Лин Старлинг
«В мире нет ничего таинственного. Тайна — это наши глаза».Элизабет Боуэн
I.
Сочи, 8 февраля 2014г Артура Киркленда, воплощение Англии и патриарха — старое, старое слово, никто так уже давно не говорит, — так вот его, патриарха Британского Дома, считали магом. Точнее, его считали не слишком хорошим магом. Потому что мало кто мог похвастаться, что видел, как он этой магией пользуется. По крайней мере, в той форме, которую приписывают «настоящим» колдунам и ведьмам. А ещё точнее — если уж совсем честно — почти все считали, что он когда-то был магом. Как когда-то — совсем недавно и по меркам-то человеческой жизни — был сердцем империи, «над которой не заходит солнце». Величайшей в современном мире. И второй в истории человечества — уступившей размахом своих владений только хищно-степному детищу Чингисхана. Впрочем, величие таких как они, всегда определялось не только протяженностью границ… Куда важнее было, что на языке Артура сейчас говорили по всему миру, а его историю и культуру знали лучше, чем таковые всех прочих стран вместе взятых. Не правда ли, неплохое достижение для клочка земли с промозглого, истерзанного северными ветрами и не слишком-то богатого острова, лежащего на отшибе мира? Блеск Английского королевства, внезапно пробившийся сквозь вековой туман над белыми скалами Альбиона, был чудом. Одним из тех чудес, которые история скупо дарит миру и которые люди старательно берегут в своей памяти, пусть и роняя сквозь прорехи поколений имена и подробности, но щедро восполняя пробелы своей фантазией. Что поделать, жанр «History of success» зародился, наверное, еще у тех, кто расписывал своды пещер Альтамиры, и едва ли утратит популярность и в ближайшие тысячелетия. И Британскому льву, воплотившемуся в образе златогривого юноши с зелеными глазами и с очень скверным, злопамятным — порой до смешного — нравом, нашлось местечко в пантеоне героев этого жанра. И именно поэтому сплетни о волшебном даре Киркленда в своё время разлетелись со скоростью степного пожара и благополучно дожили до этих февральских дней. Чуду нужно чудесное объяснение. Вдобавок, вера в то, что кто-то преуспел лишь за счет особых врожденных качеств, неких супер-ресурсов или свалившейся прямо в руки волшебной палочки, для многих делает мир… проще, что ли? Даром, что другие «жертвы» схожих сплетен — Норвегия или Румыния — успехами, достигнутыми Англией, и близко похвастаться не могли. Нет. Разумеется, не магия сделала Киркленда тем, кем он был. И тем, кем остался до сих пор — потому что с настоящих королей короны снимают только вместе с головой. Даже если король в последнее время больше похож на шута и открыто злоупотребляет травкой и спиртным. Нет. Ни один дар и ни одно богатство не принесут пользы тому, кто не умеет и не готов их использовать. Они просто утекут как вода сквозь пальцы. Нет. Не утрата магии сбросила его с вершины «политического Олимпа». Хоть распространившийся по планете с легкой руки Америки и Союза технократический уклад жизни и впрямь нещадно изгнал волшебство из многих земель и многих вещей. Наверное, последний корабль эльфов из Серых гаваней уплыл на Заокраинный Запад одновременно с полетом Гагарина или первым шагом Армстронга по поверхности Луны. Просто есть под солнцем то, что сильнее любой силы, любой магии и любой науки. Это время. И скотская привычка мира меняться. Меняться с такой скоростью, которую не развить никому из живущих. Поэтому страны и народы тоже стареют и умирают. Даже самые великие из них.II.
Иногда Артуру самому казалось, что нет у него никакого магического дара. И не было никогда. Что это просто сочетание еще детской любви к сказкам и мифам — благо мать и старшие братья были на них щедры, — а еще изобретательности, аналитического склада ума да еще отличное, вплоть до цинизма, знание человеческой натуры позволили ему наперед просчитывать свои и чужие политические шаги и находить нужные рычаги для давления на… на партнеров. Облекая рожденные этим сочетанием инсайты в форму символических видений. И он бы сам себя давно и искренне в этом убедил. Если бы не пара особо ярких случаев, выбивавшихся из череды простых видений… Ну или, например, устроившие этот прием родственнички России. Будучи уже которую неделю подряд трезв, как стекло — складывающаяся международная обстановка требовала ясного ума, — Артур при всем желании не мог списать золотые искры в зрачках глаз младшего Брагинского на хмельной или наркоманский бред. Да и от девчонки для него «фонило», как для счетчика Гейгера от вывезенного из-под Фукусимы «Ниссана». Хоть он всё ещё и не мог понять, что с ней «не так». Впрочем, для Артура и обычные люди таскали за собой целый информационный и эмоциональный «шлейф»: обрывки мыслей и чувств, позволяющие как бы «заглянуть» через них в другое место в пространстве и времени. Ну, и соответственно сказать о человеке куда больше, чем тому самому хотелось бы о себе знать. Проблема была в том, что реальность и то, какой ее воспринимает человек или даже воплощение, включая самого Артура — это всегда не одно и то же… Зачастую Киркленд даже близко не знал, что он видит, когда это произошло и каким вообще боком относится к текущему моменту. Видит ли он вообще то, что когда-то и где-то происходило на самом деле. У воплощений же такие вот незримые «корни» могли уходить вглубь и вдаль на столетия и на тысячи миль от границ их нынешних земель. Даже в те эпохи, когда цивилизованные народы еще не соизволили нанести на свои карты их имена. С Москвой было проще. Киркленд отлично знал, кто она — а еще знал, что нужно быть конченным психом или Брагинским, чтобы взять такое существо в свою семью, связать его со своими людьми. И столь же отлично видел ее настоящий облик. Столь привлекательный спереди, и столь… неоднозначный с тыла. Тем более, что выйдя из банкетного зала встречать Альфреда — похоже, перемерявшего все окрестные лужи, — Артур этот самый тыл мог наблюдать во всей красе. И никакое платье не могло укрыть от его взгляда вырванных со спины лоскутьев кожи и розово-белых косточек позвонков и лопаток среди растерзанной красноватой плоти. Впрочем, сейчас имелись дела поважнее паноптикума, собранного Россией в своем Доме. Альфред вляпался. И в прямом смысле этого слова, и — что гораздо хуже — в переносном. Чтобы это понять Артуру опять-таки не нужна была никакая магия. Достаточно было увидеть шальной взгляд из-под запотевших стеклышек очков и растерянно-искреннюю улыбку, расползшуюся на загорелом лице от уха до уха. Именно с таким выражением лица Джонс влезал в самые нелепые свои детские приключения, последствия самых выдающихся из которых приходилось расхлебывать самому Артуру. Включая то самое, которым детство Альфреда окончилось. Сразу и навсегда. Теоретически, Артура это должно было или радовать, или никоим образом не касаться. Практически же… ненаглядный младший братик и воспитанник уже давно превратился в анекдотического носорога, у которого, как известно, плохое зрение, вот только при его весе — это не его проблемы… Хотя сейчас уместнее было бы сравнение с курящей обезьяной на пороховом складе. «Нашел время и место. Еще пузыри начни пускать от радости». Словно почуяв это «послание», Америка взглянул на старшего брата. И, увы, во взгляде этом не было ни капли угрозы. Только восторг, вопрос и что-то там еще на самом дне… Надежда? Короче, та самая смесь, что порождает большую часть неприятностей и бед этого мира. На душе стало тоскливо. Иногда Артур ненавидел свою проницательность. В некотором роде приятно жить, не догадываясь, что задумал проблемный родственничек. И тем более не догадываясь, что во исполнение своего гребанного плана он притащится за помощью именно к тебе. Но память и мозг уже вовсю уцепились за подброшенную информацию, начав выстраивать вероятные варианты развития будущего и погружая его в очередной сон наяву. Издали доносились обрывки фраз. — … я не могу… я не умею… — А кто умеет? Дайте вашу руку… забыл, но Арти не совсем уж зря тратил… — Это смешно… — Мне — тоже. Но, увы… Устав уговаривать, Альфред не додумался сделать ничего лучше, кроме так схватить Сочи под локоть и довольно грубо подтащить к себе. «Вот и всё „моё“ воспитание. Сила есть — ума не надо. Но, черт побери, это работает… Столько войн, столько интриг, столько событий, а миром по-прежнему правит не самый умный, самый щедрый или справедливый, но самый сильный». Когда белое облако шелкового платья срывается с места, то из-под стола, засыпанного цветами и прочими подарками, выглядывает небольшая рыжеватая лань. Невидимая более никому, она осторожно ступает по полу, а затем ступеням тремя копытцами — одна нога у нее чем-то поранена, и разводы крови примешиваются к рисунку искусственного мрамора. Следуя этому красному знаку, Артур тоже спускается вниз… вниз… вниз… Туда, где исчезают стены и зеркала, гости в ресторане и люди на улицах, исчезает сам этот город, словно его и не было никогда. К счастью, всегда сохранялась вероятность ошибки. — Арти, ты с нами? — с… нами… с нами… — … похоже, я ошибся — он опять под кайфом. -… отрю за ним… Неполной информации, неверного умозаключения… фальшивого видения. Сгинули где-то за горизонтом горы, и ночь, и снег — под ноги упала горячая степь… Ведь он же не бог. Иначе бы его мальчики, включая этого неотесанного олуха, не оставили его…III.
Солнце заваливалось, падало куда-то за горизонт и тени становились все длиннее и чернее. От разогретой за день земли поднимались ввысь горячие потоки, плавили воздух, причудливо искажая все вокруг. Пахло прелой травой и сырой, разрытой почвой. Пахло кровью. Она расплескалась быстро темнеющими каплями по острым и упругим стеблям, порой поднимавшимся выше его головы, но сейчас изломанным, прибитым к земле. Лань исчезла. Да и едва ли это был ее след. Тут метались испуганно и не разбирая дороги два, если не три, сильных коня. Наверняка от этой дикой скачки искалечились, изрезались о злые степные травы. В одном рассеченном, треснувшем стебле застряло смятое лебединое перо. Артур вытащил его, провел кончиками пальцев по бородкам опахала — там, где расплылось розоватое пятно. Странно все это было… Всегда странно. Всегда, как в первый раз. Причудливо. Непонятно. Недаром тем же пифиям полагалась целая жреческая комиссия по толкованию таких вот божественных «приходов». Артуру же обсуждать свои виденья было не с кем. Поэтому большая часть возникавших образов со временем просто выветривалась у него из головы — если он не успевал подарить их какому-то художнику кисти или слова. На прочих стеблях повисли клочья и нити светлых волос. Слишком тонких для конского. — Я… я не понимаю, — только и смог выдавить Артур, в который уже раз обращаясь с этими словами неизвестно к кому. О, что здесь произошло, он понял еще до того, как на глаза ему попались лоскутья кожи и обрывки плоти — остатки того, что еще с пару часов назад было человеком. Это его уже давно не пугало. Такое просто не может испугать того, кто прошел через столетия свирепых войн, чудовищных эпидемий, опустошительных пожарищ. Того, чьи люди столетиями устраивали романтические свидания, веселые праздники и семейные выходы у «Тайнберского дерева», чтобы своими глазами увидеть, как на нем вздернут очередного бедолагу или полюбопытствовать, что от этого бедолаги останется пару недель или пару месяцев спустя. И уж тем более того, кто, создавая свою империю, объехал весь свет, встречался с самыми свирепыми и дикими племенами, от чьих обычаев порой волосы вставали дыбом и у не самых добросердечных его подданных. Да и сам он с этими народами не светские беседы вел. Нет таких ужасов, которые человек не способен совершить с другим живым существом, включая и самого человека. Это была, пожалуй, главная истина, которая открылась Артуру в его личной «этнографии». Возможно, старина Стэнли в своей «Космической одиссее» был прав — обезьяна и стала-то человеком в тот момент, когда взяла в руки высохшую берцовую кость и размозжила ею первый подвернувшийся череп. Сначала — добычи, а потом и другой обезьяны. Ничто так не ускоряет прогресс как война или подготовка к ней. Недаром погибших в них называют «жертвами» — этих бедолаг кладут на алтарь процветания всего человечества. Да и вообще, наглядевшись за столетия своих мотаний по свету на сотни и тысячи храмов, капищ и идолов — от захватывающих дух шедевров до грубо вылепленных или вырезанных уродцев — Артур пришел к выводу, что при всём этом пёстром разнообразии по-настоящему люди всех континентов чтят только двух богов. Того, что дарует жизнь и и того, что ее отбирает. А уж их имена, внешность и прочая шелуха — это мелочи. Из сияния квинтиллионов звезд, что раскинулись в опрокинутой чаше небес, земной юдоли достигал свет только двоих — белой Венеры и алого Марса, и то воровавших его у солнца. Быть может, поэтому земной мир и был… таким, какой он есть. А возможно — потому что только этого он и заслуживал.IV.
Степь разлилась вокруг желто-зеленым морем, шла, колыхалась от ветра волнами. И было это море бескрайним и совершенно пустым. — Я не понимаю. «Как и всегда… как всё это связано с той игрой, что идет сейчас в нашем времени? Да и какое это время — прошлое, настоящее, будущее?» Внезапно накатило чувство какого-то невыразимого ужаса, тоски. Нигде так остро не ощущаешь свое одиночество, как среди такой вот или настоящей морской пустоты, где слышен лишь плеск волн и своё собственное дыхание. Казалось, стоит этому легкому, ласковому ветру чуть усилиться и он, играючи, вырвет из твоего тела разум и душу, унесет их куда-то прочь в эти бескрайние просторы, оставив тело прорастать цепкими степными цветами. Быть может, и сейчас лица и волос Артура касался не ветер, а чья-та заблудшая и забывшая дорогу душа зарывалась в них призрачными пальцами и целовала прямо в губы… Чтобы выжить в таком месте, люди должны обзаводиться глубокими корнями. Или должна существовать некая воля, связывающая их воедино и не позволяющая раствориться в этом море трав, что родило и поглотило уже немало народов. Выпило их кости досуха. Захотелось бросить всё и бежать прочь без оглядки — из этого сна наяву, из этого чертового города, из этой сумасшедшей страны. Вот только возникла одна проблема. Артур понял, что заблудился. Земля безмолвная, не своя, уходила из-под ног, солнце уходило за горизонт и никак не могло за ним скрыться, а он всё шел кровавым следом, не замечая ни смысла этого видения, ни — что куда важнее — способа его покинуть. Его сознание словно попало во временное кольцо. И Артур будто повис в невесомости между чужим небом и чужой землей. Такое бывало и раньше. И ничем хорошим закончится не могло — он не мог позволить себе несколько месяцев проваляться в трансе в реальном мире. Если его оценки верны — когда истекут эти семнадцать дней, то этот самый мир уже не будет тем, каким он встречал эту Олимпиаду. И уж тем более не хотелось ему зависеть от милости того существа, которому Брагинский позволил стать своей столицей. — …мне сильно не повезло… или наоборот? — вдруг заговорил ветер звонким взволнованным голосом Альфреда. — В моей жизни было только два настоящих друга… мог сказать «я тебя люблю», без всяк… — Придурок, — беззлобно ответил ветру Артур, оставил выстеленную красным дорогу и пошел вслед за ним. Солнце тоже возобновило свой бег, почти полностью исчезнув за горизонтом и посылая на землю особо яркие, предсмертные всполохи. — …и только два настоящих врага… — Дважды придурок. Разве я не учил, что такие вещи нельзя говорить вслух? Тем более при посторонних. — ...вышло, что… были одни и те же… Клянусь, что… — Они ведь убьют тебя этими же словами. Как только дашь слабину. — Кто? — неожиданно спрашивает младший брат. Спрашивает здесь, а не там, в далеком-далеком курортном ресторане, где он уже успел устроить какую-то безобразную сцену и сейчас пытался загладить впечатление еще более нелепой речью.V.
В первый момент Артур даже замер, не понимая явился ли Альфред сюда в самом деле или просто часть его видения. Потом невольно усмехнулся этим мыслям — Джонс никогда не верил в магию, не умел ей пользоваться. Да и самого Артура сюда втянуло после встречи с этим недоумком, поэтому как его могло тут не быть? Гаденыш развалился на пологом склоне огромного, высотой с пятиэтажный дом, кургана. Одетый в какое-то повидавшее виды шмотье из первой половины двадцатого века; на лицо была надвинута характерная широкополая шляпа. — Ты во что вырядился? — Так одеваются все уважающие себя археологи, — весело ответил тот, даже не думая встать или приподнять шляпу. В траве змеей свернулся бич. Ну, конечно же… — Только в твоих идиотских фильмах. И только тот, чья фамилия случайно — я надеюсь, что случайно, — совпала с «твоей». Альфред рассмеялся, раскинул в стороны руки. «Снежный ангел» в зеленом сугробе. — Но нас и ждет не обычное копание в земле. Нас ждет приключение. Нас ждет тайна, — он сел, уперся руками в землю. — Она здесь. Прямо у нас под ногами. Ну и под другими частями тела. — Чего тебе с этого? Тебя никогда всерьез не интересовало такое… старье. «Разве ты сам об этом не говорил… тогда? Когда все пошло к чертовой матери за считанные годы». — К чему мне ваш хваленый этикет? Все эти ваши условности, кровные и языковые связи, с бессмысленными разборами: кто древней и кто кому наследник? Какой прок от ваших тысячелетних интриг и тысячелетней «мудрости», если вы не смогли сделать своих людей счастливыми?! — А что делает их счастливыми? Артур морщится — как если бы от солнца — хоть то и светит ему в спину. Иногда — как сейчас — виденья ничем не напоминают красочные глюки, вроде межпространственного полета как у того же Кубрика или картин Дали. Порой они пугающе реалистичны и чудовищны в своей обыденности. Этот Альфред совсем как настоящий. От кончика загорелого облупливающегося носа и обломанных ногтей до грязных стоптанных ботинок. Артур мог даже чувствовать исходящий от него запах пота — острого и терпкого. «Зачем он тут вообще? Что хочет найти?» Он подошел ближе, запустил руки в чуть пожухлую траву, коснувшись каменной обкладки кургана, все еще хранившей полуденный жар. Задрал голову, рассматривая теряющуюся в вышине вершину. За прошедшие тысячелетия курган оплыл, потеряв исходную строгую форму, и каменные оградки, которыми было выложено его подножье, разорванными кольцами сползли вниз, ушли наполовину в почву. «Я не понимаю». — Как думаешь, кто его создал? — А я знаю? Еще раз — только в твоих дебильных фильмах «эксперт» лет двадцати с одного взгляда может определить точный возраст и происхождение тех вещей, над которыми несколько недель нужно работать целой лаборатории. Смешно переносить на фантом те эмоции, что вызывает «оригинал», но почему-то хочется. Интересно, этого Альфреда можно отправить в нокаут или же обнять без тяжелых последствий для организма? Солнечный диск окончательно догорел, утонул в море степей. Золотистые сумерки вскоре тоже начали быстро сереть, выцветать. — Думаешь, это чья-то могила? Думаешь, она еще цела? — А ты думаешь, сюда всю эту землю ветром надуло? — огрызнулся Артур. — Как ты ее убирать собрался, без инструмента? — Что, тут тоже нужны лопаты и экскаваторы? — недовольно сощурился Джонс. — Может мне еще и за разрешением на раскопки в Киев или Москву сгонять? Разве ты не можешь заставить его просто… раскрыться? — Когда это чужие тайны сами падают в руки? — Всё зависит от подхода. Тебе ли не знать? — Ну да, АНБ подтвердит. Только это посложнее, чем за немецкой канцелярин в душе подглядывать. Зачем тебе это? — прямо, уже без иронии спросил Артур. — Почему именно сейчас? — Ты и сам это отлично знаешь. Ты ведь слышал, что я сказал. Там. В ресторане. Или это всё же не там, а здесь? Ощутив приливающий к щекам румянец, Артур вздернул плечи и даже чуть сгорбился, пытаясь скрыть лицо. Хотя какой смысл стесняться образа в своем же видении? Почему его вообще смутила та чушь, которую младший братец нес перед гостями со всего света, явно обалдевшими от таких внезапных откровений? И почему этот придурок — настоящий ли, призрачный — своими выходками каждый раз ломает ему всю картину мироздания… — Кончай уже разыгрывать трагедию, Джонс. Таким вещам положено радоваться. К тому же у нас нет своих чувств — если ты еще не заметил. Мы учимся им, перенимаем у людей, которые нас окружают. Копируем и воспроизводим с безразличием магнитофонной записи. — Врешь! Кто же тогда плакал под дождем в тот день? Прямо на поле боя, прямо у меня на глазах, и не стыдился этих слез?! Безумный Георг? — Тогда я уже успел отвыкнуть от поражений. Такое случается. — Опять врешь! Как всегда. Как тогда, когда приезжал ко мне, чтобы снова бросить на несколько лет. Когда попытался сделать меня настоящей бесправной колонией, вроде Индии. Ведь моим де… моим… им ведь плевать на тебя. И трижды плевать на него. Почему же так… так… больно? Кто проклял меня вами?!VI.
Артур Киркленд давно не любил Россию. И страну, и ее воплощение. Так было не всегда — но эта история для другого вечера. Но имелась в его душе и мелочная, почти подленькая благодарность Ивану, которая утешала его еще в годы его величия солоно-горько-кисло-сладким предчувствием. Когда он был вынужден наблюдать со стороны, как его золотой мальчик сближается с тем, кто в будущем неизбежно сделает его несчастным, отравив все плоды всех будущих побед. Молчаливая благодарность за ту боль, что Брагинский вольно-невольно причинил Альфреду своим сопровождавшимся амнезией перерождением, а затем и впадением в кому. За то, что ускользнул в самый последний момент, как рыба из рук, посмеявшись над Джонсом, уже приложившим губы к победному кубку. Не стал полузависимой от него куклой, как сам Киркленд, пытавшийся залить это понимание всеми сортами вина, — хоть политики Брагинского и даже сам его народ очень, очень сильно постарались его в эту куклу превратить. Если бы в тот день возле тела России нашли пистолет, то Артур бы ничуть этому не удивился. Самоубийство, как крайний метод избежать поражения, было вполне в его духе. Как бы то ни было, наблюдая истерику младшего брата в Бресте в декабре 91-го, Киркленд не мог не испытывать чувство глубокого морального удовлетворения. «Если любишь — отпусти». Он не-на-ви-дел эту фразу. Ляпнуть такое мог или подлец-манипулятор, или тот, кто в своей жизни никогда ничего не терял. Как Альфред. Его лестница, несмотря на пару обвалившихся под ногами ступенек, пока вела только в небо. Младший братец привык к тому, что всегда получает то, что захочет. Он еще не знал настоящих поражений, поэтому шутя мог поставить на карту весь мир. Как Джей Гэтсби из романа Фицджеральда, рожденный в ужасной нищете, но в какой-то момент вбивший в голову, что он на самом деле — сын Бога, который в этой убогой семье оказался по ошибке, что он украден с неба и подброшен им сатаной. И на самом деле сотворивший себе новое имя и новую судьбу, в которой он поражал весь Нью-Йорк размахом своих вечеринок, жал руки его влиятельнейшим людям и не сходил с передовиц газет. Для него не существовало невозможного. И не существовало того, что нельзя купить. За исключением одного — возможности открыто назвать своей ту, что любил. И которая походя растоптала «великого Гэтсби», даже не осознавая, что делает. Наверное, каждому «сыну Бога» достается своя Дэйзи Бьюкенен. Во дворце высоком, беломраморном, королевна, дева золотая… Призрак, чья оболочка так соблазнительно похожа на живое воплощение твоей мечты, что ты бежишь за этим миражом, украшая его в своём воображении всеми желанными добродетелями и пороками. Даже если под оболочкой на самом деле — лишь пустота. И ради которой отказываешься от всех богатств мира. Или которую не можешь добить в тот момент, пока эта ушлая дамочка ещё не успела отобрать у тебя и их, и счастье, и самую жизнь. Наверное такие создания посылаются для испытания. Или просто для некого вселенского равновесия. Как когда-то самому Артуру был послан Альфред. Его Дэйзи явилась в облике вечно растрепанного мальчишки, склонного всё упрощать и видеть мир в розовом свете, для которого не существовало слов «нельзя» и «не могу» — ну что ж, у каждого свои мечты… Явилась в облике безбашенного одаренного олуха, который в свою очередь свое испытание также проваливал. И, похоже, из каприза собирался бросить на весы Фортуны всё, чего добился — чего они оба добились — за последние столетия. Поганец по-прежнему считал, что он — «счастливое дитя», которому стоит лишь попросить что-то у Бога, и ему — пусть и не сразу, но всё будет дано. Потому что он даже желать не умеет того, чего не желает Бог. И он по-прежнему не отказался от своих фантазий на тему Брагинского. В чем бы они там не состояли. Несмотря на всё, что уже произошло. И несмотря на всё, что могло произойти. И понимание этого Артура отчего-то взбесило. Хоть он был уверен, что всё в его душе уже давно перегорело и подернулось пеплом. Словно Альфред его снова предавал. Или выкручивал руки, как во Вторую Мировую, заставляя де-факто отказаться от своей империи в его пользу. Только предавал куда подлее. Но прежде чем Артур успел произнести хоть слово из серо-золотого муара сумерек, как из-за занавеси, вдруг вынырнули нагие и сильные женские руки и, схватив его за шиворот, словно котенка, дернули на себя.VII.
Окончательно очнулся Киркленд от острого запаха нашатыря. С трудом приоткрыв всегда в такие моменты будто чугунные веки и поняв, кто именно держит у его лица бутылек со спиртом, Артур инстинктивно шарахнулся прочь, чуть не свалившись с мягкого диванчика в небольшом угловом «кабинете». Чем вызвал на лице Москвы лишь удовлетворенную улыбку — обычно в ее присутствии он тщательно скрывал свои эмоции. Отдельно напрягало, что кроме них больше никого в ресторане не было не видно, не слышно. Пусты были залы и пусты столы. Праздник осыпался под них мятыми салфетками, украшениями для блюд и несколькими разбитыми фужерами. — Администратор и официанты придут с минуты на минуту. Мне нужно рассчитаться с ними с наименьшим числом вопросов. Поэтому давайте-ка пошевеливайтесь. Вызвать такси? — Сам…кха-кха… справлюсь, — захлебнулся Артур скопившейся во рту слюной. — Что здесь было? Москва вздохнула, бросив нашатырь в глубины сумочки, которая у нее, как и у всех женщин, видимо, была безразмерной. Причем, в ее случае это могло оказаться не просто фигурой речи. — Была сцена. Честно говоря, многие сочли, что именно из-за нее вы тут и прилегли. От избытка впечатлений. Артур, приподнявшись на руках, сел. Комната опасно накренилась, но через мгновение вернулась в нормальное положение. Хотелось спросить что-то идиотское в стиле «Что, всё настолько плохо?», но он смолчал. Каждое лишнее слово в присутствии этой дамочки вполне "могло быть использовано против вас". К тому же в умении Альфреда создавать нелепые ситуации он никогда не сомневался, регулярно получая этому подтверждения. Кстати, о нём… — Меня никто не пытался увезти? — соизволил он все же расцепить зубы, стараясь смотреть куда угодно, но не на временного матриарха Русского Дома. «Ответка» прилетела немедленно. — А вы кому-то нужны? — Видимо нет… — не стал он оспаривать очевидное. На языке скопилась горечь — Альфред, сволочь такая, притащится к нему за советом с самого утра, из постели поднимет, но сейчас даже не соизволил о нем позаботиться. Старые любимые игрушки становятся вновь ценными, только если кто-то пытается их отнять. В прочее время они обречены пылиться в углу. Москва милосердно кинула в него пластинками аспирина и глюкозы, выуженными из той же сумочки. Артур на лету подхватил блистеры и сунул в карман. Проходя мимо нее, не удержался, задержал взгляд на выпирающих позвонках шеи, заметных ему даже сквозь тонкую ткань широкой бретель-петли. — Это больно? — Это привычка, — ответило существо, доставая бумажник. — Оно… он того стоит? Та лишь привычно пожала плечами: — Не знаю. Никогда об этом не думала. Доброй ночи. Примечания: «History of success» (англ.) — «история успеха» Инса́йт (от англ. insight — проницательность, проникновение в суть, понимание, озарение, внезапная догадка, прозрение) — многозначный термин из области зоопсихологии, психологии, психоанализа и психиатрии, описывающий сложное интеллектуальное явление, суть которого состоит в неожиданном, отчасти интуитивном прорыве к пониманию поставленной проблемы и «внезапном» нахождении её решения. «Тайбернское дерево», «трехногая кобылка» — виселица в деревне Тайберн (ныне часть Лондонского городского округа Вестминстер), что с 1196 по 1783 год являлась официальным местом проведения казней осуждённых города Лондона. Казни в Тайберне были как в Средневековье, так и в Новое время излюбленным развлечением, привлекавшим внимание множества лондонцев. Также Тайберн был озвучен в многочисленных поговорках, связанных со смертной казнью, и в словесных оборотах лондонцев.