Джим Денди

Крейг чувствует себя голодавшим несколько месяцев человеком, перед которым накрыли роскошный стол. Вроде надо бы наброситься на запечённого поросёнка, но глаза и на простую оливку таращатся в вожделении. Вроде надо бы любоваться обнажёнными ногами Кенни или круглой грудью, натянувшей майку, но взгляд безнадёжно застрял на её ядрёно-розовых ногтях, будто это и есть самое привлекательное в ней, будто большего и желать нельзя. — Ты даже не воображаешь, в какую попал беду, — изрекает Кенни тоном героини лучших блокбастеров. Крейг невольно ёрзает на кровати, краем сознания отмечая, что постельное бельё предательски несвежее. Он и сам, откровенно говоря, несвежий: зубы не чищены, голову давно пора бы вымыть, а домашний костюм-пижаму отправить в стирку. Почему он не подготовился, если знал, что Кенни придёт? Он не ждал её так рано. Вернее, ждал ещё раньше, ждал всю ночь и всё раннее утро, а как только поднялось солнце и родители зазвенели посудой в кухне, ждать перестал. Не желая смиряться со словом «никогда», он каким-то усилием подсознания убедил себя, что она придёт в послеобеденное время, на закате или после заката. А она пришла в тот единственный промежуток, когда не должна была. В тот самый промежуток, который Крейг всю жизнь на дух не переносит — половина двенадцатого, воскресенье. Мучительное, обездвиживающее время: свет слепит даже сквозь закрытые веки, жара клеит одежду к коже и будто чем-то тяжёлым сжимает голову. Не получается ни заснуть, ни стряхнуть с себя сонную вялость. Сиди в своей душной комнате, угрюмый, серый, и терпи, пока не подойдёт более сносный час. Кенни подобные ощущения не близки. Люди вроде неё, люди с такими красными глазами, не замечают даже смены суток, что уж говорить об особенностях определённых часов или минут. Для людей вроде Кенни любое время — подходящее. Если она не пришла на восходе или в ночи, это лишь означает, что она была занята чем-то более насущно-первостепенным. Может, руки ломала и таскала себя за волосы. Или на заднем дворе курила, глазея в небо. Но всего вероятнее — она охраняла город. На неё периодически нападает такая шизофрения: тоска, тревога и «Саус Парк взывает ко мне. Я должна его защищать». В смысле, натянуть нелепый мужской наряд и всю ночь патрулировать улицы. Крейг уверен, она именно этим и занималась сегодня. Убедилась, что невинных не обижают, спрятала костюмчик, выкурила сигаретку и заявилась сюда. Напряжённая, взмокшая от зноя и собственной ярости, прошагала в комнату и уселась на край письменного стола. Колени расставлены, юбка слишком коротка, чтобы прикрывать бельё. Опусти глаза — и увидишь всё, что хочешь увидеть. Только Крейг не собирается смотреть. — Почему не через окно? — интересуется он как можно безразличнее. На самом деле в этом вопросе — всё его возмущение, страх и стыд. Он ждал её через окно. Таким образом она приходила в последний раз, и к такому её появлению Крейг подготовился: подставил стремянку, снял сетку от насекомых, убрал книги с подоконника и даже кровать придвинул немного ближе. Но Кенни зашла с тыла, нанеся поистине дезориентирующий удар. — Захотелось с твоей семьёй поздороваться. В её ответе звучит столько угрозы, сколько не звучало в хриплом шёпоте Мистериона: «Причинишь вред Карен Маккормик — пожалеешь, что родился на свет». То были просто игры в добро с кулаками, а теперь Кенни напоминает террористку, капнувшую ядом в чашку каждого Такера. В своей озлобленности она чуть приоткрывает рот. Взгляд затуманенный, губы наливные, не красные и не розовые, а какие-то почти фиолетовые. Крейг никогда не мог понять, откуда у губ Кенни такой ни с чем не сравнимый цвет. Как такая чисто женская способность соблазнительно гримасничать сочетается с совершенно не наигранными мужицкими повадками, Крейг тоже никогда не мог понять. Он бы ни за что не взглянул на пацанку, это на сто процентов не его типаж, он на всю жизнь пресыщен романом с Твиком. Но ведь всё-таки взглянул на Кенни, напоминающую фэм-версию Дэдпула. Почему? Кто его так подставил? Точно читая мысли, Кенни шипит сквозь блестящие от слюны зубы: — Тебе лучше было бы остаться педиком. Крейг внезапно улыбается. Кто бы там ни подставил его, Кенни подставили ещё хуже. И виновники известны: Марш, Брофловски и Картман. Воспитали её пышногрудым Кеннетом, а как жить с таким самоощущением, не подумали. — Интересно, — говорит Крейг, — кто-нибудь помнит твоё настоящее имя? Ты сама его помнишь? Кендра? Кэнди? — Кендалл, — произносит Кенни. От её голоса голова наливается ещё большей тяжестью, а её взгляд режет глаза больнее прямых солнечных лучей. Крейг не сразу догадывается, почему столь невинный вопрос спровоцировал выброс токсичной энергии. А когда догадывается, лишь ухмыляется виновато и высокомерно. Кенни обидно, что он не знает её имени. Но, увы, он его в самом деле не знает. Никогда даже не задумывался о нём. — Звучит как свеча*, — заявляет он, решив, что падать ниже уже некуда. Кенни закатывает глаза, обхватив локти скрещенных рук. — Вот поэтому «Кенни» — лучшее, что со мной случалось. — Кенни, — повторяет Крейг. Ему нравится смаковать это имя. Оно красивое и пахнет сладким кексом. — «Кенни» ужасно тебе идёт. Кто тебя так прозвал? Расскажи, как ты подружилась со Стэном и прочими. Кенни качает головой. О её знакомстве со «Стэном и прочими» сочинено столько историй, что их можно считать фольклором. Начало там всегда одинаковое: в глубоком детстве девочка по имени — как выяснилось — Кендалл подошла к тройке маленьких мальчиков, ища дружбы. Почему она подошла к мальчикам? Да потому, что её отвергли другие девочки. Ну а мальчики оказались поприветливее, спросили, как её зовут, она ответила. Только Кендалл была так плотно закутана в шарфик, что её слов никто не расслышал. Капюшончик скрывал её длинные волосы, а донашиваемая за старшим братом одежда делала фигурку совсем бесполой. Вот малыши Стэнли-Кайл-Эрик и посчитали её пацаном по имени Кенни. Ужасно мило. Веселье начинается, когда речь заходит о том, каким образом они всё-таки выяснили пол своего товарища. Одна из версий гласит, что когда тринадцати- или даже четырнадцатилетнего Кенни задолбали насмешки лучших друганов над тем, что у него никак не ломается голос, он психанул, скинул с себя куртку и толстовку (а заодно и футболку с лифчиком), продемонстрировав вполне соответствующую возрасту грудь. По другой версии, признание потребовало серьёзной подготовки от Кенни. Он пригласил друзей в гости, накрыл стол и разлил по бокалам вино. «Пацаны, это долго меня мучило, но я чувствую, что больше не имею права держать вас в неведении. Возможно, вы не поймёте меня и, наверное, никогда не простите, но я всё равно открою вам правду, потому что люблю и уважаю вас, потому что вы мои лучшие друзья». А дальше — всё то же самое. Куртка, толстовка, футболка, лифчик… Стоит только вообразить выражения лиц той троицы в момент откровения! Азиатские девочки даже комиксы рисовали на эту тему: — Кенни, ты?.. Т-ты… И Стэн падает в обморок. Несмотря на свой мужественный вид, он почему-то всегда воображался им самым морально слабым. — Получается, я не гей! — выдыхает Кайл обрадованно. — Как, не гей?! — орёт Картман. Кенни съела тот комикс вместо ланча. На спор, за сорок долларов. Тогда, глядя, как под разочарованные вздохи она выкашливает на стол влажный комок жёваной бумаги, а потом под ободряющие крики суёт его обратно в рот и проглатывает, Крейг впервые понял, что хорошенькая девчонка остаётся хорошей, что бы она ни делала. Это было поворотное, разрушительное открытие. — Никто никогда не узнает, как мы подружились, — заявляет Кенни с холодным высокомерием. — Я регулярно уношу эту тайну с собой в могилу. Крейг кивает с готовностью: — И правильно. Велика вероятность, что на долгое время она попросту сама позабыла свой пол. А если не позабыла, то сочла нужным о нём не напоминать. В конце концов, Кенни-мальчик имел кучу преимуществ. За невероятно богатый запас матерных слов и сексуальных аллюзий, за готовность вытворить любую опасную шалость, за способность подхватывать болезни, от которых потом вся школа уходит на карантин, одноклассники в нём души не чаяли. И плевать хотели, сколько лет он таскает свой потрёпанный рюкзачок. Кенни-девочка с таким же рюкзачком и тем же набором навыков могла рассчитывать лишь на брезгливую травлю со стороны своих нежно-розовых одноклассниц. Вот она и затягивала туже свой капюшон, плотнее куталась в парку и подписывала тетради мужским именем. Учителя послушно определяли её в футбольную команду вместо группы поддержки, а с уроков домоводства её вскоре вышвырнули на труд. Весь мир позабыл пол Кенни. И это ни разу не удивительно, если помнить, каким бойким и скрытным существом она была. А если помнить, что уже в девять лет её раздели догола на школьном дворе и вымыли с мылом, а в десять все узнали, что она доставила Тэму Уорнеру «оральное удовольствие», можно понять, что все эти истории — враньё как оно есть. Мир всегда помнил пол Кенни. Просто миру было плевать. Крейг выдыхает горячий воздух под футболку, которая кажется шерстяной в этой духоте. Кенни, должно быть, не настолько жарко. На ней всё короткое, открытое, продуваемое. Крейг произносит, стремясь разбить тишину: — Быть тобой — завидная тема. Кенни морщится, точно в лицо ей брызнули чем-то зловонным и обжигающим, зато реагирует сразу же. — Что ты несёшь, Такер? Крейг не знает, как объяснить ей столь дивный факт. Дело в том, что она — Кенни. А Кенни всё можно. Залезать в чужие окна ночью, болтать разными голосами, оправдывать своё отсутствие на контрольной тем, что была в тот момент мертва, курить на территории школы, работать в ночную смену… Мир говорит: «Мне плевать на Кенни». А потом замирает в завороженности, желая увидеть, что она вытворит в следующую секунду. Вот она нежно целуется в щёку со Стэном Маршем, а на следующей перемене Венди Тестабургер во главе своей армии подруг-мстительниц берёт её в круг прямо в коридоре. — Опять лезешь к чужим парням? Опять?! Ей велят немедленно проследовать за ними на задний двор, но Кенни только хохочет и гладит низ живота. — Венди, я сегодня не в форме, честное слово. Он мне дал домашку списать, вот я и обрадовалась. Она вроде оправдывается и заведомо признаёт поражение и вину, только Венди лишь больше агонизирует: — Я устала от тебя! Не подходи к нему! Ещё раз я тебя возле него замечу… На секунду миролюбивая игривость в лице Кенни подёргивается злой судорогой. — Ты не можешь запретить нам дружить, Венди. Не старайся. Я никогда от него не отойду. В ответ круг смыкается так пугающе, что даже пофигисту Крейгу Такеру, хладнокровному, как мёртвая рыба, хочется вмешаться в этот конфликт. Кенни кричит с неподдельной серьёзностью: — Стервы, вы опять меня убьёте! У меня сегодня ещё дела! И резко упав на пол, проползает внизу кольца. Прямо между ног у взрывоопасной Венди. Затем вскакивает и мчится по коридору, набирая скорость, совершенно неуправляемую. На этой скорости она врезается в Крейга, и его, почти двухметрового, едва не впечатывает в стену. Он видит, что Кенни ушиблась, столкнувшись с ним. Ему хочется погладить её плечо, которого она касается почти со всхлипом. Но он привычно отфильтровывает сострадание, оставляя только грязное ругательство и: — Ну ты и психанутая. У Кенни даже нос морщится от какой-то странной смеси обиды и снисходительности. Она перестаёт гладить плечо (врагу нельзя показывать свою слабость) и смотрит на Крейга так пристально, будто считывает лучший способ убить его с его же собственного лица. Наконец она выдаёт: — Ду ты и психадутая, — сипло-гнусавым, бесцветным голосом и нелепо скашивает глаза к переносице. И да, это — тот самый яд из подсознания Крейга, смертельный удар по его непомерной мнительности. Глаза у него не косят, не надо тут! Почему она скосила, изображая его? Что это значит?! Но она уже думать о нём забыла. Её шоу продолжается на школьном крыльце, где она запрыгивает Картману на загривок и кричит повелительно: — Беги домой! Картман бьётся под ней, как дикая лошадь. — Очумевшая нищебродка, слезай с меня! Но бежит, тяжело переваливаясь и раздувая щёки. Следом несутся Марш и Брофловски. — Ты что творишь, Кенни? — Улетаю на драконе от твоей сумасшедшей тёлочки! — На драко-оне! — они почти стонут. Картман вопит: — Тоже мне Дейенерис Таргариен! Кенни сжимает колени вокруг его шеи, подскакивает, точно наездница, и выдыхает развратно до тошноты: — Ну же, Картман. Быстрее! Давай! Они вываливаются за ворота школы посреди учебного дня. Весёлые, дерзкие и совершенно неуправляемые. Опальная принцесса и её злонравный дракон. Венди Тестабургер стоит, бессильно скрестив на груди руки, и наблюдает, как хохочет Стэн над этой выходкой, как он кричит: — Кенни, направь его в KFC, купи нам крыльев! Так зачем Кенни спрашивает, что в ней особенного? Разве этого мало — приручить Картмана настолько, чтобы, имея силы стряхнуть тебя, вдолбив в асфальт, он послушно бежал, куда приказано? Или раз за разом оставлять Венди побеждённой и даже жалкой? — Многие бы душу продали за твой секрет, — произносит Крейг. — Тебя уважают потому, что не понимают, как ты это делаешь. Раскрой хоть кому-нибудь — сразу всё потеряешь. И останешься просто… Шлюхой. Кенни наверняка приходит на ум именно это слово. Отчего ещё у неё могут так нервно дёрнуться углы губ? Крейг уверен, будь у них нормальные отношения, она бы произнесла это вслух. А ещё усмехнулась бы с наигранным безразличием и прибавила: «Разве меня кто-то уважает?» Но теперь она лишь вцепляется в край стола так сильно, что белеют костяшки пальцев. — Такер, ты избил мою сестру. Ты правда думаешь, что между нами возможен непринуждённый светский диалог? Крейг пожимает плечами, беззаботно сутулясь на кровати. — Но ведь ты сама ведёшь этот диалог. Это молния. Фантастично здесь всё: и как она спрыгивает со стола, и как оказывается на кровати, и как валит его на подушки своими кулаками, и как параллельно с ударом в челюсть ему вдруг прилетает удар в ухо, и как каждое её движение ослепляет и оглушает, будто в нём заключена магия. Крейг уже не знает, сколько у неё рук. Он не знает даже, выживет ли он, и если выживет, понадобится ли пластическая операция. Да уж, только больной может полагать, что выйдет победителем из драки с Кенни Маккормик, которая мстит за свою сестру. Допустим, в обычной драке её комплекс единоборств «Хулиган из бедного района» довольно просто сломить какими-нибудь другими единоборствами. А вот если к нему подключится бонус «За Карен» — это всё. Это, между прочим, феномен. Ни одна лунная призма не даст столько силы и ни один «Дракарис» не даст столько огня, сколько дают Кенни слова: — Ей пятнадцать! Ей, подонок, пятнадцать лет! «Через две недели будет шестнадцать», — хочет уточнить Крейг, но сдерживается. — Ты ей голову разбил! Я твой труп, ублюдок, спущу в озеро! «А я думал, скормишь моим родителям», — жаждет вставить Крейг, но, разумеется, не вставляет. Если его рот и не полон до сих пор крови, то лишь благодаря тому, что он молчит. Кенни кричит, чтобы распалять себя. На самом-то деле она добрая и не любит насилие. Она наконец догадывается приподнять его потерявшее тонус тело над подушкой и прибить затылком к стене. Это потрясающая идея. После пары таких ударов Крейг уже готов ручаться, что у него сотрясение мозга, причём нешуточное. Но Кенни это не удовлетворяет. Ей приходит ещё более гениальная мысль, когда взгляд цепляется за окно, с которого Крейг специально снял сетку, ожидая её визита. Дверь внезапно разражается стуком. — Крейг, что у вас происходит? Святая, любимая мамочка, думает Крейг, ты так сильно уважаешь моё личное пространство, что не входишь в незапертую комнату, даже когда меня убивают. В горле наливается горький ком — типичное явление в экстремальных ситуациях, ни капли не связанное с мыслью о маме. Кенни замирает и оборачивается. Под её пальцами бьётся пульс в артерии Крейга, а его голова торчит из окна второго этажа. Вопрос повторяется: — Крейг? Кенни? Вы в порядке? Имя Кенни мама произносит с умилительной нежностью, но в голосе её — беспокойство, близкое к панике. Ну почему Кенни заявилась именно в чёртов воскресный полдень? Неужели она действительно сумасшедшая мерзкая дрянь? Нет, такое исключено. Кенни целительна, как таблетка от несварения. Хотя Крейг уже настолько разозлён, что не прочь выбить ей все зубы. — Ответь, — шепчет Кенни сквозь те самые зубы, и Крейгу мерещится, будто, несмотря на кровоточащий нос, он улавливает нотку табака и сладкой жвачки в её дыхании. Мама всё стучит и всё не заходит. Она не зайдёт никогда, потому что она лучшая мама для современного юноши. Она смиренно относится к любым его причудам, особенно при том, что Крейг не любит чудить. — Крейг? Я всего лишь хочу знать, что ничего не случилось. Я слышала крики. — Ответь, — повторяет Кенни в бессильной скованной ярости. Это просто какое-то «Убить Билла». — Ма-ма, — выговаривает Крейг полумёртвым хрипом и влажно кашляет, когда Кенни выпускает его горло из своей хватки. Вероятно, её смутила вибрация в его шее. — Всё в порядке, мам. Мы репетируем для школьного спектакля. И увлеклись… Школьный спектакль. После такого маме всё же стоило бы вломиться в комнату, полагая, что её сын — которому давали столько свободы — наркоман. Школьный спектакль, когда на дворе середина лета. Каникулы в самом разгаре. И на закусочку: они окончили школу этой весной. Кенни кривится в таком отвращении, будто Крейг действительно наркоман. Шаги мамы, тем не менее, удаляются. Это очень уютный и ласковый звук. Если бы мама Кенни умела столь уютно шагать по лестнице, Кенни не размазывала бы сейчас чужую кровь по кулакам. Она также не была бы изгоем среди девчонок, не работала бы ночью и знала бы, что нельзя по-пацански раздвигать ноги, если одета в короткую юбку. — Ты хороша как есть, — говорит Крейг, убирая голову с подоконника. Ты прекрасна своей трагедией безденежья и убожества, наследственного алкоголизма и врождённой склочности. Мой отец нёс гроб твоего отца — разве это не делает нас родственниками? Разве это важно, что ты уже полтора года не летаешь на драконах и не ешь на спор фанатские комиксы? Они говорят: «Иногда даже у таких, как Кенни, появляется чувство реальности, если эта реальность по ним реально вдарит», а твоя мать уже полтора года ничего не говорит и никого не узнаёт, и ты молчишь ей в подражание. Молчишь о своей сумасшедшей реальности, в которой ты убеждена, что можешь выхлопотать отцу хорошее место, если будешь приходить на тот свет достаточно часто. Крейг бормочет всё это в своих бессознательных вялых мыслях, пока душу Кенни снова сводит судорогой, и пока она снова в него вцепляется, снова долбит о стены и подоконник, и дышит так тяжко, как и полагается дышать тому, кто уже полтора года тащит бремя и отца, и матери в семье Маккормиков. И старшего брата, и старшей сестры, и быть может, кого-то большего.