Полёты продолжаются как обычно

В Британском медицинском журнале, который он прочёл, пока отлёживался в кровати, говорилось, что вторая попытка суицида по статистике совершается в течение трёх месяцев после первой. В то время он читал что угодно, что приносили и клали на его тумбочку. Возможно, кто-то не доглядел. Возможно, сделал это намеренно. Несмотря на то, что в Даунтоне у него не осталось явных врагов, исключать такую возможность было всё равно что утверждать, будто немцев все давно простили и по-братски забыли, хотя с окончания войны прошло уже семь лет. Слишком многим людям он в своё время перешёл дорогу, и его слабость была прекрасным поводом отомстить. Барроу, тем не менее, искренне надеялся, что не доставит им такого удовольствия. В конце концов, он продержался уже больше двух с половиной месяцев. И из этих двух с половиной месяцев не было дня, когда он не открывал бы йоркширский ежедневник и не просматривал бы его от первой до последней страницы в поисках объявлений о найме. Конечно, он был благодарен семье Кроули за заботу, и мисс Бакстер с Энди за спасение его жизни, но… Когда он садился за стол и раскрывал газету, он чувствовал на себе их жалостливые взгляды, подбадривающие взгляды, взгляды а-ля «Ты ещё найдёшь своё счастье, Томас» – взгляды тех немногих, кто был посвящён в его тайну. Он всегда плохо переносил подобное. И осознание того факта, что как всегда великодушный лорд Грэнтэм оставляет его при должности только лишь из чувства собственной вины, отнюдь не улучшало ситуацию. В конце концов, до того, как он перепачкал своей кровью ванну на чердаке, намерения Его Сиятельства поскорее избавиться от него были совершенно ясны. Так что не стоило обременять благородное семейство своим присутствием ещё дольше. Такие мысли бродили в склонившейся к окну голове Томаса Барроу, сидящего в купе второго класса и направляющегося в Западный Йоркшир, в местечко под названием Танет-холл. Шахтёрский городок Танет находился не так уж далеко от Даунтона, и единственной его проблемой, насколько Томас слышал, было отсутствие приличных дорог от станции до собственно самого поместья. Так что ему, скорее всего, придётся пройти некоторое расстояние пешком. Однако в конце пути его должна была ждать прекрасная усадьба состоятельного и уважаемого рода, к тому же на письмо ему ответили почти сразу же и взяли без всякого собеседования, на испытательный срок. Разумеется, свою роль сыграли наилучшие рекомендации и личное попечительство лорда Грэнтэма. Дворецкий, которого Томас должен был заменить, уходил на пенсию после сорока шести лет добросовестной службы и был уже убелённым сединами стариком. Несмотря на это обстоятельство, по его письму явственно прослеживалось ярое желание и дальше представлять честь и достоинство этого дома, если бы не «треклятая лестница» и треснувшее бедро. Хотел ли сам Томас вот так же проработать на одном месте всю жизнь, бегая вверх и вниз по «треклятой лестнице» и исполняя чужие пожелания? Что ж, в любом случае, выбора у него особого не было. В сущности ведь ничего не изменилось. У него по-прежнему не было никаких талантов в других сферах и никаких перспектив вырваться из этой канители расшаркиваний и набившей оскомину услужливости, как и никаких возможностей встретить кого-то… особенного, кто не будет пытаться его оттолкнуть или подставить. «Вы просто ещё не нашли правильного человека», – то были слова миссис Карсон, сказанные в утешение. Как будто это так просто. Когда за один-единственный неверный взгляд расплачиваются увольнением, а за простой намёк на что-то большее – пожизненным заключением. Неудивительно, что Барроу вовсе не склонен был относиться к перемене мест чересчур уж оптимистично. Кроме того он был не настолько наивен, чтобы не подозревать в поспешности, с которой он был принят на новую должность, какого-то подвоха. Даже в домах с хорошей репутацией могли водиться крысы и задерживаться жалованье. Холодное стекло запотело от его дыхания, и Томас отстранился как раз в тот момент, когда сквозь мерный стук колёс прорвался звук приближающегося самолёта. В памяти некстати всплыли и другие звуки: гул земли от разрывающихся снарядов, грохот артобстрела, крики командования, вопли раненых и насмерть перепуганных солдат. Небо над Даунтоном по большей части было спокойным, и он успел уже позабыть то чувство, то напряжённое ожидание, от которого сводило кишки – ожидание свиста ныряющих в темноту бомб. Он просидел в оцепенении ещё несколько мгновений, держа спину и взгляд неестественно прямо, прежде чем решился снова выглянуть в окно. Маленький красный аэроплан, совершенно не повинный в том, в чём Томас готов был его обвинить, быстро удалялся прочь. День был пасмурный, но он всё равно ещё долго был виден среди облаков – ярко-алая точка в серовато-сизом ноябрьском небе. Под этим небом уже ютились двухэтажные танетские домики с тёмной черепицей на крышах, окружённые бежевыми островками упитанных коров на зелёных склонах. Томас различил шпиль протестантской церкви и поле для крикета, отметив про себя, что все уголки Англии, равноудалённые от Лондона, чем-то похожи. А если вернее – то ничем не отличаются друг от друга. На станции его никто не встретил, и уже одно это довольно-таки настораживало. Барроу вышел из поезда и подождал до его отправления, но никто так и не объявился. Спросив дорогу у смотрителя и взяв в каждую руку по чемодану, благо они были лёгкие, он со вздохом ступил с платформы в дорожную пыль. Вездесущий осенний ветер тут же попытался забраться ему под пиджак. Возможно, стоило надеть пальто, но специально для этой поездки он прикупил прекрасную твидовую пару в коричневом цвете, дабы произвести хорошее первое впечатление, что, конечно же, нельзя было сделать в старом пальто. Тем не менее, погода в Западном Йоркшире оказалась несколько резче, чем в Северном, и он уже почти пожалел о своём решении, когда из-за облаков выглянуло сжалившееся над ним солнце. В дороге было заняться особо нечем, а окрестности перестали вдохновлять его на размышления уже спустя первые десять минут – мысль его, таким образом, благополучно вернулась к Даунтону, и он постарался представить себе, как старое благостепенное здание будет обходиться без него. Он всегда старался быть честен с самим собой, и несмотря на то, каким тёплым было прощание, это всё же было прощание. Его немногочисленные обязанности распределят между оставшейся прислугой, и мистер Карсон наконец-таки сможет вздохнуть спокойно, вычеркнув немалое жалованье помощника дворецкого из книги расходов. В конце концов, у них теперь у каждого своя жизнь: у Моузли будет его преподавание и пикники с мисс Бакстер по выходным, у мисс Патмор будет её гостиница, а у Дэйзи и Энди собственная ферма. Мистер и миссис Бейтс, мистер и миссис Карсон – как часто эти семейные и счастливые люди буду вспоминать об «одиноком глупеньком Томасе»? А хозяйские дети? Мисс Сибби и мастеру Джорджу, возможно, на Рождество купят пони или трёхколёсный велосипед, и они забудут о нём. Ведь кататься на пони или трёхколёсном велосипеде гораздо интереснее, чем на его измученной спине. Томас присел на каменную изгородь, идущую вдоль фермерского поля, и достал сигареты из внутреннего кармана. «Два с половиной месяца», – напомнил он себе. Между тем на холме за городом он уже различал декоративные башенки и огромные окна Танет-холла. Как утверждал старый дворецкий, это поместье было построено в прошлом веке под влиянием викторианской готики, и, в отличие от величавого и монументального Даунтона, оно обладало какой-то неправильной, ассиметричной красотой. Волнообразно-ступенчатые щипцы, венчающие серебристые крыши, подобно чепчикам горничных, и острошпильные пинакли, напоминающие об англиканских соборах, всем своим видом выражали сдержанную роскошь и стремление ввысь. Строгий и одновременно возвышенный, этот особняк стал первым, что легло на сердце Томасу в этом неприветливом краю. Выбросив окурок, он подхватил чемоданы и с новыми силами зашагал дальше. Не рискуя показаться непунктуальным, он не делал больше остановок по пути и добрался до подъездной дороги со стороны деревни к ланчу, а через полчаса был уже у главного входа. Первый встреченный им, по чистой случайности, обитатель особняка оказался не слишком-то приветливым. Лежащий под входной аркой огромный чёрный лабрадор сначала даже показался мистеру Барроу статуей, в причуду хозяина выставленной прямо перед дверью, настолько он был неподвижен. Но как только новый дворецкий приблизился к арке, пёс ожил и повернулся к нему мордой. От неожиданности мужчина оступился и сделал шаг назад. Через всю правую половину головы и обрывок уха шёл белый закосневший шрам, лишивший пса одного глаза и малейшего шанса принять участие в лондонских выставках. При этом было заметно, что о собаке заботятся – чёрная шерсть её лоснилась от сытой жизни на приволье, и ошейник был не из дешёвых, с латунной именной бляхой. К сожалению, для того, чтобы рассмотреть гравировку, нужно было приблизиться на расстояние прыжка этой зверюги. Томас благоразумно отступил ещё на шаг и развернулся, чтобы обойти здание кругом – всё равно его, скорее всего, с главного входа и не ждали, нужно было искать вход для прислуги. Завернув за угол, он довольно быстро миновал хозяйственные пристройки и оказался по правую сторону живой изгороди, из-за которой виднелась макушка рослого каштана и доносились отголоски чьего-то спора. Что было само по себе странно, потому как в английском доме спорить на повышенных тонах было просто не принято. По эту сторону изгороди также росли довольно прилично подстриженные пушистые комочки декоративных кустарников и отдыхали от летней пышности укрытые цветочные клумбы. По мере его осторожного продвижения вдоль этого пёстрого ансамбля, голос брал всё более высокую ноту, а слова становились всё более различимыми: – Нет никакого смысла… без снега… декабря, а ещё лучше января… Ты меня не слушаешь, Чарльз! – за говорящим, а вернее говорящей, теперь это было очевидно, приходилось признать сразу два откровенных недостатка – весьма склочный характер и американский акцент. Иногда Томасу казалось, что это вещи совершенно неразделимые. Что ж, если таков уважаемый Танет-холл снаружи, то внутри его могут ожидать проблемы посерьёзнее парочки крыс. Барроу вышел из-за изгороди, сопровождаемый живо воскресшими предубеждениями относительно данного места и его репутации. Но даже они не смогли подготовить его к открывшемуся зрелищу. В нескольких футах от его ботинок начинался красиво убранный сад, украшенный резными мраморными скамеечками, мраморными вазонами и мраморными же античными статуями в тогах. Но отнюдь не откровенно сползающие с некоторых плечиков белоснежные одеяния греческих гетер так возмутили мистера Барроу. В центре сада располагался искусственный водоём, поверхность которого живописно покрывали листья кувшинок. Посреди пруда с кувшинками стоял раскладной стул. На стуле, закинув ногу на ногу, сидел человек. Рядом с человеком на чёрном треножнике стояла камера, а вокруг всей этой композиции топтались ещё четверо мужчин в высоких непромокаемых веллингтонах. И вся эта компания не выказывала ровным счётом никакого смущения от нахождения в графском пруду! От столь вопиющей наглости Томас даже опешил, забыв закрыть рот. Следовало ли ему вызвать полицию? Или подобные акты вандализма были здесь в порядке вещей, наряду с послеполуденным чаем и прогулками вдоль озера в ясные дни? Прямо перед съёмочной группой на мраморном бортике сидела, подобрав под себя оборки пышного подвенечного платья, по-видимому, та самая актриса с выдающимся диапазоном голоса, потому что именно от неё исходил весь этот шум. – Я, в конце концов, сбежавшая невестка лорда, а не какая-то замарашка с кухни. Кругом одна грязь! Ещё немного и это платье будет годиться только на тряпки. Эта сцена не получится, если не будет снега! – Эта сцена не получится, если ты не прекратишь истерику, дорогая, – приглушённо отвечал ей молодой человек со скамьи на противоположной стороне пруда, выпуская колечко дыма. – Томас! – Барроу непроизвольно напрягся от окрика, но последний, судя по всему, адресовался его соименнику по ту сторону пруда. – Чарльз, скажи, что я права! – Ну, немного снега нам бы откровенно не помешало, но… – человек в режиссёрском кресле развёл руками и принялся сетовать, впрочем, не слишком убеждённо, на непредсказуемость английской погоды. Барроу не стал испытывать судьбу, прежде чем американская мегера обратит свои жалобы к нему, и проскользнул к чёрному входу, никем, кажется, не замеченный. На пороге его встретила довольно миловидная горничная и препроводила в кладовую дворецкого, расположенную неподалёку от кухни. Перед дверью она задержалась, чтобы сказать: – Надеюсь, вам у нас понравится, мистер Барроу. – Уверен, что это так. Судя по всему, она была искренна, и Томас не хотел её разочаровывать. Хотя, признаться, с мистером Карсоном, например, от сцены во дворе вообще случился бы сердечный приступ. После чего он наотрез отказался бы иметь что-либо общее с этими людьми или даже переступать порог дома, позволяющего себе такое безобразие. Томас подавил неуместную усмешку и постучал. – Входите. Сидящий за столом мистер Нортон оказался, как он и предполагал, щуплым маленьким старичком, который помнил, наверное, ещё молодую королеву Викторию. К своей работе он относился с серьёзностью устроителя дворцовых балов и к тому же, видимо, любил вспоминать былые времена, потому его разъяснения обязанностей дворецкого Танет-холла частенько перемежались ремарками о его знаменитых гостях, исключительных предметах искусства и тайнах, известных лишь этим стенам. Поначалу Томас старался ловить каждое слово, ведь никогда не знаешь, где может пригодиться то или иное знание, но в конце концов просто запутался во всех этих графах, виконтах и маркизах. Главное, что он уяснил для себя – ему предстояло выполнять обязанности одновременно дворецкого и камердинера Его Сиятельства. По крайней мере, ему не придётся ещё вдобавок носить шофёрскую фуражку. Прибыль от угольной шахты, владельцем которой являлся его новый работодатель, позволяла содержать штат из одиннадцати человек. Сюда входили дворецкий, экономка, два лакея, две горничных, кухарка, шофёр, коридорный, нянечка и посудомойка. Гувернантка приходила два раза в неделю, садовник – один. Иногда под генеральную уборку приглашалась дополнительная прислуга. Во время войны хозяин поместья пожаловал всех лошадей армии, а после решил не тратить деньги на покупку новых, поэтому конюшего, как и самих конюшен, в Танет-холле не имелось. Роль камеристки время от времени брала на себя первая горничная, делая причёски и наряжая обеих леди – сестру и дочь хозяина – к обеду, а первый лакей помогал одеться его старшему сыну. Вот и выходило, что камердинером Его Сиятельства по статусу полагалось быть мистеру Барроу, и никому другому он эту работу перепоручить не мог. А он-то думал на крыс в подвалах. Мистер Нортон обещал представить его четвёртому графу Фоконбергу, виконту Танета, Эдварду Лоутеру – так полностью звучал титул хозяина поместья – перед обедом, а пока мистер Барроу должен был его извинить, нужно было проверить, как идёт подготовка к обеду и уточнить список вин. Предполагалось, что вечером он будет прислуживать за столом под присмотром старого дворецкого, а наутро уже вступит в свои полные права. Томас не возражал, особенно учитывая, что привычки хозяев могли разительно отличаться от тех же семьи Кроули, и совет напервой ему вовсе не помешал бы. Одному из лакеев, остановленному на повороте с мешком угля для каминов, было поручено проводить мистера Барроу в его комнату. На вид парнишке было лет восемнадцать, он был несколько лопоух и не слишком, что называется, смазлив. По крайней мере, по сравнению с мелькнувшим в проёме кухни высоким и статным блондином, юноша заметно проигрывал. Томас и без подсказок мог определить, с абсолютной точностью, кто из них первый лакей, а кто второй. Лопоухого звали Билли, а блондина Чарли. Отпустив Билли, Томас окинул взглядом своё новое жилище. Ничего из ряда вон выходящего: кувшин и таз для умывания на высоком столике, комод с зеркалом, шкаф для вещей, напольная лампа и настольная на прикроватной тумбочке, выглядящее вполне себе комфортным кресло и кровать с высокой спинкой. Несколько пасторальных пейзажей украшали стены. Предыдущий дворецкий уже, должно быть, переместил свои вещи, потому как в комнате не наблюдалось каких-либо намёков на то, чем мог бы интересоваться или заниматься на досуге прежний жилец. Томас и сам не мог похвастать подобным багажом. Пара книг, одежда, бритвенные принадлежности… когда он разложил всё по ящикам, у него осталось ещё много свободного места. Несколько минут он отрешённо созерцал пустые полки, после чего пообещал завести себе какое-нибудь хобби. Конечно, можно было считать таковым его упражнения в сарказме, но лучше всего было подыскать себе всё-таки настоящее хобби. До гонга оставалось ещё что-то около двух часов. Томас переоделся во фрак и спустился вниз, чтобы завести пару-тройку полезных знакомств на будущее и, может быть, параллельно выяснить наконец, что за варвары оккупировали сад Его Сиятельства. Проще всего было попытать удачу с той дружелюбной горничной, что открывала ему дверь. Он нашёл её в рабочей комнате, за чисткой золотых украшений. Некоторое время он наблюдал за ней, прислонившись к дверному косяку, но девушка была столь сосредоточена на своём занятии, что не замечала ничего и никого вокруг. – Если оставить их на три часа в сахарном растворе, то они будут как новенькие. Горничная вздрогнула и подняла глаза. Но убедившись в том, что это лишь мистер Барроу, она приветливо улыбнулась и вытерла руки о фартук, после чего как-то по-особенному взглянула на лежащие перед ней драгоценности, чистящие средства и многочисленные щёточки. – Вы уверены? Мне бы не хотелось испортить любимые серёжки леди Элизабет… – Я всегда уверен. Хлопот в разы меньше, а результат такой, будто их только что сняли с витрины. Поверьте, оно того не стоит, чтобы корпеть по полчаса над одной цепочкой. – В таком случае вы присмотрите?.. Томас кивнул, и девушка резво выбежала из комнаты. Через три минуты она вернулась с банкой, на донышке которой лежало пару ложек сахара. Томас занял место у окна, иногда помогая советом, пока горничная промывала украшения, наполняла банку водой и укладывала их туда. Эту старательную девушку звали Грейс Уотерс, и она нечасто занималась подобными вещами, потому как леди Элизабет большую часть года жила со своим мужем в Лондоне, приезжая только на Рождество, а леди Эмма, двоюродная сестра графа Фоконберга, из украшений носила лишь серебряный нательный крестик, который не снимала даже перед сном. Жену графа Фоконберга Грейс, к сожалению, не застала – её жизнь унесла безжалостная «испанка» в последний месяц войны. – Откуда вы так много знаете об украшениях, мистер Барроу? – Мисс О’Брайан, бывшая камеристка леди Грэнтэм, часто занималась их полированием в моём присутствии. Уж кому-кому, а ей никогда не хотелось нагружать себя лишней работой. – Эх, если бы у нас проводилось больше приёмов! Было бы больше поводов для миледи их показать. – И больше работы для вас. Грейс тихонько рассмеялась и начала расспрашивать про жизнь в Даунтоне. Здесь, внизу, сплетни и слухи были известной разменной монетой. Томас как мог удовлетворил её любопытство относительно званых обедов, лондонских платьев и роскошных украшений, взамен же узнал наконец имя того гения, что предложил превратить Танет-холл в филиал Голливуда. Им оказался старший сын и наследник графа, Джон Лоутер, который, по стечению обстоятельств, слыл отнюдь не самым удачливым джентльменом на Земле. Его невеста на протяжении уже полутора лет отказывалась идти с ним под венец под разными предлогами, меж тем не разрывая помолвку окончательно, а его инновационные проекты в шахтёрском бизнесе ли, в управлении поместьем ли, требовали чересчур большого финансирования и никогда не достигали успеха. Внизу его жалели, а наверху посмеивались – он стремился облегчить жизнь простых шахтёров, но те едва ли воспринимали его всерьёз. Чтобы окупить расходы на новые горнодобывающие машины, он стал искать дополнительные источники дохода, одним из которых оказался кинематограф. Об «Эпохе беззастенчивых» – мелодраме, которую снимали эти типы в пруду – Грейс отзывалась с нескрываемым восторгом, как и о вызывающих нарядах их главной актрисы, Вирджинии. Девушка пустилась в подробное расписывание трагических сцен, со всеми их слезами и вздохами, и пока она не начала пересказывать ему весь сюжет, Томас поспешил вежливо откланяться. Перед обедом ему ещё хотелось спокойно выкурить сигарету, так как во время него им придётся прислуживать за столом, а после господам в бильярдной, до тех пор, пока последний из них не уйдёт спать. Кто знает, сколько этот лорд Фоконберг готов обсуждать политику, горное дело и национальную экономику. Выйдя во двор, Томас достал пачку, задумчиво повертел её в руках и убрал обратно, после чего быстрым шагом направился к пристройкам. Во-первых, ему не хотелось бросать окурки на декоративный гравий и смахивать пепел на клумбы – если американцы не уважали труд садовника, то это вовсе не означало, что он тоже растерял свои манеры – во-вторых, по саду всё ещё сновали ассистенты режиссёра, убирая технику и весь этот бардак. Меньше всего Барроу сейчас хотелось быть привлечённым к чужой работе, будучи принятым за младший персонал. Пока он разговаривал со служанкой, уже начало смеркаться. Солнце ещё просвечивало сквозь деревья на западе, у озера, но трава под ногами была уже темна. Она стелилась ровным зелёным морем до волнолома далёких деревьев и исчезала в их тени. Ветер, донимавший его весь день, к вечеру стих, но и без него было довольно прохладно. Томас остановился и вытянул сигарету из пачки. Задержал палец на колёсике зажигалки. Прислушался. Здесь, за живой изгородью сада, царила девственная тишина. Ни шагов, ни разговоров, ни громыхания кастрюль, ни звяканья вилок, ни стука бокалов о столы. Ни одного звука, напоминающего о присутствии в этой картине человека. А если точнее – двух человек. Неподалёку от того места, где он встал, у заднего торца ближайшего к нему здания, на низком каменном заборчике, отделяющем хозяйственные пристройки от дикого моря травы, сидел одинокий мужчина. На вид ему было лет двадцать пять или тридцать, одет он был в рабочий комбинезон, какие обычно носят механики, а лицо и руки его покрывали разводы машинного масла. Откинув голову назад, как если бы мгновение назад он смотрел на заходящее солнце, он смотрел на него. Уже неприлично было бы делать вид, что Томас его не заметил, и ему ничего не оставалось, кроме как перехватить этот взгляд и приблизиться. – Не могли бы вы одолжить мне зажигалку? Я оставил свою в другой одежде. Просьба его прозвучала так просто, как если бы они с этим молодым механиком были давними и хорошими знакомыми. Томас сделал вид, что не заметил фамильярность, прикурил и передал зажигалку в промасленную ладонь. Дважды чиркнуло колёсико. – Генри, – представился мужчина, возвращая зажигалку. – Томас Барроу, дворецкий его Сиятельства. – Я думал, мистер Нортон – дворецкий. – Технически, всё ещё так и есть, – несколько ошарашенно проговорил Томас, натянуто улыбнувшись. – Я принимаю ключи с завтрашнего утра. – Тогда, технически, – он сделал упор на это слово, – до завтрашнего утра вы можете представляться как «Томас, свободный человек». Мистер Барроу повернул голову к собеседнику, удивлённо вскинув брови. Сходство этого философствующего механика с Генри Талботом было поверхностным, но бросающимся в глаза: кроме имени и комбинезона, он был так же черноволос, высок и самоуверен. Однако линия губ у этого Генри была мягче, брови гуще, а глаза более глубоко посажены. В его чертах было что-то аристократическое, но впечатление портили слишком широкие для классического римского носа ноздри, да к тому же эта ухмылка, никоим образом не ассоциирующаяся с настоящими пэрами. Во фраке он, должно быть, смотрелся бы так же нелепо как Брэнсон, но нельзя было не признать за ним некую харизму, граничащую, впрочем, с претенциозностью. – Неординарный взгляд на вещи, – наконец нашёлся Томас. – На большей части Британских островов это состояние бы назвали «безработный». – Тогда, возможно, большей части Британских островов стоило бы пересмотреть свои понятия о свободе, – отпарировал его собеседник. – Вы республиканец? – Боже упаси. Нет, я не лезу в политику. – Значит, вы один из тех, кто много говорит и ничего не делает? – едко заметил Томас, бросив окурок на землю и затушив его носком туфли. Генри рассмеялся, притом совершенно искренне, и Барроу стало даже немного стыдно. Он вовсе не собирался его оскорблять. Слова сами сорвались с языка – привыкшего жалить и лгать. – Когда-нибудь я чиркну зажигалкой прямо в мастерской и взлечу на воздух вместе с шестью канистрами бензина, – неожиданно изрёк его новый знакомый. Притом нельзя было определить, шутит он или говорит серьёзно. – Если захотите последовать моему примеру, я освобожу вам место в первом ряду. – Что, простите? – Возможно, это не моё дело, но вы выглядите так, будто собираетесь сделать затяжной прыжок с заклинившим парашютом. Если уже не сделали. – Вы правы. Это не ваше дело. А теперь, если вы извините меня… Томас развернулся и, ни слова больше не говоря, направился обратно к поместью. «Простите, миссис Бейтс, вы дали мне хороший совет, как поладить с людьми, с которыми мне предстоит работать, вероятнее всего, всю оставшуюся жизнь. Но быть «милым» – не совсем в моей компетенции». Он всё ещё пребывал в раздражённом состоянии духа, когда вернулся в дом и поднялся по лестнице в холл. По извилистой траектории курсирующих лакеев с подносами, ломящимися от столового серебра, легко можно было определить местонахождение обеденной. Чтобы попасть туда, ему пришлось миновать чёрного лабрадора на коврике перед камином, которого он предпочёл обойти по широкому кругу – два внимательных блестящих глаза сопровождали каждый его шаг, пока он не скрылся в другой комнате. Нужно было позднее разузнать всё-таки, чьё это исчадье Ада. – А, мистер Барроу, вы как раз вовремя, – педантично кивнул сам себе мистер Нортон, оторвавшись на мгновение от выравнивания по линейке разложенных уже вилок и ножей всевозможных форм и размеров. – Я полагаю, вы захотите подавать вино… – Я могу взять на себя и десерт. – Нет-нет, молодой человек, я ещё недостаточно стар, чтобы не поднять поднос с пудингом. – Как скажете, мистер Нортон, – честно говоря, Томас сомневался, что горничным не приходится подметать за ним сыплющийся песок на каждом пролёте, но придержал своё мнение при себе. Пока старый дворецкий обходил стол и проверял, всё ли на своих местах, он попутно рассказывал своему преемнику о культуре питья, в общем и частностях. Например, леди Эмма всегда ограничивается в день только одним бокалом, и когда идёт смена вин, её бокал для красного трогать не стоит, в то время как сэр Алджернон Бартлетт, муж леди Элизабет, абсолютно не знает меры в спиртном, а потому беспрестанно наполнять его бокал чревато последствиями, зачастую достаточно возмутительного характера. Томас запоминал каждую мелочь с особым тщанием – он всегда считал, что быть в хороших отношениях с хозяевами гораздо важнее, чем с подчинёнными. И хотя последний год научил его многому, в том числе не огрызаться на всё, что движется, как подслеповатый бульдог, некоторые приоритеты остались неизменными. Мистер Нортон ушёл объявлять, что обеденная готова к приёму гостей, и Томас, отвернувшись наконец-таки от хрустальных графинов, успел не нарочно уличить первого лакея в открытой неприязни к его персоне. Блондин тут же отвернулся, но Томас слишком хорошо знал этот взгляд, чтобы питать иллюзии на его счёт. А ведь он даже словом с ним обмолвиться не успел! И кто теперь посмеет обвинить его в недостаточной добросердечности? Первыми в зал вошли лорд Фоконберг и его почётная гостья, та самая актриса, Вирджиния. На взгляд Томаса, это было слишком смело даже для Даунтона, известного в определённых кругах своими скандальными социальными экспериментами, но времена действительно изменились. Проходя мимо буфетного столика, граф остановился на мгновение рядом с ним: – Добро пожаловать в Танет-холл, мистер Барроу. Я наслышан о ваших способностях, хотя, признаться, мне странно видеть на этом месте кого-то, кроме Нортона. Надеюсь, мне не придётся менять дворецкого в третий раз. Я не большой сторонник изменений. – Благодарю вас, милорд. Взаимно надеюсь, вы найдёте во мне достойную замену. – Посмотрим. Томас улыбнулся и чуть склонил голову в знак согласия. Он и не думал, что будет легко. В конце концов, для них он являлся пока совершенно посторонним человеком, которому из-за его опыта, репутации и презентабельного вида доверили огромное поместье, а также ключи от большинства дверей, винного погреба и шкафа со столовым серебром – если смотреть на традиции найма прислуги в Англии с этой стороны, то выходило довольно парадоксально. Тем временем гости стали рассаживаться, и у него выдалось несколько свободных минут перед первым блюдом, чтобы рассмотреть их, не рискуя показаться при этом бестактным. Стол был накрыт на восьмерых. Томас успел подсмотреть почти все карточки, так что теперь просто соотносил имена из памяти с тем, кто какое место занимал. В мужчине за шестьдесят, севшем во главе стола, с военной выправкой, большим количеством седых волос и усами, подстриженными на английский манер, он без труда признал лорда, железной рукой управляющего поместьем и одним своим словом сдерживающего шахтёров от забастовки. Его доверие наверняка труднее всего было заработать, но и стоило оно также на вес золота. Напротив него, занимая официально место хозяйки, опустилась женщина в элегантном кремовом платье с шёлковыми рукавами, воздушными складками спускающимися до локтей, и в таких же кремовых перчатках. Светлые волосы её были просто, но аккуратно уложены, а из украшений имелся только серебряный протестантский крестик, смотрящийся гораздо менее вызывающе, чем Томас предполагал. Двоюродную сестру графа леди Эмму отличали тонкость запястий и общая худоба, которую можно было бы счесть даже болезненной, если бы её оттеняли, скажем, одежды победнее. Разница в возрасте у них с лордом была не меньше десяти лет. По левую руку от графа села его дочь, леди Элизабет Бартлетт. Тёмные вьющиеся волосы, причёска по последней лондонской моде, тёмно-синее платье с корсетом, золотое с бриллиантами колье и золотая бриллиантовая заколка в виде изогнутого листа папоротника. В её лице до сих пор прослеживалась некоторая детскость, и, несмотря на то, что она не могла прослыть настоящей красавицей, её камеристка умело подчёркивала все её достоинства и прятала недостатки. За такую филигранную работу следовало бы доплачивать. Вирджиния Фэй, знаменитая – хотя Томас не представлял почему – актриса и почётная гостья, расположилась по правую руку от графа. В ней всего было «чересчур»: чересчур яркое платье, чересчур крупные камни, чересчур вызывающий макияж, чересчур фривольная улыбка. Рыжий цвет волос и знаменитая американская непосредственность напомнили Томасу миссис Левинсон, мать леди Грэнтэм – и если эта была хотя бы в половину такой же Царицей Савской, то в ближайшем будущем его ожидало достаточно досадных проблем. Дабы лорду Фоконбергу не приходилось, очевидно, самому весь вечер развлекать этого рыжего дьявола, с другого боку у мадам Фэй имелся его старший сын, Джон Лоутер, по титулу учтивости – виконт Танет. Он был гораздо светлее своей сестры и в целом хорош собой, но сказать что либо определённое о нём было сложно. У него не было ни особого шарма, ни примечательных черт. Разумеется, в том, как он держался или разговаривал, прослеживался отпечаток аристократического воспитания, но на этом буквально всё. Либо он слишком хорошо прятал свой характер, либо – что казалось более вероятным – вовсе не обладал таковым. Алджернон Бартлетт – молодой кучерявый джентри с осунувшимся лицом, но живыми глазами – занял место между виконтом и леди Эммой. На нагрудном кармане его фрака красовался знак рыцаря-бакалавра, что автоматически делало его сэром Алджерноном Бартлеттом и позволило, очевидно, более спокойно перенести его женитьбу на дочери графа самому графу. Последние две карточки Томас не успел прочитать, но «человека из пруда» он узнал сразу же. Улыбчивый американский сценарист и режиссёр сел по правую руку от леди Эммы, таким образом, оставляя стул между собой и леди Элизабет свободным. Леди стянули перчатки и уложили их на колени, джентльмены дали себе мысленный зарок не произносить в ближайшие несколько часов слова «Парламент», «партия» и «выборы». Принесли фарфоровую супницу, от которой исходил нежный аромат грибов, мистер Нортон сделал знак, что можно приступать разливать херес. Жизнь вошла в привычную колею, и у Томаса просто не осталось времени выяснять, почему на стол сервировали лишний комплект приборов. Никто из гостей, казалось, не обращал на это внимания – они принялись обсуждать последнюю новеллу сэра Алджернона, имевшую, по их словам, огромный успех в Лондоне. Томас, кажется, слышал краем уха об этом детективном рассказе, где всё закончилось плачевно для сыщика, и рассеянно следил за разговором, не забывая про свои обязанности. Первое блюдо быстро сменилось вторым – к нему подавалось французское белое – затем начали собирать грязные тарелки и расставлять чистые для третьего. Когда с внесённого жаркого из утки сняли крышку, и наполняющий рот слюной чудесный запах жареной дичи распространился по помещению, Томас пожалел, что не перехватил что-нибудь до обеда. Взяв в руки графин с Бордо пятилетней выдержки, он принялся по новой обходить стол, начиная с американки, и, занятый делом и собственными мыслями, не заметил, когда разговоры как-то сами собой смолкли. – Дай тебе волю, ты бы не являлся на обед вовсе, – сухо заметил лорд Фоконберг, ставя бокал на стол. – И чем бы вы хотели, чтобы я тогда питался, отец, святым духом? Томас вздрогнул и, попытавшись скрыть охватившее его смущение, развернулся так резко, что столкнулся с уносившим тарелки лакеем. Поднос громыхнул от подпрыгнувших на нём вилок, из одного из бокалов с остатками вина часть выплеснулась на тарелку, оставив несколько капель на чужой манишке. Чарли уставился на него испепеляющим взглядом. Томас сжал зубы и уступил ему дорогу, искоса глянув в сторону обедающих. Инцидент не ускользнул от внимания лорда Фоконберга, как он надеялся, но тот был слишком хорошо воспитан, чтобы делать замечания слугам при гостях. Ничего не оставалось, кроме как продолжить обход, понадеявшись на милость Его Сиятельства. Он сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, перед тем как наклониться к следующему гостю, иначе руки бы его подвели. Разумеется, он узнал этот голос. Этот фамильярный самоуверенный тон. Кровь отлила у него от лица. Последствия того, что только что произошло, раскрывались перед ним постепенно, как картина убийства перед сыщиком Алджернона. Разговор за столом продолжился, но он практически ничего не слышал. Он. Нахамил. Графскому сыну. Его карьере конец. Все эти предосторожности, все приготовления, собирание информации по крупицам, заведение нужных знакомств… Всё впустую. Может быть, его и не уволят. В конце концов, в жизни любого поместья с почти тысячелетней историей бывали прецеденты и похуже. Но стоило ли после этого рассчитывать на хорошее отношение? Его судьба зависела от того, как скоро графскому сыночку придёт в голову рассказать обо всём отцу… или насколько будет велика цена за молчание. От страха его бросило вдруг во гнев. Если бы этот Генри Лоутер не вёл себя неподобающим образом, не было бы никакого замешательства изначально! Томасу захотелось разбить ему лицо тяжёлым графином. Чего он, конечно же, не сделал, а лишь отошёл к буфетному столику и занял своё место рядом с дворецким. Всю оставшуюся часть вечера он старался не поднимать глаз без необходимости и не допустить больше ни одной оплошности. После обеда он зашёл к мистеру Нортону принести свои извинения по поводу инцидента и, пока тот пересчитывал серебро, выслушал почти что целую лекцию насчёт изысканных манер и чувства принадлежности к столь уважаемой профессии, которая закончилась довольно неожиданными словами: «Впрочем, никто из нас не застрахован от ошибок, мистер Барроу. Даже лучшие из нас, бывает, столь очаровываются окружающими их несомненно достойнейшими людьми, что могут на мгновение забыть, где находятся». Томас вышел в коридор и, бесшумно прикрыв дверь, направился к себе, всё ещё прокручивая в голове эту последнюю фразу. Должен ли он был зайти также к мистеру Лоутеру? Его Сиятельство готовил ко сну сам мистер Нортон, следовательно, Барроу на верхних этажах делать было нечего – его появление там в столь поздний час только усугубило бы ситуацию. К тому же он ещё недостаточно знал дом и привычки его обитателей, чтобы перемещаться по нему тайком. В конце концов он решил, что просто поднимется в свою комнату и постарается обо всём забыть, по крайней мере, до утра. На кровати его лежал буклет, какие обычно выдают в церкви мальчишкам, которые желают пойти на службу в благородный дом. Он был открыт на странице, описывающей, с какой стороны должны подаваться блюда и с какой вино, а также другие подсказки для тех, кто впервые надеется прислуживать за столом. Томас порвал бумагу и высыпал клочки в один из пустующих ящиков, после чего с силой задвинул его обратно. Комнаты прислуги никогда не запирались, следовательно, любой мог зайти и оставить этот буклет. Но почему-то мистер Барроу был уверен, что знает этого «шутника» в лицо. В одном он оказался не прав. Фрак сидел на мистере Лоутере просто отлично.