Джим Денди

Когда Крейг приходит в себя настолько, чтобы отличать потолок от открытого космоса, он уже лежит на полу посредине комнаты. Оставленный в покое, как бы выброшенный за борт. Кенни дует на костяшки пальцев, сгорбившись в ногах распотрошённой кровати. — Руку не повредила? — спрашивает Крейг. Не из какой-то особенной заботливости и тем более не ради насмешки. Ему просто хочется обращаться к ней. Чтобы голос его звучал в пространстве. Чтобы глаза её скосились в его сторону и на миг в них сверкнула затравленность. Крейга тянет улыбнуться ей и сказать: «Не грусти. Сходи вниз, попроси у мамы чаю с печеньем». Но Кенни вдруг подскакивает с воплем: — Как вспомню её растрёпанные хвостики!.. — и подошва её босоножек такая твёрдая, что у Крейга просыпается инстинкт самосохранения, и он впервые пытается защитить себя. Катается с боку на бок, прикрывает болевые точки, а Кенни снова мелькает всюду и сразу, — Убить тебя надо! Я принесу пистолет и выстрелю в тебя много-много раз! Это действительно похоже на текст какой-то современной пьесы. Маме внизу, должно быть, кажется, что Кенни несколько переигрывает. А у Карен славные хвостики, тут и говорить нечего. Она носит их низкими, закрывающими уши, и они тянутся до самой талии, делая её похожей на анимешку. В ней вообще очень много от аниме: тонкая фигурка, высокий голосок, глаза огромные, а остальные черты лица крошечные, будто не прорисованные. — Я за волосы её не таскал, — произносит Крейг. Кенни облизывает свою странную фиолетовую губу и смотрит выжидающе. Он дополняет: — В этот раз не таскал. Она может убить его прямо сейчас. Не отлучаясь за всякими пистолетами. Она может наступить своей тяжеловесной босоножкой ему на голову и топтать, топтать, топтать, пока череп не разлетится. Да вот только она даже в почки его не пнула. Не сломала рёбра, зубы не тронула. Кружится рядом, глотает воздух неистово. Слишком милосердная и сострадательная, чтобы вершить кровную месть. — Я и голову ей не разбивал, — говорит Крейг, — Это она тебе наплела? Я ей только в нос дал, а головой она сама ударилась, когда падала. Ему ужасно надоело мучить Кенни. Но ведь надо сказать всё чётко и окончательно. В суде, между прочим, слушают обе стороны, даже если ситуация очевидна, а ему дают высказаться только после того, как наказание свалило с ног. Но он и не ропщет. Он даже большую часть аргументов собирается произнести только внутренне. Всё равно Кенни не поймёт, почему вздёрнутая картофелинка, которая называется носом Карен, так и призывает по ней съездить. Крейг, быть может, и сам до конца этого не понимает. Просто есть вещи, будто умоляющие их разрушить. Вот во внешности Кенни такого нет. У неё нос тоже вздёрнутый, но какой острый кончик! Глядя на кончик её носа хочется поднять руки в сдающемся жесте и разрыдаться. Только сумасшедший смельчак смог бы двинуть ей в нос. Кенни отходит в угол комнаты. Майка её, прежде заправленная в юбку, теперь вылезла во всей красе своих редких пайеток и стёртых стиркой полосок. Такую майку можно увидеть по телевизору. На многодетной беженке из Сирии или на голодающей девочке из Сомали. Такие майки мама Крейга режет на тряпки, чтобы протирать ими обеденный стол. Будто догадавшись, что Крейга злит её нищенское шмотьё, Кенни поворачивается спиной и обхватывает себя за плечи. Это приём из детской психологии: изобразить объятия, чтобы не чувствовать себя ненужной и беззащитной. Мистер Маки и его такому учил. — Отец никогда не поднимал руку на Карен, — произносит Кенни прерывистым шёпотом, а затем её речь ускоряется, — Мать никогда не поднимала руку на Карен. Кевин никогда не поднимал руку на Карен. Никто никогда не поднимал руку на Карен! Только ты, грёбаный урод! Какое ты имел право?! — вот и встряска в небесном своде. Теперь ураган пойдёт на убыль и оставит после себя лишь едва ощутимый дождь и дрожащий ветер. — Я доверила тебе свою малышку, — говорит Кенни, её глаза расширяются в ужасе, — Я думала, ты хороший человек. И внезапно начинается то единственное, чего Крейг по-настоящему боялся. К Кенни приходит понимание, что она сама виновата в случившемся. Она сама толкнула Карен в объятия насильника. Когда сказала «Крейг — отличный выбор», или как там она могла выразиться, объясняя правила любовной селекции своей младшенькой. Когда решила, что уж с Крейгом-то Карен не пропадёт. Она полагала, что Крейг Такер надёжный, умный и порядочный, а оказывается, он колотит маленьких девочек… Это слишком жестокая ошибка, чтобы оставлять её не отмщённой. Теперь Кенни вскроет себе грудину своими розовыми ногтями. Крейг пытается прервать процесс самоуничтожения: — Кенни, тебе не кажется, что наши с Карен отношения — наше личное дело? Ты не обязана прибегать сюда каждый раз, как у нас что-то случается. Тебя это вообще не должно касаться. Она выпускает из глаз такую колкую молнию, что лучше бы ещё один удар под рёбра. — Ладно-ладно, — соглашается Крейг. Аргумент действительно был слабый, — Тогда просто успокойся. Присядь. Покури. — Я бросила сумку с сигаретами в коридоре, — говорит Кенни, её руки бессильно вытягиваются по швам. Крейг велит ей выдвинуть верхний ящик письменного стола и взять пачку с зажигалкой. А ещё бумажные платочки, если найдёт. Оторвать затылок от пола он пока не в состоянии, а вот кровь с рожи надо бы стереть. По тому, как Кенни перебирает его вещи — аккуратно, с подчёркнутым безразличием — Крейг понимает, что её злоба стихла. Кенни не из тех людей, что будут винить других, если есть хотя бы маломальская возможность обвинить себя. Она кладёт упаковку с платками ему в ладонь. Проходит в противоположный конец комнаты и садится на пол возле двери, сгибая в коленях ноги. Её невыразимая развратность заключена в том, что ей плевать, видны ли у неё трусики. Выдыхая дым, она спрашивает устало и совсем кротко: — Почему, Крейг? Зачем ты так поступил? Этот вопрос можно было не задавать. — Чтобы повидать тебя. Я знал, что ты придёшь, если тронуть Карен. Мистерион обещал… Пепел сыпется ей под юбку. Она бы вскочила и снова начала кричать и драться, но это уже та стадия, когда можно только прикрыть глаза. — А иным образом не додумался меня повидать? Можно снова попытаться спасти её и не намекать, что, придя сюда, она сделала Карен окончательно плохо и уже в самом деле собственной волей. — А каким? Не на работу же к тебе являться. Кенни пожимает плечами. — Почему бы и не на работу? Ты уже большой мальчик, имеешь право. — У меня денег нет. Коплю Карен на подарок ко дню рождения. — То, что ты заплатил бы мне, всё равно пошло бы на подарок Карен. Удивительно, но духота, наполнявшая комнату, будто разверзлась на время их потасовки и лишь теперь начинает снова смыкать пространство. Дым под потолком мешает дышать, а в открытом окне — полный штиль. Воздух заснул и перестал двигаться. — Я же понимал, что ты не будешь разговаривать, куда бы я ни пришёл. Ты ни при каких условиях не стала бы разговаривать. — Понимать бы ещё, о чём ты хочешь поговорить. Кенни тушит окурок об пол. Крейг вздыхает, внезапно признавая, что в вопросе, который он хотел задать, нет никакого смысла. Да и хотел ли он правда его задать? — Почему, Кенни? Зачем ты так поступила? Кенни вскидывает брови. — Это разве не очевидно? Очевидно. В том-то и дело. В давшей трещину голове Крейга звучит голос Венди Тестабургер: «Шлюха — это слишком оскорбительно. Нельзя лишать девушек с образом жизни Кенни права на прозвище с положительной коннотацией. Их можно называть… ну, допустим… амбициозная вагина. Как вам? По-моему, Маккормик очень подходит». Маккормик тогда, конечно, поблизости не было. Её вообще не было в школе, и отсюда родилось это обсуждение. Кто-то предположил, что она опять «шляется», потом прозвучало «шлюха», а потом и реплика Венди. Марш и Брофловски в ответ лишь тоскливо склонили головы. Это был тот случай, когда рявкнуть «Я тебе сейчас покажу вагину!» было нельзя. Не в лицо кровожадной подружке Стэна. — Я просто хотел услышать это от тебя. Внятно и обоснованно. Крейг понимает, что снова провоцирует драку. Только теперь будет куда больнее. Кенни сейчас скажет нечто такое, от чего его окончательно сдует в зиму. Он уже даже чувствует холод. Пытаясь не улететь, цепляется за её черты здесь, в лете, но кто сказал, будто это спасёт? Черты-то те же. Только волосы отрасли слегла. Спустились ниже плеч, золотистые, в крупных локонах, как у ребёнка. — Чай был невкусный, — произносит Кенни, и не будь Крейг так оглушён своим внутренним воплем, он бы заметил, что ей стоит болезненных усилий это выговорить, — Он с лимоном был и без сахара. Очень горький. Прямо зубы сводило. Вот он, хэдшот. Хотя нет уж, выстрел в голову — это быстро и безболезненно, а тут граната разорвалась, не иначе. Крейг делает последнюю попытку удержаться, хватаясь взглядом за нелепую юбку Кенни как за часть реальности. Но его натуру, вероятно, латентно влечёт к мазохизму. Она была в этой юбке тогда. И уже тогда эта юбка была старой настолько, что определить её цвет получалось с трудом. Нечто вроде морской волны, смешанной с бирюзой. Уникально противная глазу окраска, да ещё и не сочетается ни с чем в принципе. Кенни сама так сказала. У неё порядок с самоиронией. Видимо, весь его инстинкт самосохранения ушёл на то, чтобы не узнавать эту юбку как можно дольше. Оттого почти не работал в момент избиения. — А ещё, — вдруг продолжает Кенни, — шарф твой колючий был. У меня потом шея… была в сыпи. — Ты что, совсем тупая?! — кричит Крейг. Это он от внутренней боли кричит, а не оттого, что сомневается в умственных способностях Кенни. Хотя в них он тоже сомневается, — Ты уже всё сказала, больше не продолжай! Ты уже дискрет… — язык спотыкается, утопая в слюне. Крейг злится сильнее и прикусывает его. Больше крови! Больше сложных бессмысленных слов! — Ты уже дискредитировала себя. Разве шлюха, для которой я ничего не значил, может помнить, каким был чай, а каким был шарф? Ты должна была ответить, что сбежала, потому что Джим Денди был лучше меня! Или потому, что таковы твои правила: сегодня с Джимом, завтра с Денди, и — без обид! Вот тогда ты бы выглядела, как шлюха. Кенни жмётся спиной к стене. Всю мужскую агрессию она сегодня уже растратила, и остались только женские позывы прятаться, защищаться и отступать. Её голос звучит недоумевающе. — Джим Денди? Крейг бьёт кулаком об пол и орёт: — Поздно! Ничего у тебя не получится! Ты сейчас пытаешься сделать вид, что уже не помнишь Джима Денди, потому что после него был ещё десяток других. Но я-то знаю, что всё дело в оранжевой парке, которую ты так и не снимала с начальной школы. Она просто стала невидимой, и прячет уже не лицо твоё, а… Всю тебя прячет. Гримирует, позволяя играть роли, — Крейг переводит дух, тайно молясь не потерять сознание от головокружения, — Шлюха-Кенни — то же самое, что Мистерион. Это образ, который ты выставляешь вместо щита. Чтобы никому не пришло в голову выяснять, кто там в самом деле под твоей паркой. А под ней – та, кто плакала у меня на диване той ночью. Та, кто не смогла себе этого простить. Пальцы Кенни с ядрёно-розовыми ногтями открывают и закрывают пачку сигарет, теребят бумагу внутри. В лице её — лишь тупая сосредоточенность на этом процессе и ни тени недоумения. Будто вовсе ей не хочется попросить уточнения к прозвучавшим нелепым терминам типа «парка». Будто все эти термины не изобретены Крейгом, а давно уже всем известны, и ей — в особенности. Крейг трясёт головой, как бы извиняясь. Сам не знает, за что. Да и Кенни разве принимает извинения? Кенни — это Билли Миллиган с его множественными личностями. Секунду назад она ещё состояла из прекрасных высоких скул, милых локонов и редких конопушек, а теперь в ней проснулся кто-то острозубый и басовитый. Она хмурит брови, обвиняя так искренне: — Зачем ты вообще всё это устроил, Такер? Кто тебя просил начинать? Сидел бы молча в своей столовке, у кабинетов бы не ждал, шоколадом бы не кормил, и нормально бы всё закончилось. Может, и на выпускной бы вместе пошли. Чего ещё надо? Крейг кивает. В самом деле, ну чего ещё? Это Токен виноват. Сидел бы молча в своей столовке, запивал бы колой свой бургер. Ведь не Клайд поди, чтобы болтать ересь с набитым ртом. В него тогда бес вселился, не иначе. Бес вселился и сказал губами Токена: «Как ни крути, а Маккормик некрасивая. У неё маленькие глаза». Кенни грызла тощий хлебец и смотрела в стакан воды за соседним столиком. Совсем одна, задумчивая, спокойная. Кто просил говорить о её внешности? Крейга вдруг охватило негодование, да ещё как назло вспомнилась очередная шуточка про Кенни — типа жрать ей не на что, вот она и худеет. Неужели в это правда можно верить? Крейг был убеждён, Кенни попросту не любит много есть. Да и в ней так много мышц и жил, что она не выглядит заморенной. Всё это вскипело в нём — иррациональное, скомканное, болезненное — но он заявил Токену совершенно равнодушным голосом: «Это у тебя маленькие глаза, если ты не видишь, что она объективно красивая». Так и сказал — «объективно», мол, это не у него предвзятый взгляд, а лишь недоумок может отрицать столь очевидный факт. Сказал — и понял (ни много ни мало спустя двенадцать лет учёбы в одной школе и всего за полгода до выпускного), что не может больше ни минуты прожить без Кенни. Не заговори тогда Токен — никогда бы с ним этого не случилось. И осталась бы для него Кенни просто симпатичной незаслуженно оплёванной девочкой, которую не грех пригласить на выпускной, но не более. А так попёрли его идиотские подкаты, угрюмо-скованное «Давай погуляем», удивлённое «Такер? Ну давай…» из уст Кенни, его непослушные руки под её грудью, её звонкий чмок в подбородок с отзвуком «Так и быть». И всё это вмиг стало так публично и общеизвестно, что он даже сумку её носил на плече, и Картман мурлыкал: «М-м, педик и потаскушка начали встречаться, чтобы исправить свои репутации?» Крейг отзывался: «Начни худеть, и может, тоже что-нибудь исправишь», а Кенни одобрительно хохотала, хотя это был такой слабый, такой нескладный ответ. И всё это длилось дай бог полторы недели. И шоколадки, и встречи у кабинетов, и оправдания, мол, вообще-то он ни минуты не был педиком, просто тогда на них так давили, что встречаться казалось правильнее, чем не встречаться. И признания, мол, вообще-то он даже немного мучился, когда Твик бросил его ради рыженькой Милли Свон. И всё это было очень односторонне, потому что Кенни только кивала да хохотала, подставляла шею для поцелуев, и в глазах её блестело нечто безнадёжно тупоумное, недалёкое. Крейгу бы заключить, что она пустышка, которую он почему-то принял за закрытую сложную личность. Но он видел оранжевую парку, кутавшую её душу в непроницаемость, и переполнялся странной надеждой. Надеждой, что родители с Руби уедут на выходные, и он позовёт Кенни ночевать. Вот тогда он докажет ей, он убедит её. В лоб ему влетает пачка сигарет. Это не больно, только унизительно немного. Кенни хохочет. Она никогда не смеётся — именно хохочет. И хохот у неё противный, очень пацанский, надменный, надрывный, даже грязный. Если и может Кенни чем-то однозначно себя уродовать, так вот этой манерой гоготать, запрокинув голову. Ей бы научиться женственно посмеиваться, и она могла бы завоёвывать государства. Крейг трёт висок, едва удерживая глаза открытыми. Сил возмущаться нет, и он лишь вздыхает под её дробное «Ха-ха-ха!» — Не понимаю, почему я так за тебя боролся. Кенни замолкает, и отсутствие её хохота гремит громче, чем сам хохот. — Ты это наверняка несерьёзно спрашиваешь, — заявляет она обижено. Будто если бы Крейг спросил серьёзно, он действительно был бы достойным человеком, а так — лишь пародия. — Я серьёзно. Если у тебя есть ответ. Ей бы объяснить ему, что он вырубился минут на десять. Ей бы подойти к нему, помочь на кровать забраться, предложить съездить в больницу… Можно даже не извиняться за избиение. Но она лишь пренебрежительно прищуривается и говорит назидательно-снисходительно: — Да потому что ты такой, Такер. Вроде холодный, смотришь волком и на всех тебе будто бы наплевать. А на деле только и ищешь, к кому бы применить свой докторский набор: бороться, заботиться… Латать дыры. Ты, Такер, любишь латать в людях дыры. Тебя Твик что ли приучил? Ты же даже решил стать психо-ологом, — Кенни произносит это слово глубоко в нос, подражая мистеру Маки, — так тебе хочется под чужими парками ковыряться. Только меня, Такер, не надо было латать, слышишь? Мои дыры вообще не нужно было искать. Я такой заботы… — она задумывается, и Крейг замирает вместе с её фиолетовыми губами. Что она может сказать? Я такого не хочу? Не уважаю? — не заслуживаю. В яблочко. Чистосердечное признание. Дело закрыто. Крейг даже не ожидал подобной прямоты. — Я ничего особенного для тебя не сделал. И это самое обидное. Ладно бы, в самом деле замучил. Залюбил, заласкал, завалил сопливыми признаниями, планы бы на будущее настроил. Но ведь Крейг даже при желании так не сможет. Ему чтобы классно пошутить, надо сосредоточиться. Чтобы сделать комплимент — помолиться трижды. Он бы в жизни не взял у Кенни сумку — она сама вешала её ему на плечо. Он просто дом освободил на ночь. Просто после работы встретил. В пятом часу утра. Но он и раньше встречал. Раньше она всегда выходила растрёпанная, раскрасневшаяся, прокуренная и нетрезвая, возбуждённая, полная историй и нелепых шуток. Но в ту ночь вышла тихая, аккуратно накрашенная, из-под незастёгнутой её куртки выглядывала потасканная летняя юбка. Крейг до сих пор понятия не имеет, как догадался, что Кенни плохо себя чувствует. По ней никогда не бывало этого видно. Разве что голос её тогда был немного ниже и движения давались ей с каким-то особенным трудом. А Крейг любил её голос и ловил малейшие изменения в его мальчишеской звонкости. А Крейг любил её беспардонную артистичную подвижность и ощущал, что она повреждена. Эти изменения отозвались в нём так же естественно, как отозвались бы в любом обычном друге. В каком-нибудь Стэне или Кайле. Крейг кидает пачкой сигарет в Кенни. Перед глазами мутно, но расстояние небольшое, и он попадает ей в оголённое плечо. Он на собственном опыте знает, что это совсем не больно, но Кенни ойкает, невольно, жалобно, так, что Крейгу становится стыдно. Надо бы сказать: «Извини, я лишь хотел привлечь твоё внимание. Ты уже минут пять смотришь в сторону», но он заявляет с видом лечащего врача: — Какой низкий болевой порог. Твоя беда в том, что он такой низкий. Разве нормального человека может насмерть обжечь чай или шарф? Кенни кривится в вымученном смирении. — Такер, ты действительно видишь мою парку? — вопрос наполнен такой настойчивостью, будто это не метафора. Крейг не успевает смутиться и удивиться. Он не успевает даже задуматься над «действительно ли». Губы сами выдают: — Да. — А о том, что она мне роднее кожи, знаешь? Крейг не успевает испугаться столь точного повторения своих мыслей. — Да. — Так разве нормальный человек стал бы её сдирать? Крейг сглатывает и закрывает глаза. Значит, вот что это было. Сдирание кожи. Когда он закутал её в свой шарф и грел её озябшую руку в своём кармане. Когда привёл её к себе домой, охваченную жаром, побледневшую, дрожащую, накинул на неё плед, усадил на диван в гостиной, намешал этот чёртов чай, в который от волнения, видимо, забыл добавить сладкое. Когда сел с ней рядом и просто обнял, просто гладил по запястьям, по волосам. Это было насилие, и теперь-то Крейг вспоминает, как отчаянно она пыталась предупредить его. Эти все «Брось, Крейг, это не жар, это я горю от мысли о тебе», «Сдался мне твой свитер, я не настолько бедна!», этот хохот, это наглое «Ну и пожрать тогда сготовь, раз ты такая заботливая мамаша» были мольбой «Пожалуйста, не спасай». Не заботься, не угождай, просто выправляй за мой счёт свою гейскую репутацию. Прибереги для других светлые порывы. Перед тобой не благородная солдатка из армии Венди, а просто Кенни. Падшая безнадёжная Кенни, занявшая то самое место, что ей с детства пророчили чужие родители. Официантка в «Коктейлях Скитера», положившая хрен на образование ради возможности хряпнуть бесплатно водки. За стойкой этого бара её угрюмый папаша прожёг себе дыру в печени, её крикливая мать пропила рассудок. Кенни пришла туда спустя две недели после совершеннолетия (и спустя неделю после смерти отца), будто по зову крови, не рассматривая иных вариантов. Её тунеядствующий братец, разумеется, там тоже ошивается. «Кенни, ну налей тайком, ну одну, ну никто не увидит», — плаксиво надрывается он, цепляясь за её форменный фартук. Кенни выталкивает его за порог, пинает коленом в пузо, осыпая такими ругательствами, какими Кэрол никогда не осыпала Стюарта. Иногда в процессе этой трёпки из карманов Кевина выпадают её честно заработанные. Тогда в бешенство приходит уже сам Кевин и в борьбе за сворованную добычу вколачивает свой огромный кулак Кенни в лицо с такой кровожадной страстью, с какой Стюарт никогда не колотил Кэрол. На следующий день Кенни заявляется в школу с разбитой губой или скулой, и Марш с Брофловски клянутся, топая ногами, что сломают Кевину ту руку, которой он её ударил. Но никогда не ломают. Кенни, видимо, недостаточно вдохновляет их. Девушке, чтобы вдохновлять, надо плакать, быть несчастной и беззащитной, а Кенни может разве что ржать до слёз, да и то если Картман пёрднет прямо феерически мелодично. У неё пуленепробиваемое сердце и ещё более непробиваемые мозги. — Знаешь, это было бы совершенно лишено логики без присутствия ещё одного персонажа, — говорит Крейг. Кенни усмехается возбуждённо и пренебрежительно: — Конечно, знаю! Я ведь отлично знаю, о чём ты болтаешь в своей башке! Она знает, потому за её пренебрежением и прячется нервный страх. Для неё эта тема слишком интимная, чтобы поднимать её так бесцеремонно, всуе. Кенни молчит о Карен, как молчат о религии. Как молчат о мечте. Она никогда не ходила с ней вместе в школу, никогда не садилась на обеде за один стол. Никто бы даже не догадался, что нищая кривляка из выпускного класса и застенчивая милашка из средней школы — родные сёстры, если бы периодически в их соцсетях не появлялись совместные фотографии с соответствующими хэштегами. Или если бы периодически какому-нибудь оборзевшему однокласснику Карен не прилетало в дыхалку с ноги Кенни. — Эта пьеса, что ты разыгрываешь… — Крейг разрывает напополам окровавленные салфетки, которые сжимал в кулаке, и выставляет их на полу для наглядности. — Вот спившийся Стюарт, вот Кэрол, впавшая в беспамятство после его смерти, вот Кевин и Кенни дерутся за две купюры. Вот… — он оглядывается в поисках пачки с неиспользованными салфетками, чтобы обозначить младшую Маккормик, но Кенни делает молниеносный рывок вперёд и кидает ему под руку свой окурок. — А вот Крейг Такер, — заявляет она хрустящим голосом. Это у неё уже, видимо, на грани рефлекса — не позволять никому упоминать Карен. А особенно — в связке с нею, с порочной Кенни, близость к которой очерняет по определению. Крейг смиренно кивает и кладёт окурок рядом. — Ладно, выберем пока другую сюжетную ветвь. Вот Крейг Такер. Он запал на Кенни. Его друзья говорят: «Вы с ней завтра же переспите, это же Кенни!» И, в общем-то, Крейг не против такого расклада. Но при условии, что Кенни будет по-настоящему обнажена. Потому что как можно спать в одежде? Подобные извращения не по нраву Крейгу Такеру. В общем, он приглашает Кенни домой. Она ведёт себя как прожжённая испорченная девица, отлично знающая, чего от неё хотят. Говорит пошлости, а потом вообще опускается на колени и… — Крейг восторженно облизывает губы. Но это притворная восторженность. — Всё как в подростковой порно-фантазии. Не считая того, что Кенни… когда она уже почти стянула бельё с Крейга Такера, будто бы… пугается. Да, пугается, — повторяет Крейг после уточняющего взгляда в лицо Кенни, — Она пытается, конечно, скрыть свой страх, но Крейг его чувствует. Крейга даже радует этот страх, потому что он принадлежит той Кенни, что обычно спрятана под паркой, а не персонажу-потаскухе. Крейг решает, что наконец достиг желаемого — контакта с настоящей, потайной Кенни. Именно ради этой близости он и пригласил её к себе. И Крейг хочет объяснить ей всё… Но получается только: «Я люблю тебя». И какая-то ерунда о том, что ему не нужно ничего «вотэтого». Крейг всего лишь пытается убедить её не бояться. Он пытается показать, что у него нет оружия, а значит, Кенни не нужно таскать свою парку-щит. Но Кенни воспринимает всё как будто наоборот. Отползает от Крейга в ужасе, забивается в угол дивана, сворачивается, как побитый щенок… И плачет. Долго-долго, почти всю ночь, пока не засыпает в той же позе. А Крейг сидит рядом и не может ничего сказать ей. Только недоумевает, только думает. Кенни опускается на четвереньки и ползёт к Крейгу. Юбка задрана чуть ли не до спины, бретелька майки соскочила с плеча. Это означает, что невидимый капюшон её парки затянут натуго. Приблизившись и застыв напротив, она кусает свои роскошные губы, выразительно играет бровями и наблюдает, как едва послушными пальцами Крейг переставляет окурок и окровавленный комок салфетки. — О чём она плачет? Почему её так мучает эта ночь с Крейгом Такером, если тот ничего не хочет получить от неё, кроме права снять капюшон и увидеть её лицо? — Ничего, кроме всего, что у неё есть? — уточняет Кенни. Крейг поднимает на неё глаза, ощущая своё бессилие и — опять — неподъёмную отвратительную вину. Это столкновение двух планет, непохожих настолько, что миролюбивый призыв к сотрудничеству расценивается другой стороной как вооруженное нападение. — Я всё понял, — говорит Крейг. На самом деле он не поймёт этого никогда. С данными фактами надо просто смириться как с аксиомами. Кенни не приемлет доброго к себе отношения. Всё, что не похоже на «потрахаться», «подраться» и «поржать над тупой фигнёй» вызывает у неё приступ паники и истерику. А их она стыдится больше всего на свете, так как это — не в её характере. Это делает надрез на её парке, обнажая ту личность, которой нельзя выходить наружу. Не Кенни, но Кендалл: слабую, застенчивую, пугливую и ужасно одинокую. Считается, что она умерла ещё до знакомства с «командой Стэна». Отчего умерла? Да разве мало на то причин? У запойных алкоголиков-скандалистов частенько умирают дети. Эти голодные оборванцы однажды просто не вылезают из-под кровати, куда забились в надежде не слышать криков. Однажды они не приходят в сознание после безуспешной попытки разнять отца и мать. Глупо было ожидать от малышки Кендалл уникальной стойкости и живучести. Однако она проявила их. Кендалл облачилась в супер-костюм, поселилась в нём, как в доме, включила автопилот, как в космическом корабле, и позволила ему существовать вместо себя. А сама впала в какой-то тревожный сон, где звуки реальности смешиваются с придуманными, где прикосновения родных уже неотличимы от вражьей хватки. — Крейг Такер просто маньяк-педофил какой-то, — заявляет Крейг, — Он покушался на маленькую девочку внутри Кенни. А заодно собирался дать ей то самое, чего Кенни так жаждет, но запрещает себе иметь. Любовь. Защиту. Принятие. Такой неожиданный набор счастья в глазах Кенни — всё равно, что несущийся на полной скорости поезд. Потому она логично отошла с рельсов. Потому она и… — Крейг сглатывает. Тень Кенни на его лице мешает говорить. От неё веет жаром, но он отмахивается, — Потому она и убежала к Джиму Денди. Она убежала, бросив Крейга, не оставив ему в качестве объяснения ничего, кроме этого имени. Джим Денди! Этот смазливый петух, видимо, не посягал на «всё, что только есть у Кенни». Это, наверное, он посоветовал Кенни никогда больше даже не заговаривать с Крейгом Такером. Какой молодец этот Джим Денди! Он не лезет Кенни под парку со своим докторским набором. Да пусть он сдохнет! Что вообще за тупое имя? Звучит как никнейм из пятидесятых. Джим! Денди! Крейг кричит так громко, что пугает самого себя. Разве он мог когда-нибудь подумать, что способен кричать, а не только бубнить, скрипеть и многозначительно про-из-но-сить? «Джим Денди!» брызжет кислотой Кенни в лицо. «Джим Денди!» разрывает Крейгу горло. Джим Денди — это злопамятное отчаяние. От него, конечно, надо бы избавиться, но у Крейга уже полгода не получается. Может, со временем он и выкинет из головы ту паскудную сцену, где он застыл в холле кинотеатра, едва удерживая огромное ведро попкорна, исполинские стаканы колы и даже что-то ещё: начос или какие-то драже… Но пока он не в силах. Джим Денди закидывает руку ему на плечо и приятельски советует: «Вспомни подробнее». Вспомни, как хотел казаться ей забавным и всемогущим. Как решил показать те черты своего характера, которых прежде никому не доверял. А ещё вспомни, что когда ты вернулся с этим набором еды, Кенни не было. Она ушла со мной, с Джимом Денди, оставив два ваших билета на кушетке у входа в кинозал. На другой день она бросила в тебя моим именем с такой непринуждённостью, будто молниеносно переметнуться от тебя ко мне было для неё проще, чем для течной самки. А потом — она больше никогда с тобой не разговаривала. Смотрела слепым взглядом, как в пустоту. Такова, видимо, расплата за попытку снять прибитую гвоздями одежду. И за неделю, что последовала за ней. Кенни ведь убежала не в ту же ночь, не утром даже. Утром она с усилием поцеловала его в щёку, ссылаясь на свою простуженную заразность, и ушла спокойно домой — болеть. Крейг, конечно, подозревал, что она ещё долго не отболеет этого. Он пытался помочь ей вернуться в форму. Он в глаза ей смотрел, улыбался, шутил, молчал. Он уже понимал, что нельзя лезть ей в душу, нельзя грубо допрашивать: «Что такое?! Скажи! Скажи!» Он просто давал понять, что ему не наплевать на эту опустошающую печаль у неё в груди. Только Кенни была бункером, точной копией себя из детства: речь непереводима, эмоции погребены в капюшоне. Подержись с ней за руку через варежку, но не смей трогать молнию. Молнию заело. Под молнией кропотливо разрабатывался план по избавлению от милого взломщика, нежного влюблённого воришки-насильника. Вёлся мониторинг, подбирались напарники для измены. Как она отыскала этого Джима Денди, откуда он? Крейг ведь знал, что в Саус Парке нет людей с таким именем, ещё до того, как проверил.