей и бывает. — Папочка! — … без вот этого… всего, — пробормотала Москва. Несколько раз сильно зажмурилась, встала и направилась на кухню. Оглянувшись, увидела, что Саша обхватила отца руками и уткнулась в его обтянутое простым белым хлопком плечо. Собственные ее плечи дрожали. Петя, все также сидевший на своем стуле, старательно тер переносицу пальцами. Вздохнув, Софья принялась греметь стаканами и пузырьками в аптечке. Вся передернувшись от противного привкуса пустырника, подошла к кухонному окну и раздвинула пальцами опущенные жалюзи. Стекло облепило мелким каплями — видимо, с моря притащило ветром случайный промозглый дождик. «Какое, однако, занятное совпадение».

VII.

— Апаллический синдром или бодрствующая кома. В отличие от комы обычной характеризуется сменой режима сна и бодрствования, и сохранением ряда ключевых вегетативных функций мозга. Прогноз в большинстве случаев неблагоприятный. Тем не менее возможно и улучшение состояния больного вплоть до полного или почти полного восстановления утраченных функций. Вернее, так можно было бы назвать это состояние, если бы речь шла о человеке, — поспешил добавить Брагинский, словно боялся прежними суховатыми словами дать бесплодную надежду. — Но он не человек. В этом-то и проблема, — все еще немного шмыгая покрасневшим носом, верно уловила невысказанную мысль Саша. — И мы слишком мало знаем о своей природе, чтобы поставить диагноз. — В этом проблема, верно, — согласилась Москва. — Но в этом же и шанс. Ни один человек не мог бы пройти через то, с чем порой приходится сталкиваться нам. Петя, включи телевизор, что ли?! Не морщись — пусть болтает, а то сидим тут, как над покойником накануне похорон. Прямо жуть берет. Брагинский с видом «я-был-о-тебе-лучшего-мнения» защелкал кнопками и включил трансляцию с Открытия. — А кто это выступает? — Сочи обхватила обеими руками чашку со сладкими чаем, которым запивала горечь успокоительной настойки. — Глава Олимпийского комитета. Да ну его… Лучше скажи, ты чего так рассопливилась? — Софи… — даже задохнулся Петр от такой бестактности. — Восемьсот уже с лишним лет «Софи». И не нужно на меня так смотреть. — Саша отца с девяносто первого не видела! — Как и большинство других, включая тех, с кем у него отношения были лучше. — У нас у всех были — и есть — сложные отношения, — негромко ответил Петербург. — И друг с другом, и с Иваном, и с другими такими, как он. — С этим не спорю — подлинная «стая товарищей»! Но все же не у всех отношения были настолько сложными. — Как будто это повод не… — Кому как. Лично мне казалось, что Саша — довольно самостоятельная девочка. Но сейчас вопрос не в этом, — Софья положила на край постели смартфон, на экране которого быстро сменялись крупные яркие цифры. — Вопрос в том, что у нас осталось пятнадцать минут. И я, моя дорогая, жду от тебя рассказа. Жаль, что не нашлось времени раньше — но жизнь стала совершенно безумной. Александра, все это время бездумно пробегавшая кончиками пальцев по узору на кружке и рассматривающая спящего мужчину, которого называла «отцом», а Петербург и Москва — «Иваном», этой перепалки по ее поводу явно не слушала. А потому с некоторым недоумением взглянула на снова окликнувшую ее столицу. — Какого рассказа? — Разумеется, рассказа о том, как тебе когда-то удалось выйти из такого состояния! Ведь ты и некоторые из твоих братьев провели в нем по десять и больше лет. Я понимаю, что тебе не хотелось бы об этом вспоминать… — уже куда осторожнее заговорила Софья, заметив, как девушка поджала враз побелевшие губы. — Но это нужно. Для нас всех. — Вы могли бы узнать об этом у моих братьев, — наконец, расцепила зубы Александра. — Я пыталась. К сожалению, они все меньше тебя, и почти ничего не помнят. — Или делают вид, что не помнят, — невесело усмехнулся Петербург. — Какие они, оказывается, счастливые! — в голосе Сочи теперь уже прозвучала неприкрытая горечь. — Но разве мы были единственными, кому… — Кому настолько повезло — да, — Москва щелкнула кончиками ногтей по стеклянному экрану с убегающими в бесконечность цифрами. — Вы выжили. И мне ведь даже в кошмаре не могло привидеться, что… У нас тринадцать минут, — вздохнула она. — А теперь — «Голубь мира»! — радостно объявила телеведущая и в комнате раздались первые аккорды финальной сцены «Лебединого озера». — Я не уверена, что это поможет, — прямо ответила Сочи. — Я, честно говоря, даже боюсь представить, что должно произойти, чтобы… Примечания: Qui seminat mala, metet mala (лат.) — «сеющий зло, зло пожнёт». Видимо, насчет авангарда — исключения ради — Никита Сергеевич был не так уж и неправ… - Имеется в виду скандально известное посещение Хрущевым в 1962 году выставки авангардистов в Манеже, во время которой он, не стесняясь в выражениях, бранил художников и устроителей. После чего данное направление в искусстве подвеглось жестким нападкам со стороны прессы и всех уровней власти. Homo — mensura (лат.) — «человек — мера (всех вещей)», Протагор. Et cetera (лат.) — «и так далее».