Полёты продолжаются как обычно

Совмещать обязанности дворецкого и камердинера его Сиятельства оказалось не так уж сложно, и немаловажную роль в этом сыграло, что распорядок дня лорда Фоконберга не менялся в целом уже около тридцати лет. Томас поднялся к семи утра, разбуженный, как и полагается, первым лакеем с кувшином горячей воды и чашкой чая. Честно сказать, Томас был почти уверен, что он в этот чай плюнул, поэтому пить не стал и просто поблагодарил того фальшивой медоточивой улыбкой. Затем он умылся, побрился, причесался и оделся в «костюм первой половины дня»: белую рубашку, чёрную жилетку и чёрный шёлковый галстук, чёрный сюртук-визитку, застёгивающийся на одну пуговицу, брюки в мелкую чёрно-серую полоску и чёрные же лакированные туфли. В жизни дворецкого было множество мелких достоинств, на первый взгляд несущественных, но когда ты десять лет носишь дорожные сундуки и открываешь двери, они становятся более чем заслуженной наградой. Он спал в отдельной комнате с богатой по меркам прислуги меблировкой. Просыпался одним из самых последних. Мог позволить себе более дорогостоящие ткани и более сложный крой, уступая в этом только самим лордам. Продев серебряную цепочку от часов через петлицу жилета, он опустил их в карман и взглянул на себя в зеркало. То, что он увидел, привело его в приподнятое расположение духа – впервые, наверное, с того момента, как он переступил порог этого дома. Что ж, если его уволят к обеду, по крайней мере, он будет хорошо выглядеть. Затем он спустился в кухню, забрал деревянный поднос с уже приготовленным кухаркой чайным сервизом на одного, положил рядом проутюженную вторым лакеем газету и письма на имя лорда Фоконберга, после чего опять поднялся вверх по лестнице – будить Его Сиятельство. Выложив дневной костюм графа на спинку стула в гардеробной и принеся воду для бритья, он вновь спустился вниз, на завтрак для слуг, который выглядел в точности как пародия на вчерашний или любой другой обед английских аристократов – с ним, сидящим во главе стола, по правую руку экономка, по левую первый лакей, всё в соответствии с положением и привилегиями. Разве что питались они не омлетом с кусочками французских персиков и клубничными кексами, а кашей и простыми тостами с кофе. Впрочем, мистер Барроу не возражал, особенно учитывая, что последний раз он перекусывал ещё в поезде. Знакомство со своим alter ego на женской половине было коротким, но исчерпывающим: экономка, миссис Вудс, оказалась строгой женщиной в возрасте, исполненной порядочности, рачительности и ворчливости, примерно в равных пропорциях. Коль скоро мистер Барроу будет соблюдать нейтралитет и не вмешиваться в работу горничных и посудомоек, эта женщина обещала делать то же самое относительно его половины дома. Разумеется, для непосвящённых их разговор выглядел вполне невинно – ни к чему не обязывающие вопросы и вежливые полуулыбки – но негласное соглашение было уже заключено и вступало в силу с первым звонком. Который, кстати, не заставил себя долго ждать – лорд Фоконберг уже ожидал его в комнате для переодевания. Дожёвывая второй тост по пути наверх, Томас чуть не проскочил нужный пролёт – тяжело было сразу начать ориентироваться в этом странном доме с его ассиметричными комнатами. К его приходу граф уже успел побриться – как утверждал старый дворецкий, этот ритуал он предпочитал совершать наедине с собственными мыслями – после чего Барроу оставалось только помочь ему одеться, вылить использованную воду, унести поднос и разложить всё по местам. За всё время лорд Фоконберг ни разу не поднял тему вчерашнего вечера, и Томас не был таким олухом, чтобы напомнить ему самостоятельно. Вздох облегчения уже за дверьми комнаты – чтобы не быть услышанным. После этого снова вниз – выдать лакеям необходимые серебряные приборы и подносы для завтрака, между делом запоминая количество выложенных на стол вилок и ложек; снова вверх – проверить готовность обеденной залы и прислуживать за буфетным столиком, на всякий случай; снова вниз – собрать и пересчитать столовое серебро, запереть шкаф, убрать ключ. Последним делом к половине одиннадцатого он должен был подняться в библиотеку, где за письменным столом лорд Фоконберг отдал бы ему распоряжения на сегодня и сообщил свои планы, чтобы он смог организовать поездки или приёмы, в зависимости от того, что требуется. Однако расписание жизни лорда было таким неизменным, почти сакраментальным, что предсказать его не составляло для прислуги уже давно никакого труда – четырежды в неделю он ездил к управляющему шахтой, а в остальные дни предпочитал работать с бумагами допоздна, прерываясь только на ланч и прогулку с собакой – изуродованная тварь Преисподней, как выяснилось, принадлежала именно ему. Когда мистер Барроу вышел к парадному входу проводить Его Сиятельство, лабрадор как раз лежал на своём месте под аркой, внимательно следя за каждым его шагом. Томас готов был поклясться, что почувствовал пробежавший по спине холодок, когда ему пришлось отвернуться от псины на мгновение, закрывая дверцу машины. В пятый раз за утро спустившись в помещения для слуг, Томас нашёл себе пепельницу, стянул с каминной полки оставленную кем-то газету и сел за стол с одной только мыслью – упасть здесь и больше не вставать. Примерно в это же время мимо прогромыхал чумазый мальчишка-коридорный, чуть ли не выворачивая руку под тяжестью жестяного ведра с металлическими щётками для чистки каминов – и Барроу решил, что всё же слегка преувеличивает насчёт своей усталости. Хотя, может быть, чашечка горячего чая была бы сейчас не лишней… – А что случилось с принципом «никогда не нагружать себя лишней работой», мистер Барроу? – от возникшей перед ним фарфоровой чашки ещё исходил пар. – Или на дворецких он не распространяется? Томас поднял взгляд от газеты и чуть смущённо улыбнулся Грейс. Это было странное ощущение: чаще, чем заводить друзей, у него получалось заводить врагов, в лучшем случае – взаимовыгодные союзы. На самом деле он считал Грейс немного простоватой, а «настоящую любовь», о которой она всё время говорила – чем-то из разряда мирового фольклора, но, в конце концов, это не мешало ему проявить малость дружелюбия, так ведь? – «Мир – сцена, где всякий свою роль играть обязан», – процитировал он с расстановкой, поднося чашку к губам. После первого глотка ароматного напитка жизнь стала казаться чуточку менее сложной и куда более расположенной к мирному сосуществованию. – Это откуда? – Шекспир, – Томас не был удивлён, что горничная не знает подобных вещей, но кидая пробный камень, всё же надеялся на лучший результат. – На самом деле я как раз искал, чем себя занять. Теперь я вынужден разрываться между инвентаризацией кладовой и чаепитием в приятной компании. – И правда, что же вам выбрать? – Леди Элизабет понравилось, как вы справились с украшениями? – Вы справились, мистер Барроу. Она сказала, что никогда не видела их такими сияющими – они достались ей от матери в уже довольно невзрачном состоянии! На самом деле она спросила, не украла ли я их в ювелирной лавке, но я думаю, она просто шутила… Направить разговор в нужное русло не составило никакого труда. Барроу успел сделать несколько затяжек, выпить чай и затушить сигарету, когда в восторженном щебетании над ухом возникла странная заминка. – Да, Грейс? – …Если уж речь зашла о леди Элизабет, то у меня имеется от неё… довольно деликатное поручение. Томас мысленно напрягся. С «деликатными» поручениями леди обычно обращались к своим камеристкам или, в крайнем случае, к экономке. Единственный приходящий на ум вариант, при котором они должны были прийти с этим к дворецкому, заключался в том, что к возникновению «деликатности» был напрямую причастен кто-то из его новых подчинённых. Он уже хотел было спросить, в чём собственно дело, как в столовой появилось ещё несколько человек, включая Билли и Чарли, неразлучную парочку. Последний кивнул на газету под его рукой: – Как там поживает мир, мистер Барроу? – Не стоит на месте. В отличие от вас. Думаю, сэр Алджернон будет весьма признателен, если Чарли почистит его выходное пальто – при такой погоде никогда не знаешь, когда оно может пригодиться. Со всей этой игрой в добродетель он и забыл, какое это несказанное удовольствие – подставить кому-то подножку на карьерной лестнице и позволить сосчитать ступеньки по пути вниз. Лакей проглотил нелестные слова, уже готовые сорваться с языка, и вышел вон. Барроу меж тем вспомнил о существовании у него отдельного кабинета, сложил газету, встал и жестом пропустил Грейс вперёд. К этой мысли всё ещё трудно было привыкнуть, хотя предполагалось, что он будет проводить в кладовой большую часть своего времени. В принципе в самой идее не было ничего дурного – здесь было тихо, и если лорд Фоконберг позволит ему брать книги из библиотеки… Уже садясь за стол, он заметил какую-то сложенную пополам бумажку, беспризорно прибившуюся к ножке его стула. На приподнятой вверх половинке размашистым почерком было написано: «Мистеру Барроу». – Видите ли, мистер Нортон этого бы никогда не одобрил, в виду его бесконечной приверженности традициям, но вы… Мог ли кто-то смахнуть её намеренно? Или ему просто уже везде мерещатся заговоры? – Леди Эмма уже выразила своё согласие, а сэр Алджернон будет не против любого решения, принятого леди Элизабет… Интересно от кого она? И сколько здесь пролежала?.. – Так вы позволите? – Что?.. – Томас встрепенулся, пытаясь вспомнить суть разговора. – Чтобы никто не прислуживал за ланчем в дни, когда милорд отсутствует. Как, например, сегодня. Леди Элизабет чувствует себя… немного несвободной в разговорах при слугах. В Лондоне она привыкла обходиться одной горничной и кухаркой. – Без дворецкого? – эта новость потрясла мистера Барроу даже сильнее, чем предложение без уважительной причины оставить благородных леди самим наливать себе чай и резать кексы. Потом он вспомнил ещё кое-что: – А как же мистер Лоутер?.. Генри Лоутер? Его мнение по этому вопросу вы, разумеется, также узнавали? Грейс потупилась и принялась пристыжено расправлять складки своего передника. Почему, интересно, весь персонал Танет-холла делает вид, будто мистера Лоутера в помине не существует? – Мистер Лоутер встаёт с младшей прислугой и уходит до рассвета, появляясь в поместье только к обеду. Обычно миссис Миллс на ланч делает для него сэндвичи, и коридорный относит их ему в мастерскую. Я думаю, он не заметит никаких изменений, но если хотите, я спрошу… – Нет, пожалуй, я сам у него спрошу, – принял решение Барроу, снова бросив взгляд на записку. Она, должно быть, пролежала здесь весь день, и если он смахнул её рано утром, доставая серебро к завтраку, значит, она появилась здесь ещё раньше… Дав удовлетворительный ответ на просьбу Грейс, он отпустил её и смог наконец-таки наклониться и подобрать заветный клочок бумаги. Последний оказался вырванным из блокнота листком с одной только, накарябанной явно в спешке фразой: «Прошу меня простить за моё безрассудство, о последствиях я думаю только впоследствии. Генри». Ни указания титулов, ни даже фамилии. Этот человек хотя бы знает, что письма принято запечатывать, чтобы можно было определить, вскрывались ли они до того, как попасть в нужные руки? Томас скомкал записку и выкинул в корзину для бумаг. Значит, он свободен фактически до самого обеда. Конечно, мистер Карсон никогда не был «свободен» по-настоящему, он всегда что-нибудь пересчитывал или кого-нибудь проверял, но Томас не видел в тотальном надзоре такой уж большой необходимости. Следовало, разумеется, приглядывать за теми, кто может создать ему проблемы, однако этот процесс также можно было устроить должным образом, имея под рукой нужных людей. В остальном же большие поместья, вроде этого, работали как часы – да, в них периодически нужно было чинить неисправности, но всё остальное время они выполняли свою работу без всяческих нареканий. Может быть, леди Элизабет и была права. Может быть, следующее поколение будет уже с недоверием смотреть на мужчин и женщин, зашнуровывающих им обувь и помогающих затянуть корсет – и все они станут достоянием прошлого? Томас стряхнул с себя удручающие мысли и поспешил на кухню, где миссис Миллс уже укладывала сэндвичи с брынзой и огурцом стопочкой поверх остальных на пергаментную бумагу. – Это предназначается для мистера Лоутера? – Да, если хотите, я вам тоже сделаю, – без особого, впрочем, энтузиазма, предложила кухарка, ловко завязывая бантик из бечевки поверх получившегося брикета. – У меня ещё осталось немного ветчины и яичного салата. – Думаю, я вынужден буду отказаться. Я просто как раз собирался подышать свежим воздухом и думал заодно отнести их мистеру Лоутеру. – О, – кажется, миссис Миллс была удивлена, что кто-то ещё, кроме неё, помнит о существовании младшего сына графа. Она вытерла руки о фартук и, вопреки ожиданиям, снова взялась нарезать хлеб треугольниками. – В таком случае я всё-таки сделаю ещё бутербродов. Томас открыл и закрыл рот, не в силах переубедить женщину в её стихии. Уже вручая ему второй завязанный бантиком брикет, лишь немногим меньше первого, она замялась и произнесла неуверенно, полируя взглядом доски пола: – Вы знаете, не в моём праве иметь мнение, но… мистер Лоутер в действительности не такой уж плохой, каким его все считают. Однажды он даже помог мне растопить печь, когда посудомойка забыла это сделать поутру, а в другой раз он сам приготовил себе завтрак. – Я и не собирался… Не важно. Почему каждая последующая новость о Генри Лоутере должна быть скандальнее предыдущей? Что дальше? Кутежи в борделях и женитьба на негритянке? Он, кажется, начинал понимать, почему никто в целом доме не осмеливается упоминать его имя… Дорога до мастерской не отняла много времени – он уже был здесь вчера, только с другого торца. Обходя здание, которое по размерам скорее напоминало небольшой фермерский амбар, чем гараж, по периметру, Томас прокручивал в голове предстоящий разговор. Должен ли он был в свою очередь извиниться за бестактность или почесть за лучшее оставить это дело вчерашнему дню? Следовало ли ему игнорировать чужую фамильярность или отвечать в том же ключе? И самое главное – как ответить на вопрос, что побудило его прийти сюда, если он и сам до конца не был уверен в ответе? Он остановился у открытых дверей, так и не придя к единому мнению. Изнутри на него пахнуло бензином, краской и свежим лаком. Он ожидал увидеть Форд, новенький Остин 7 или даже гоночный Бугатти. Но лимит скандальности Генри Лоутера был ещё далеко не исчерпан. Он узнал его в ту же секунду. Маленький красный биплан, бороздивший сизое облачное небо в день его приезда. Правда, «маленьким» он был с точки зрения перспективы – с земли, из окна удаляющего поезда. С того места, где он сейчас стоял, крылья биплана были не меньше тридцати футов в размахе, широкие, нависающие одни над другими. Яркие пятна заглядывающего в помещение солнца пламенели на лакированном дереве обеих лопастей винта и открытых цилиндрах двигателя. У края левого нижнего крыла, спиной ко входу, сидел на табуретке сам Генри Лоутер. На земляном полу перед ним стояли несколько открытых банок с лаком, на колене лежала одна неприглядная тряпка, за пояс была заткнута другая, а кисточка в его руке быстро, но ровно летала над свежей заплаткой. Заслышав шаги в дверях, он бросил не оборачиваясь: – Нет, ты представляешь, Роб, я на полчаса отлучился в паб, а эта сволочь выжрала кусок моей обшивки! Как будто фермеры севернее Ланкастера держат их на одной воде и молитвах. – Боюсь, Роб, как и я, не имеет ни малейшего представления, о чём вы, мистер Лоутер. – Ах, мистер Барроу, – его кисточка на мгновение замерла над крылом, но тут же продолжила прерванную работу. Он не выглядел слишком уж удивлённым. – Я рад, что вы всё-таки решили заглянуть к нам. – К нам, сэр? – расценив это как приглашение, Томас прошёл вглубь ангара и поставил посылку на самое относительно чистое место, какое смог отыскать на рабочем столе Генри, в хаосе запчастей, инструментов и бумаг. Над столом, как оленьи рога над каминной полкой, висел запасной винт. – Разумеется, как я не подумал, английские джентльмены должны быть представлены друг другу соответствующе через третье лицо, – с насмешкой выдал мужчина, наконец оторвавшись от своего занятия и сделав жест свободной рукой в сторону самолёта. – Мистер Барроу, Кардинал. Кардинал, мистер Барроу. Если бы его представили любимой лошади лорда Грэнтэма, он почувствовал бы себя менее оплёванным, но улыбка Генри была такой неподдельной, что Томас согласился обратить это в шутку. Он учтиво кивнул самолёту, даже чуть ниже, чем требовалось по этикету, чтобы достичь большего комического эффекта. Генри хохотнул и довольно похлопал свой биплан по фюзеляжу: – Видишь, Кардинал, не все они тебя ненавидят, – за шутливым тоном этой фразы промелькнуло что-то посерьёзнее обиды на голодных животных, обгладывающих на досуге аэропланы, но лётчик продолжил без паузы, не давая возможности зацепиться за неё: – Если намереваетесь остаться, расчистите себе место на диване и присаживайтесь. Я хотел бы закончить крыло, если вы не против, чтобы к вечеру поднять эту птичку обратно в небо. Томас огляделся в поисках означенного предмета меблировки и обнаружил таковой у стены под завалом старых газет и груды книг. Названия на некоторых корешках были ему знакомы. Сместив часть из них на пол, он присел на потрёпанный жизнью зелёный диван с растительным орнаментом, который, возможно, когда-то давно украшал собой главную залу или гостиную Танет-холла, потому как нёс на себе ещё след былой, не забытой роскоши. Несмотря на это, каким-то причудливым образом он умудрялся вписываться в общую картину, породнившись и с хламом, и с газетами, и даже с масляными пятнами. – Хотите услышать эту историю? – Генри дождался, когда очередной слой лака подсохнет, и стал аккуратно шлифовать его наждачной бумагой. Его движения были спокойными и отточенными, видно было, что он не первый и не десятый раз подлатывает свой многострадальный самолёт. – Удивите меня. «Будучи сыном графа, он мог бы позволить себе механика, так зачем самому возиться с починкой и покраской?..» – эта мысль не давала Томасу покоя. Взгляд его зацепился за коллекцию узких деревянных рам, развешенных на противоположной стене и похожих на гигантские крылья стрекозы – которым он, честно говоря, с трудом мог придумать назначение в самолёте. – Вчера мне позвонили и попросили доставить в Эгремонт на выходные. Конечно, это нестандартный маршрут, но в конце концов небольшая прогулка вдоль берега, решил я, мне не помешает. Ну, знаете, в каждом деле, кроме похоронного, есть свои постоянные клиенты – ради них вы готовы немного изменить правилам. Утром я вылетел в Лондон, забрал пассажира, высадил в пункте назначения, всё по плану. На обратном пути я проголодался и решил позавтракать, как обычно, в каком-нибудь пабе и сел рядом с ближайшим населённым пунктом – на карте он, конечно, был населённым пунктом, а так шесть домов и коровник, – лётчик принялся наносить новый слой красного лака на полотно, делая заплатку всё менее отличимой от остальной части крыла. – Я слышал, конечно, байки о том, что коровы иногда обгладывают обшивку бипланов – нравится им якобы что-то в составе аэролака – но я думал, что это только они и есть, байки. Оставил себе самолёт в тенёчке, под деревом – возвращаюсь и вижу эту крутобокую мадам, в зубах у неё кусок хорошо знакомой мне ткани, а на морде безмятежность и полное пренебрежение моими криками! Я стал отбирать у неё наполовину съеденный кусок – хотя и понимал уже, насколько это бесполезная затея, на что она мне, эта пожёванная мокрая тряпка? – а она стала упираться и попыталась лягнуть биплан, так что я всё бросил, замотал крыло как мог и улетел… Что б я ещё хоть раз приземлился вблизи этих ненасытных травоядных чудовищ! Рассказ вышел кратким, но эмоциональным – совсем не похожим на то, как эту же историю пересказал бы любой другой представитель семейства Лоутер или даже обыкновенный англичанин. Но разве могла она случиться с обыкновенным англичанином? Пока мистер Барроу бегал вниз и вверх по лестнице, пытаясь угодить Его Сиятельству, этот человек слетал в Лондон, пересёк полстраны, съел яичницу в совершенно незнакомом городе, чьего названия даже не упомнит, «сразился» с коровой и вернулся домой до ланча. И говорил он об этом так, как будто сходил в соседнее здание стакан воды налить, а не совершил нечто из ряда вон выходящее. Этот факт просто не укладывался у Барроу в голове. Он попытался соотнести расстояние и затраченное на него время, но через пару минут вычислений выяснилось, что он не так хорошо знает географию своей страны, чтобы сделать это без карты. – Слова, которые вы ищете, это «глупо» и «безрассудно», – нарушил молчание Генри и отстранился, рассматривая результат своей работы. Видимо, удовлетворившись увиденным, он принялся сдвигать крышки обратно и собирать кисти. – Я бы смягчил приговор до «экстраординарно», мистер Лоутер, – Томас поднялся вместе с ним и хотел было помочь с уборкой, но тот лишь отмахнулся. В этот момент дворецкий ярче всего почувствовал себя лишним – и если на Тома Бренсона, этого выскочку-шофёра, когда тот поступал точно так же, не позволяя слугам выполнять их обязанности, он мог злиться за лицемерие, то мистер Лоутер входил в семью аристократа по праву рождения, и злиться на него не было никаких оснований. Никаких законных оснований, он имел в виду. – Боюсь, я гораздо более зауряден и скучен, чем вы себе представляете, – усмехнулся этот человек, пересёкший около трёх сотен миль за одно утро. – И прошу вас, не называйте меня «мистер Лоутер». Я сразу начинаю ощущать на себе гнёт помещичьего быта. Просто «Генри» было бы достаточно. Мистер Барроу по-честному не считал поедание хвостов лобстеров и прогулки вдоль озера таким уж тяжёлым бременем – к счастью, Генри отвернулся в этот момент, чтобы поставить банки с лаком на полку, и не видел его крайне скептического взгляда, который мог быть расценен как повод к локальному разжиганию классовой борьбы. – При всём уважении, – вежливая извиняющаяся полуулыбка, – я не могу, сэр. Это не соответствует вашему положению. – Моему положению соответствуют конная охота, официальные балы и флирт с первыми красавицами сезона. Много ли вы видите здесь красавиц? – сын графа в сомнительной чистоты и свежести комбинезоне обвёл рукой внутренности ангара и, довольный вызванной против воли улыбкой, продолжил с толикой гордости: – В нашей эскадрилье мы все называли друг друга по имени. Сыновья священников и промышленников, профессоров и военных, художников и лордов – мы все спали в одних казармах, пили из одних кружек и летали на одних самолётах. – Что ж, это было военное время, диктующее свои законы, и мы могли ненадолго поступиться традициями, но какое отношение… – Мне жаль, если вы действительно так считаете, – неожиданно серьёзно сказал Генри Лоутер. Тряпка, которой он пытался оттереть с ладоней пятна краски, застыла в его руках. – Это была не уступка времени, а, как я надеюсь, истинное понимание, достигнутое непростым путём. Война многим открыла глаза. Мы не так уж сильно отличались от наших союзников, и если смотреть дальше, то и от наших врагов. Прискорбно только, что ценой за это знание стали жизни одиннадцати миллионов людей. Томас замер, глядя на мужчину перед ним. Он вдруг понял, что если даст сейчас неверный ответ, то все дальнейшие разговоры с ним сведутся к тому лишь, о чём принято говорить между господином и дворецким – как лучше устроить приём или когда стоит подать машину. Генри Лоутер был совершенно бесцеремонным типом, для которого понятия о сдержанности или соблюдении приличий были пустым звуком – совершенно беспардонным, заносчивым и самонадеянным типом – но в целом поместье не нашлось бы другого такого человека, с которым Томасу хотелось бы заговорить первым. Ни простодушная Грейс, ни хлопотливая кухарка не могли заменить ему удовольствие от обмена мнениями, настоящими мыслями, а не пустыми вежливыми фразами, за партией в карты или выпуская дым в приоткрытое окно. По рангу ему не зазорно было бы завести приятельские отношения с экономкой или главным лакеем, но если первая хотя бы считалась с ним, то второй откровенно ненавидел его, и, по предыдущему опыту, с каждым разом эта пропасть будет становиться только глубже. Меньше всего Томасу хотелось остаться одному в этом огромном доме, день за днём, с рассвета до заката, выполняя рутинную работу, выливая воду, подбирая костюмы, доставая подносы, прислуживая за столом, разливая вино, проверяя лампы, отвечая на звонки, принимая указания, раздавая указания… и не имея даже возможности поделиться с кем-то собственными мыслями. Он почувствовал, как начинает задыхаться. Но усилием воли сглотнул и заставил себя обходительно улыбнуться: – В таком случае у меня к вам ответная просьба, сэр. Зовите меня Томас, – и протянул руку. По правилам этикета не он должен был сделать это первым, но Генри Лоутер, очевидно, был человеком, нарушающим правила этикета по десять раз на дню, и такой ответ должен был прийтись ему по душе. И он не ошибся, слава Богу. Рукопожатие было крепким, как если бы они заключили меж собой какое-то тайное соглашение, что, впрочем, очень даже походило на правду. – Принимается. Подождите, у меня где-то здесь должен был быть термос с утренним чаем, думаю, ещё горячий. Надеюсь, вы разделите со мной трапезу – клянусь, миссис Миллс в этот раз готовила с расчётом на роту солдат, а не на одного бедного пилота! Вновь повеселевший Генри достал из кабины своего биплана немного обшарпанный, болотного цвета термос, и они разделили пропитавшиеся запахом лака бутерброды на двоих, разговаривая о путешествиях и разных забавных случаях, случавшихся с каждым из них, в небе или на земле. Генри припомнил, как однажды убеждал одного фермера два часа кряду, что молодая «кукуруза», которую тот выращивает на своём поле и которую лётчик испортил при приземлении колёсами своего биплана – обыкновенный сорняк, и что он бывал в Америке и видел настоящую кукурузу, совершенно не похожую на ту, что он якобы переехал. Томас признался, что также плавал через Атлантику с лордом Грэнтэмом, и поделился некоторыми злоключениями, произошедшими с ними в пути – заставив Генри хохотать над бедным графом, пытающимся на разный манер обойти сухой закон – после чего у них произошёл небольшой спор об уровне культурного развития Нового Света. Как и предполагалось, Генри оказался ярым приверженцем демократии и американского трансцендентализма, Томас же высказывался осторожно и мягко возражал, что и английское общество многого добилось на поприще борьбы за социальное равенство. И хотя воспоминание об этом не вызывало ничего кроме досады и зависти, он привёл в пример некоторых бывших слуг Даунтона, которые достигли куда больших высот, чем могли рассчитывать, взять хотя бы ту же Гвен – бывшую горничную, которая выучилась на машинистку, вышла замуж за джентльмена и в результате села за один стол с леди Грэнтэм. Генри признал этот довод, но обратил внимание Томаса на то, что если за океаном это считалось американской мечтой, то на островах оно всё ещё осуждалось как нечто неприличное и возмутительное. На это Томасу нечего было возразить, и они плавно перешли к обсуждению технологического прогресса. Оба сошлись на том, что благодарны американцам как минимум за безопасную бритву и первый в мире полёт на биплане. После этого лётчик мечтательно заявил, что хотел бы когда-нибудь совершить перелёт через северную часть Атлантического океана, как в 1919 году это сделали их соотечественники, Алкок и Браун. Или сделать что-нибудь ещё более безумное, чтобы получить ежегодный приз Королевского Аэроклуба. Кругосветное путешествие на самолёте с минимальным количеством посадок, перелёт через Тихий океан или Северный полюс, выполнение самой длинной цепочки фигур высшего пилотажа, покорение самой большой высоты, какую только способен набрать самолёт без остановки двигателя… Он говорил о том, что в будущем всё это станет совершенно обыденным делом: перелёты через океаны и огромные расстояния будут совершаться ежедневно, а билет на такой рейс будет стоить не больше междугородней поездки на поезде. Он говорил так увлечённо, с такой бесконечной уверенностью в силе человеческого духа и торжестве технологий, с каковой, должно быть, не раз убеждал других лётчиков и вообще каждого из своих знакомых, что Томас верил – или по крайней мере хотел верить, что именно так всё и будет. Увлечённый чужими мечтами далеко за пределы этого старого дивана с растительным орнаментом и увешанных деталями стен, он совсем забыл о времени – и когда догадался взглянуть на часы, оказалось, что до обеда внизу оставалось всего полчаса, а он ещё даже не переодевался. Вскочив так резко, что озадачил замолчавшего на полуслове Генри, мистер Барроу извинился, вежливо откланялся и чуть ли не бегом отправился назад, к поместью. Он позволил себе расслабиться, когда его окончательная судьба была ещё не решена – когда малейший недочёт, малейшее опоздание могли поставить его под удар. В масштабах поместья эта ошибка могла выглядеть незначительно, но если он хотел когда-нибудь стать правой рукой лорда, то ему нельзя было допускать никаких ошибок вообще, даже незначительных. Возвращение на землю было быстрым и болезненным. В прямом смысле. Когда по пути мимо живой изгороди к его мысленному самобичеванию прибавился слабый, но вполне ощутимый удар по голове, он решил, что это всецело заслужено свыше и даже не удивился. Только выругался. – Папа говорит, что это плохое слово. Если вы его упо-тре-бля-ете, значит, вы плохой человек. Томас поднял голову, чтобы узнать, кто это вздумал читать ему нравоучения. «Свыше» очутилось чуть ниже, чем он предполагал изначально – на нижней ветке разросшегося во все стороны каштана. У сидящей на ней девочки, болтающей в воздухе некогда белоснежными туфельками, были пухлые щёчки, как у запасливого хомяка, и чёрные кудряшки леди Элизабет. – Маленьких леди, которые кидаются в прохожих каштанами, тоже нельзя назвать хорошими, – заметил мистер Барроу. Ему удалось её смутить. Девочка надула щёки, делая сходство с хомяком ещё более наглядным, отвела взгляд и перестала болтать ногами. Она была немногим старше мисс Сибби, оставшейся в Даунтоне, и находилась в том примечательном возрасте, когда нянечки уже не справляются, а гувернантки ещё не могут надолго заинтересовать ребёнка, и тот творит всё, что ему вздумается. Этой юной мисс, например, вздумалось забраться на дерево и закидывать орехами прохожих. Совестливость не долго правила балом и через минуту уже уступила место обыкновенному детскому любопытству. – Вы были у дяди Генри? – требовательно вопросила она. – Да, мисс. – А няня говорит, что он негодяй и су-ма-сброд. И ходить к нему не нужно. – Ваша няня ошибается. Мистер Лоутер один из самых достойнейших людей, которых я знаю. Он сам удивился тому, что не покривил душой, произнося эти слова. Что-то под всей этой нахальностью и напускной бравадой заставило его перебороть своё первое впечатление об этом человеке и позволило на время забыть о том, кто он, как он легко забыл о том, что Томас оскорбил его в первую их встречу. Впрочем, он до сих пор не был уверен, правильно ли при этом поступил и не скажется ли это на его отношениях с остальным семейством. Между тем девочка поёрзала на своей снайперской позиции и выдала: – Если я вам секрет расскажу, вы никому не скажете? – Можете быть уверены, мисс. – Обещаете? Пообещайте. – Клянусь. – Я вам не верю. – Клянусь королём Георгом и Именем Его. Дворецкий не знал, поверила ли она ему или у неё просто закончились варианты, но после непродолжительного обдумывания девочка заправила чёрный локон за ухо и тихонько призналась листве, так что Барроу едва расслышал: – Я спуститься не могу. «Тоже мне секрет». Сперва он наклонил голову, чтобы спрятать улыбку, и лишь затем обошёл изгородь и встал под дерево с другой стороны, раскинув руки: – Прыгайте, мисс, я поймаю. Юная леди огляделась, но сад был пуст – съёмочная группа находилась сегодня в другом крыле – и в окнах никого не было. Она не очень-то хотела, чтобы кого-то ещё пришлось посвящать в столь неблаговидную тайну. Соскользнув вниз, она даже не взвизгнула, когда Барроу перехватил её поперёк талии и поставил на гравийную дорожку. Отряхнув и оправив своё серо-голубое платьице с белыми рюшками, она сделала книксен и церемонно представилась: – Меня зовут Скарлетт, – Томас без колебаний наклонился и поцеловал протянутую ручку в кружевной перчатке, с достоинством сдерживая смех, неподобающий торжественности момента. – А вас? – Мистер Барроу. – Хорошо, мистер Барроу. Я не скажу няне, что вы ходили к дяде Генри, а вы не скажете маменьке, что я кидалась каштанами. А теперь отведите меня в дом, – она вздохнула, взяла Томаса за руку и добавила, уже чуть мягче, тщательно работая над произношением: – По-жа-луй-ста. – Как скажете, мисс Скарлетт. Он вроде бы должен был на неё злиться за то, что опаздывал теперь ещё больше, но злиться не получалось. Томас провёл девочку через сад и заднюю дверь, коридорами и лестницами для слуг, на второй этаж – никто его ни о чём не спрашивал, хотя они и поймали на себе несколько удивлённых взглядов – когда на галерее был остановлен возвращающейся с прогулки леди Элизабет. Он уже мысленно приготовился к выговору, но миледи только покачала головой при виде грязных туфель и поблагодарила Барроу за то, что вернул «эту замарашку» домой. Передав Скарлетт с рук на руки няне, которая с обессиленным вздохом попросила распорядиться насчёт ванны, Барроу вернулся в свою комнату, торопливо переоделся и спустился вниз, к обеду. По пути ему встретился коридорный, которому он и передал указания насчёт ванны, затем, словно бы вспомнив о чём-то, он развернулся на каблуках и добавил: – Сожалею, о том, что ты пропускаешь обед… Роб, верно? Я попрошу миссис Миллс оставить тебе порцию. Мальчишка ошарашенно кивнул, кажется, страшно сконфуженный проявленным вниманием, а Томас мысленно добавил его в список своей «команды для крикета». Он ещё не знал, как повернётся его противостояние с первым лакеем, но хотел быть подготовленным к любым неожиданностям. Кивнув вставшим при его появлении слугам, он занял своё место за накрытым столом, оценив собственное опоздание в целом в несколько незначительных минут. Конечно, если он хотел, чтобы прислуга его уважала, это должно было стать единичным случаем. В следующий раз он будет осмотрительнее. Сегодня на обед было говяжье рагу и, хотя он недавно уже делил трапезу с Генри, ему ещё предстояло через пару часов прислуживать за столом наверху, рядом со всеми этими палтусами под ежевичным соусом и филе-миньонами, поэтому наедаться нужно было впрок. Конечно, в прошлом, разнося подносы, иногда удавалось перехватить какую-нибудь завалявшуюся тартинку или шоколадный эклер, пока никто не смотрит, но теперь, будучи дворецким, у него вряд ли получится провернуть этот номер. А жаль, эклеры были весьма недурны… Он выпустил вилку из рук, и та со звоном, показавшимся ему колокольным, ударилась о край тарелки, привлекая всеобщее внимание. – Мистер Барроу? Вдох. Медленный выдох. Он всё ещё может контролировать ситуацию. Если он попросит миссис Миллс заменить тарелки, сославшись на какое-нибудь пятно… Но было поздно. Посудомойка, с чайником в одной руке и тряпкой в другой, как раз собиравшаяся наклониться над его чашкой, отшатнулась и сдавленно вскрикнула. Из-под кусочков картошки вперемешку с овощами на его тарелке выглядывал толстый лысый крысиный хвост. Прибежавшая на крик миссис Миллс чуть не потеряла сознание, когда узнала в чём дело. Она принялась слёзно заверять его, что не могла допустить такой ошибки и во время готовки всегда находится у плиты, но Томас её и не винил. Он бросил взгляд на первого лакея, сидевшего по левую руку от него, не хуже Иуды на Тайной Вечере, который изображал такое же сдержанное изумление, как и все остальные присутствующие – но только изображал. – Кто накрывал сегодня на стол? – Должно быть, Роб, коридорный, сэр… Война была объявлена официально в пять вечера 21 ноября 1925 года. Его опережали по всем фронтам.