Полёты продолжаются как обычно

«Да, белые орхидеи из оранжереи, цену могут назначить любую, её семья оплачивает все расходы…» «Нет, фруктовый торт подаётся перед шоколадным, он должен быть готов первым – меню было утверждено ещё неделю назад…» «Похоронный венок и то смотрелся бы живописнее. Неужели в Англии не осталось приличных цветочных магазинов?! И позвольте заметить, это не я выбирал дату…» «Миледи приказала убрать статую Минервы с совой из главного зала. Она находит её жуткой и полагает, что зацепится платьем, когда будет спускаться…» «Господи помилуй, это бутоньерка, а не Звезда 1914-го, перестаньте щеголять ею перед горничными и верните немедленно в корзину…» Совершив длинное путешествие через полстола, маленькая ручка в белой кружевной перчатке наконец почти добралась до заветной, облитой мёдом, слегка подрагивающей от творящегося на столе хаоса, восхитительной, сладкой пирамиды, когда прямо над ухом раздался строгий мужской голос: – Мисс Скарлетт, что я вам говорил по поводу пудинга? – Что он для взрослых, – с разочарованием, не поддающимся описанию, ответила хозяйка кружевных перчаток, поспешно убирая руки под стол. Строго говоря, ей вообще не следовало здесь находиться. В помещении кухни было душно, несмотря на середину февраля, грязно и ходило из уст в уста много такого, о чём семилетней малышке знать было вовсе не обязательно. Однако то, что кое-кто в ней души не чаял, знали практически все, включая саму малышку. Чем последняя столь часто бессовестно пользовалась: – Можно мне хотя бы печенье?.. Мистер Барроу быстро пересчитал в уме все алкогольные напитки, добавленные в разных пропорциях в самые различные десерты: ликёры в сливочных кремах, бренди в пудингах с изюмом, херес для пропитки торта и сладкое белое вино для поливки всевозможных печёных десертов. Собственно из-за этого немыслимого растранжиривания алкоголя он и провёл последние полтора часа на кухне, помогая с приготовлением пунша и присматривая за тем, чтобы не те жидкости не попали не в те блюда… или желудки. Но нет, печенья в этом списке не было. – На счёт три, – миссис Миллс как раз стратегически отвернулась к плите, дабы помешать заготовку для суфле. – Раз, два… Не дожидаясь окончания счёта, печенья исчезли с серебряного подноса со скоростью лиса, ныряющего в норку от охотников. – …А вы знали, что я буду нести корзинку с цветочками перед тётей Джона? – серьёзно сообщила маленькая воришка, пряча часть добычи за щёку, а часть в рукав, с намереньем отнести её потом «сэру Персивалю». Барроу, правда, предполагал, что сэр Персиваль его так и не увидит. – Это очень важная часть це-ре-мо-ни-и. Я должна буду кидать лепестки на пол, чтобы она их потом мяла. Представляете? На пол. Мне ничего не разрешают кидать на пол. Но в церкви можно. Почему в церкви можно, а дома нельзя? Мистер Барроу не был готов к такому выверту детской логики, поэтому вышел из ситуации так, как поступают большинство взрослых: – Вам разве не пора на примерку платья, юная мисс? – Ой, точно! Маменька будет огорчена, если опоздаю, – Скарлетт спрыгнула с табуретки и убежала прочь, мгновенно забыв про свой вопрос. Но не забыв прихватить с собой ещё глазированный кексик. Дворецкий вздохнул с видимым облегчением и вернулся к нарезке фруктов. Свадьба леди Джанет и виконта Танет была неожиданна, поспешна и чуточку истерична, как собственно, и сама леди Джанет. Её подруги из Лондона, её внезапные прихоти, её переменчивое настроение и полное отсутствие уважения к чужому труду – всё это не способствовало лёгкой жизни прислуги в последние недели. Но всё-таки это было радостное событие. Дом полнился гостями, оживлением и светом в каждой комнате. Столичные слухи и сплетни сновали туда-сюда вместе со сквозняками, а столичные фасоны платьев и шляпок выглядывали из-за каждой портьеры. Поместье так или иначе вполне оправилось после трагедии полуторамесячной давности, замело свои печали под персидские ковры и теперь вовсю готовилось к большому событию. Впрочем, не все его обитатели разделяли всеобщее веселье. Направляясь в кладовую с остатками неиспользованного алкоголя, Барроу чуть не столкнулся с Грейс. Фартук её был не глажен, отдельные тонкие пряди выбивались из-под чепца, а мешки под глазами и общая худоба бросались в глаза даже тем, кто никогда не отвечал за внешний вид своих подчинённых. Эти прошедшие полтора месяца изменили её как несколько лет. В слабеющих с каждым днём руках её была ваза с белыми каллами – кажется, та же самая, с коей он видел её утром. Барроу извинился за свою неуклюжесть и посторонился. Мисс Уотерс прошла мимо, не поднимая взгляда и никак не отреагировав на извинения. Казалось, она даже не заметила его. Бледный призрак самой себя. Тело её отца так и не было найдено. Завалы всё ещё разбирали, но уже без всякой поспешности, только лишь для того, чтобы возобновить работу шахты – со временем. Никто уже и не надеялся найти там людей. Это было просто невозможно. Но ни один из них не осмеливался поднять неудобную тему в присутствии Грейс. Никто из них не хотел быть тем последним гвоздём в крышку гроба, в котором она похоронит своего отца. В конце концов, не было ни могилы, ни настоящих похорон, ни положенных в таких случаях выходных – только безликий мемориал с десятками таких же безликих имён. Поэтому все подыгрывали в этом камерном спектакле сухой тактичности и эмоциональной скупости, столь привычном для английского репертуара. Даже он сам. Иногда ему хотелось сказать – случайно встретившись на лестнице или в коридоре – походя, с прежней циничностью: «Вы же знаете, что он мёртв», – и присовокупить, быть может: «А скорбная мина не добавляет вам привлекательности. Не далёк день, когда это заметит и леди Элизабет». Но что-то мешало ему это сделать. Через пару минут он уже покидал кладовую, не досчитавшись одной бутылки. Отсутствовал «Банфф» двадцатипятилетней выдержки – шотландский виски тройной дистилляции. Стоимость одного глотка его исчислялась десятками фунтов. Но вместо того, чтобы выгнать всю прислугу на холод и устроить обыск в их комнатах, Барроу спокойно повернул ключ в замке и вернулся к остальным дожидающимся его обязанностям, не сказав никому ни слова. Грейс Уотерс была не единственным человеком в Танет-холле, который чувствовал себя чужим на этом празднике жизни. …Нажима его парадных туфель хватало для того, чтобы оставлять за собой островки пожухлой травы в тонком слое снега – так, словно с каждым шагом он приближал весну. Но это была лишь иллюзия – и если поднять взгляд, последний непременно кололи ощерившиеся голые ветки кустов и скорбно осиротевшие деревья. Под покосившимся каменным заборчиком сидел одинокий мужчина. Он был одет в торжественный чёрный фрак, носимый словно траур, и тёплое пальто, которое, тем не менее, едва ли защищало его от холода промёрзлой февральской земли. Пепел от забытой сигареты в его руке падал на чёрную лопатку лежащего у него на коленях лабрадора – мышцы под шкурой вздрагивали, и пепел летел дальше, в снег. При его приближении пёс с любопытством поднял голову, но с места не сдвинулся. Может быть, верный Персиваль тоже считал, что оставлять сейчас хозяина одного слишком надолго – верх неразумия. – Вы так простудитесь. Кажется, он уже произносил эти слова – будто бы в прошлой жизни. – Незачем со мной нянчиться. Возвращайтесь в дом, – раздражённо посоветовал Генри. – Да уж, с вами всё в порядке. Вы никак не устанете это повторять, – Барроу зашёл с другой стороны и вытащил из-под чужого локтя початую бутылку «Банфф». – Позвольте всё же усомниться. Генри не сопротивлялся, но всё же открыл рот, собираясь возмутиться подобным отношением к собственной свободе – свободе каждого джентльмена убивать себя теми способами, которые ему наиболее приятны – впрочем, вскоре передумал и отвернулся. Все приличествующие случаю слова были уже сказаны давным-давно и по многу раз. «Вы должны бороться». «Должен же быть выход». «Рано ещё сдаваться», – и мириад других ободряющих фраз, в сущности ничего не меняющих. Мистер Барроу верил в пилота до последнего. Он и сейчас продолжал верить. Просто не мог облечь свою веру в слова – те неожиданно и совершенно предательски закончились. – Верните хотя бы виски. – А если не верну? Мне следует ожидать, что вы выскажете жалобу лорду Фоконбергу… сэр? Генри замолчал на пару секунд, как будто всерьёз обдумывая это предложение. Даже формальное обращение не всколыхнуло ничего в его лице. – Нет. Нет, не думаю. Горлышко бутылки холодило пальцы даже через перчатки. Мистер Барроу не мог видеть своего друга и любимого в таком состоянии. Ему хотелось уйти, забрать виски и уйти. Закрыть его на замок, забыть, может, выбросить ключ. Если бы это помогло – он бы выбросил. Но Генри всё-таки был младшим сыном хозяина дома и с лёгкостью мог обойти такое несущественное препятствие как закрытая дверь. К тому же это было бы просто-напросто эгоистично с его стороны – бросить его вот так. Поколебавшись мгновение, Томас опустился рядом и вытянул ноги, взбороздив мягкий снег. Всё ещё пытаясь найти хоть что-то, может быть, не ободряющее, но в таком случае… «Я столько раз оказывался на вашем месте – без гроша в кармане, без каких-либо планов или даже представлений о будущем. И всё же жизнь продолжается, и я здесь», – это он тоже уже говорил. Но уверять человека на краю, что пропасть перед ним когда-нибудь засыплет песком времени – всё равно что накладывать повязку на открытый перелом с ещё торчащими кусочками костей. Так же болезненно и преждевременно. Разумеется, это не умаляло его правоты. Будут ещё деньги… Будут другие самолёты… Реальность здесь и сейчас была такова: завтра Кардинала разберут и продадут по частям в Америку. Никому не выгодно было перевозить или держать этот старый, никому не нужный биплан в том виде, в котором он был обещан на бумаге американцам. Стойки шасси и раритетный винт из вест-индийского махагони уйдут в частные руки коллекционеров, или хуже того – на склады аэродромов. Чумазый вояка-двигатель, столь мастерски умевший плеваться маслом, хорошо если окажется в каком-нибудь музее Великой войны, а иначе судьба его будет куда плачевнее. Про латаную-перелатаную обшивку, самую гордость алого небесного странника, или пережившие несколько замен нервюры и говорить не стоит. Возможно, в ход пойдут ещё какие-нибудь незначительные детали, вроде тросов или компаса, возможно, они даже поднимутся опять в небо – да, в составе других самолётов, но всё же… Он был многим больше, чем всё это. Боевым товарищем. Ночлегом и крышей над головой. Кормильцем. Другом. Олицетворением свободы. В сердце Генри всегда было и будет место Кардиналу – даже когда его не станет, там останется пустота, которую Томас не сможет до конца заполнить, как бы того ни желал… Поначалу он боялся этого самолёта, затем дал ему шанс и постарался понять, восхищался им и любовался, был даже краткий период, когда он ненавидел его всей душой – но в конце концов он просто принял его как неотъемлемую часть человека, которого полюбил. А сейчас эту часть вырвали и оставили человека медленно умирать на холодной февральской земле… Томас сделал крупный глоток виски, поперхнувшись от его крепости, и вернул ему бутылку. Что-то тяжёлое легло ему на плечо. Взгляд Томаса от переизбытка чувств устремился к небу, как назло сегодня ясному и чистому, и, не сумев зацепиться ни за одно облачко, скользнул на крышу поместья, а оттуда в окна верхнего этажа. Зеленоватые портьеры – кабинет Его Сиятельства. Конечно, под таким углом и на таком расстоянии милорд не мог их заметить – даже если бы ему было дело до того, что происходит за пределами его кабинета… Иногда, как будто поглощённый работой, ненароком, он справлялся у дворецкого о состоянии дел своего сына, интересуясь финансовой стороной вопроса, но подразумевая душевную. Сам он, конечно же, с Генри об этом не заговаривал. Если бы упрямство только не передавалось по наследству! Но бескомпромиссное нежелание старшего Лоутера выдавать деньги на потакание опасному занятию сына и его выходкам соперничало только с таким же жгучим нежеланием младшего Лоутера эти деньги принимать. Как бы ни старался мистер Барроу, на какие бы ухищрения ни шёл – об этом варианте им всё же пришлось забыть. С леди Эммой – другое окно, иссера-бежевые занавески – ситуация представлялась прямо противоположной. Эта строгая и холодная в общении с другими женщина была мягка сердцем к своему племяннику, но состояния давно никакого не имела. Даже украшения её, оставшиеся от матери, были все распроданы или пожертвованы церкви. Леди Элизабет и её пронырливый муж, утверждавший будто бы все его гонорары прибирает к рукам редактор; малодушный виконт Танет и его будущая супруга, которая вскоре непременно загонит его и его доходы под каблучок – остальные окна не внушали мистеру Барроу ни проблеска надежды. – Томас… – голос лётчика был по-прежнему уставшим и с характерной алкогольной хрипотцой, но, судя по интонации, кажется, впервые за несколько дней его губ коснулась знакомая ухмылка. Слава Богу. – Вы ещё не передумали насчёт кражи столового серебра? Это была одна из тех абсурдных идей, которая пришла им в голову в момент небольшого просветления в настроении Генри. Несколькими днями ранее они расположились на диване в его ангаре и перебирали коллекцию авиационных рекламных плакатов лётчика, фантазируя вместе с изображёнными на них людьми. Счастливые женщины и мужчины, обыкновенно на фоне пальм далёких, но манящих британских колоний, придерживали шляпы и поднимали головы к небу, в восхищении встречая взглядами огромных и сверкающих двухмоторных и трёхмоторных птичек. Южная Африка, Индия и Дальний Восток – все пути были открыты перед их воображаемым Хендли Пейджем с пятнадцатью пассажирами на борту. Они даже дали им имена и некое подобие характеров. Одного, впрочем, подозрительного похожего на рыжую дьяволицу Вирджинию, каждый рейс выбрасывали за борт где-то посреди Средиземного моря. И вот, в какой-то из таких «перелётов», кажется, в те скучающе безмятежные триста миль между Суматрой и Борнео, Томас и предложил, в шутку, разумеется, идею со столовым серебром. – А план вы доработали? Нам же придётся пуститься в бега, – со всей серьёзностью поддержал лётчика Барроу, почёсывая за ошейником зевающего Персиваля. – Вы предпочитаете Честер или Ливерпуль? – Будь выбор исключительно моим, я, на самом деле, отправился бы в места потеплее. В Италию, например… Мне должно понравиться в Италии. Все выясняют друг с другом отношения криком, а через четверть часа allegria, смех, два бокала вина. Прекрасная страна… Или на Французскую Ривьеру… Куда-нибудь, где хотя бы читали Кодекс Наполеона. А то я уже слегка подустал от этих ваших «держите ваши руки при себе». Они были одни в зимнем поле, от подъездной дороги их укрывала ограда. Томас аккуратно повернул голову и прикоснулся губами к чёрной макушке, покоящейся на его плече: – Можно забрать джентльмена из Англии, но Англию из джентльмена никогда, – вполголоса насмешливо парировал он. – Неужели вы думаете, что тёплый климат и вольнодумные речи сделают из вашего почтенного друга беспутного сумасброда, каким являетесь вы? Мужчина на его плече фыркнул, шевельнулся, протянул руку, коснувшись его щеки, и попытался вернуть поцелуй, но дворецкий сдержанно отстранился: – Прошу простить меня за грубость, но от вас разит алкоголем и мокрой псиной. А через два часа вам нужно быть на свадьбе вашего брата. – Вы страшный человек, Томас. До вашего появления только моей покойной матушке удавалось так меня пристыдить… – обезоруженный неприглядной правдой, лётчик тяжело вздохнул, как будто смиряясь разом со всей несправедливостью Вселенной. Можно было не сомневаться, что всё это Томасу ещё припомнят. – Помогите мне подняться, а то я ног не чувствую. Кажется, эта зверюга лежала на мне вечность… По прошествии двух с лишним часов, умеренно горячей ванны и пары-тройки приёмов из Британского медицинского журнала Генри Лоутер выглядел заметно более посвежевшим и изо всех сил старался поддерживать естественную непринуждённость в разговорах с гостями графа. Выходило на удивление недурно – сказывались полученное в здешних стенах воспитание и благоприобретённый университетский навык вести сложнейшие и тянущиеся подчас до утра беседы об античной философии под беспрестанную дегустацию даров Диониса. Он уверенно пожимал руки, улыбался и лаконично, но вежливо отвечал на поздравления и шутки. Как тяжело ему давались эти простые, в сущности, действия, можно было лишь догадываться. Барроу пытался не выпускать его из виду, но всё же он вынужден был прислуживать гостям. Каждый раз, когда он вновь находил мистера Лоутера взглядом в море сверкающих платьев и чёрных фраков, миловидных шляпок и заколотых булавками шёлковых галстуков – он находил его в новом месте и новой компании. Меняя собеседников и бокалы шампанского, младший сын графа фланировал по залу, казалось бы, так же как и все. Может быть, чуть более поспешно. Более бесцельно. Исступлённо. Он напоминал Томасу птицу с подрезанными крыльями, в изнеможении бьющуюся о прутья клетки. – С огромным удовольствием я приветствую всех, кто решил почтить нас своим присутствием в этот знаменательный день, и выражаю благодарность… – речь отца невесты по традиции произносилась первой, и сразу было очевидно, что затянется она надолго. Ничем не примечательные, престарелые, но богатые родственники Джанет не вызывали у Барроу никакого интереса, а сама произнёсшая клятвы пара – лёгкую головную боль и лишь небольшую толику радости. В основном за Джона, какое бы несчастье он на свою голову не призвал в будущем. Поэтому, в отличие от остальной прислуги, он не ловил каждое слово и вообще больше беспокоился, как бы не остыл пунш, за который ощущал персональную ответственность. И только поэтому он заметил неладное. Мелкая, незначительная деталь – как она держала бокал. Двумя руками обхватив тонкую хрустальную ножку, как будто это был спасательный канат, брошенный утопающему в бурлящем океане. Побелевшие от напряжения пальцы лишь подстёгивали воображение о ледяной воде и часах отчаянного ожидания. Томас припомнил теперь, что мисс Уотерс отсутствовала на церемонии в церкви, сославшись на недомогание. Разумеется, он не стал возражать. Дворецкий начал аккуратно, рассыпаясь в приглушённых извинениях, пробираться через толпу, чтобы узнать, как её состояние. Она была так бледна, лицо таким осунувшимся, а взгляд таким лихорадочным – он должен был отправить её в постель гораздо раньше. Теперь он сетовал на свою невнимательность. На себя за то, что из-за этой свадьбы и собственных треволнений за Генри позволил положению зайти так далеко. В следующее мгновение произошло то, что обескуражило Томаса ещё больше: когда расстояние между ними сократилось до нескольких футов, она наконец заметила его намерение – и непроизвольно отшатнулась. Он предупредительно перехватил её руку – чтобы она не ударилась о колонну сзади. Пальцы её дрожали. – Что с вами? – недоумевающе спросил он. Всё её существо сжалось, как будто в ожидании удара. Стоящая в одном ряду миссис Вудс строго посмотрела на них обоих, словно с языка её готово уже было слететь взывающее к совести замечание, но из уважения к дворецкому промолчала. Тот решил не испытывать терпение экономки и отвёл девушку в сторону, буквально вытащил через дверь на служебную лестницу – та даже не сопротивлялась. Только тогда он выпустил её локоть и посмотрел на собственные руки, а затем резче, чем намеревался, вывернул руку Грейс, ладонью вверх – она, казалось, готова была расплакаться, но не произнесла ни звука, только ещё сильнее задрожала – нижние края белоснежных манжетов были перепачканы чёрным порошком. – Что случилось? – повысив голос, но всё же так, чтобы не привлекать внимания за дверью, потребовал ответа Томас. – Что вы сделали? Ответа не последовало, и ему пришлось хорошенько встряхнуть её. «Что вы сделали?!» Но девушка лишь отчаянно замотала головой из стороны в сторону. Даже обмирая от страха и изнеможения, она не выпускала из рук бокал – часть шампанского попала ему на рукав. Дьявол с ним, с фраком, но это уже какой-то сюр… Пощёчина чуть не сбила её с ног, так что Барроу пришлось придержать её вновь, чтобы она не упала. Брызнули слёзы. – Да говорите же, Грейс! – После того случая… с испорченным рагу… – девушка с трудом проталкивала через горло слова, – миссис Миллс, она принялась травить крыс… Эстер хотела избавиться от Персиваля, он сгрыз её новые туфли, рождественский подарок – она украла немного яда, но он не стал есть. Клянусь, мистер Барроу, он не стал!.. – теперь слёзы катились по её щекам не переставая. – Она хранила мышьяк в Библии… Я знала… Она показывала мне… – Чей бокал вы отравили? – упавшим голосом спросил мистер Барроу. От неожиданности он выпустил её из рук, и она осела на первую ступеньку. Рыдающая, дрожащая, перепуганная насмерть дурочка. – Вы так ненавидите Эдварда Лоутера за то, что он сделал с вашим отцом? Или Джона, за то, что он не смог его спасти?.. Или Генри?.. Чей бокал вы отравили, Грейс?! Видя, что ответа он так и не дождётся, Барроу уже шагнул к двери, дабы предупредить семейство о смертельной опасности, когда в зале раздались громкие аплодисменты и поздравления в честь жениха и невесты, а изменившийся до неузнаваемости голос позади него произнёс: – Только свой. И одним глотком Грейс осушила остатки шампанского. Доли секунды ушли у Барроу на то, чтобы принять решение. Он вновь схватил её за запястье и потащил вверх по лестнице – на этот раз она попыталась дать отпор. «Идёмте, живо!» Барроу пришлось перехватить её поперёк талии свободной рукой. Она пыталась оттолкнуть его, хваталась за перила – ему повезло, что за последние две недели она почти ничего не ела и страшно ослабла. Быстро миновав два пролёта, он силой протащил её по коридору и втолкнул в дверь мужской ванной – по крайней мере, он точно знал, что она не заперта. По пути им никто не встретился – вся прислуга собралась внизу, в главном зале. Грейс из последних сил попыталась пнуть его и вырваться. Для человека, находящегося на пороге смерти, она проявляла недюжинное проворство. – Не дурите! – не выдержав, прикрикнул на неё Томас. – Или я обо всём расскажу милорду, и вас отправят в сумасшедший дом! Думаете, ваш отец такой судьбы вам желал?! С надрывным всхлипом сопротивление чуть поутихло – или у Грейс просто закончились силы – и дворецкий смог-таки наклонить её над ванной и вызвать рвоту. Алкоголь на пустой желудок сам просился обратно, так что хоть с этим проблем не возникло. Он придерживал ей волосы, пока её не отпустило, затем умыл ей лицо и усадил на пол возле раковины, за неимением подходящих предметов меблировки. Всё ещё силясь отдышаться, он попытался отмыть собственные манжеты – рубашка и фрак были испорчены окончательно и бесповоротно. – У меня никого больше не оста-а-алось… – тихо подвывала служанка рядом. – Он был для меня все-е-ем… Томас почувствовал, что начинает злиться: – Бога ради, вам всего девятнадцать! У вас ещё вся жизнь впереди! – но Грейс его, кажется, не слышала. – Да-а-аже Эстер… Я знала, почему она мне рассказала… рассказала про мышьяк… Я знала и всё равно… Она меня ненавидит… – Это не ненависть, дорогая, – уже мягче отозвался мистер Барроу, оставив манжеты в покое и подняв взгляд на собственное отражение в зеркале. – Это зависть. – Откуда вы знаете? – О, я-то знаю… Леди Элизабет прислушивается к вам. Ей ведь понравилось, как вы управились с украшениями? Как умело вы подбираете ей причёски и наряды? Она, возможно, хотела бы забрать вас с собой в Лондон, если бы не… последние события, – ему удалось захватить её внимание. – Да и остальная прислуга вас обожает. Неужели вы не замечали взглядов Билли – когда ему случается находиться с вами в одной комнате, на него смотреть даже жалко. Эстер просто хочет занять ваше место, вот и всё. – Я этого не вынесу… Вы знаете, это отец хотел, чтобы я пошла прислугой в большой дом. Пока он… когда… был жив, я могла… я была не одна. Я не смогу справляться со всем одна! – Во-первых, вы не одна. А во-вторых, большой дом – это всегда попытки кого-то извести, будь то собака или служанка. Если бы вы меньше смотрели мелодрамы и больше приглядывались к жизни вокруг вас, вы бы не находили это таким удивительным. – И что же мне делать, мистер Барроу? – Грейс продолжала всхлипывать, хотя уже без особого энтузиазма. – Для начала было бы неплохо прекратить истерику. У вас и так обезвоживание, – самообладание постепенно возвращалось и к нему тоже. Дико хотелось курить. – А что касается Эстер и Лондона – тут есть свои соображения… Вы идти сможете? Она поджала губы и опустила глаза. Барроу без особого труда поднял её на руки – теперь, когда она не сопротивлялась – отнёс в её спальню и, взяв слово, что она не выкинет никакой дурости, быстро переоделся в своей комнате и поспешил обратно в зал. Там он пересказал случившееся миссис Вудс, предостерёг её насчёт Эстер, но предупредил, что об этом никто больше не должен узнать. Экономка сама решила присматривать за Грейс до прихода врача. Официальной версией стало пищевое отравление. А так как в зале прислуживали только мужчины-официанты, ни гости, ни хозяева не заметили никакого эксцесса. Разве что лорд Фоконберг неодобрительно покосился на сюртук дворецкого, но был слишком занят разговором со своим сватом, чтобы устроить ему выговор. Через некоторое время Томас наконец-таки смог оставить свой пост и спустился вниз, в помещения для слуг, где с упоением раскурил заслуженную сигарету. Ему нужна была минута – может быть, пятнадцать – тишины. Все остальные ушли провожать молодожёнов из отцовского дома и, как он надеялся, вернуться не скоро. Даже если лорд Фоконберг хватится его – ещё одно замечание он сегодня как-нибудь переживёт. В воздухе всё ещё густо стоял запах выпечки и специй, жар работавших весь день печей. Ещё одно окончание торжества, ещё одна осчастливленная друг другом – по крайней мере на время – пара. И посреди всего этого благолепия, как обычно – чья-то маленькая личная трагедия. Занятый своими мыслями, он никого и ничего не слышал, пока его неожиданно и игриво не приобняли сзади за талию. – Будьте так добры, одолжите мне тоже сигаретку. «Когда-нибудь мне будет гарантирован сердечный приступ», – подумал Барроу, но мысль свою, конечно же, не озвучил. У него язык не повернулся бы назвать эту неожиданность неприятной, но он всё ещё не привык к подобным проявлениям того, что мистер Карсон назвал бы в своей манере «связью самого предосудительного свойства», тем более в общественных комнатах. – Мы не в Италии, Генри, – вынужден был заметить он к неудовольствию обоих, доставая из пачки ещё одну сигарету и передавая её через плечо вместе с зажигалкой. Руки с его пояса, впрочем, исчезли. – Значит, пакуйте чемоданы! Мы отправляемся туда немедленно! – Вы пьяны… – со вздохом резюмировал Барроу, поворачиваясь к источнику удушающего алкогольного амбре и возмутительных речей. – Опять. – Не могу отрицать очевидного. Однако у меня есть повод, и надеюсь, в ваших глазах это хоть самую малость меня извиняет! Лётчик примостился на ближайшем к нему стуле, рассеянно закуривая и по привычке пытаясь убрать зажигалку в карман лётной куртки. Не обнаружив таковой, он сунул чужую зажигалку в карман брюк и достал оттуда взамен слегка помятую бумажонку, которой принялся размахивать перед носом дворецкого. Тот сначала не поверил своим глазам. Но, отобрав у лётчика многострадальный листок и лихорадочно пробежав по строчкам не менее трёх раз, он уже не мог умалять действительность: – Вы достали деньги! Поверить не могу! Генри шельмовски ухмылялся, хотя и не мог, в силу своего состояния, скрыть некоторой грусти, омрачающей ему радостные вести. – Ваш отец… – Нет, мой брат. Мой любимый братец, – мужчина подцепил с оставленного в спешке подноса тарталетку с печёночным паштетом и отправил в рот. Тон его был как всегда слегка снисходителен, как будто это он являлся старшим сыном в семье, а не наоборот. Однако в этот раз он казался уже не столь уверенным. – После всех этих пышных речей мне удалось отвлечь Джанет, чтобы он смог ненадолго сбежать. Мы забаррикадировались в бильярдной, не без помощи отвергнутой ею статуи Минервы. Чудо-женщина! Удачно подпирает двери – и фрак есть куда повесить, чтобы не помять… Ох, не смотрите на меня с таким укором! Последние холостяцкие часы – после них его ждёт лишь матримониальная кабала! На ближайшую… вечность, если Джанет окажется достаточно умной девушкой, а она, поверьте мне, отнюдь не глупа!.. Своенравна, быть может, но отнюдь не глупа… Он придвинул к себе остатки крабового канапе и пирожков с лобстером – какая-то часть его, вероятно, всё же решила, что на алкогольной диете существовать не сможет. Одна хорошая новость за другой. Соусник к лобстерам, правда, был совершенно пуст – но едва ли это имело для Генри какое-то значение. Он бы сейчас и солонину из жестяной банки с покрошёнными туда бисквитами поглощал с не меньшим смаком. – Так вот, он поделился со мной парочкой наставлений о любви и женитьбе – которые я выслушал с благосклонностью, прошу заметить, но так как мне не хотелось разрушать его идиллические представления о будущей жизни, я сменил тему… Хотя наша жизнь полна нелепых оказий. Может быть, в итоге он окажется прав. Может быть, он станет первым Лоутером за многие поколения, чей брак не будет обречён с самого начала. Томас медленно выпустил колечко дыма и проследил за тем, как оно поднимается к низко висящей над столом люстре и рассеивается о плафон. Он был счастлив – украдкой, тайком, предрассветными утрами, мечтательными минутами, сумбурными ланчами и урывками разговоров, наподобие этого – но он был счастлив. И в кои-то веки не желал несчастья другим. – Надеюсь, так оно и будет. Хотя терпеть капризы молодой хозяйки придётся мне, а не вам. Но я рассчитываю, как минимум, на хорошее представление. – О, оно несомненно будет, но мы его уже не увидим. – Могу я узнать причину? – с иронией осведомился дворецкий, закуривая вторую сигарету. – Вы видели приписку на чеке? Когда он впервые услышал новость, то был так ошеломлён самим фактом, что особо не вчитывался в строки – что там могло быть такого необычного? Кому и сколько положено выдать, дата, подпись – вот и всё, что принято было писать в подобного рода бумагах. – «На мечты», – разобрал он затейливый почерк рядом с фамилией Генри. – Именно. Возможно, я не упоминал, но в своё время с этим же самым пожеланием я передавал Джону часть заработков с полётов на его, надо признать, граничащие иногда с безумием проекты. Разумеется, как вы давно знаете, я большой сторонник прогресса. Но по большей части мне было всё равно, выгорит его очередное дело или нет – мне просто хотелось, чтобы он не прекращал попыток. В Оксфорде он воображал себя этаким Джеймсом Уаттом, который начнёт новую промышленную революцию, только из-под земли. На самом деле он был безумен как Шляпник. Лишь последние его разработки действительно что-то значили… Если бы он закончил их раньше… – Генри ненадолго замолк, но быстро отогнал от себя докучливые мысли: – Впрочем, теперь это всё без толку. Он заявил мне сегодня, в бильярдной, что прекращает свои изыскания. То, что я почитал отдушиной взрослого человека, он обозвал юношеской блажью! Он всерьёз решил пойти по стопам отца. Эти деньги – всё, что осталось от его последнего проекта. В комнате воцарилась тишина. Лётчик курил с отсутствующим взглядом, откинувшись на спинку стула, переживая вновь во всех подробностях свой разговор с братом, и механически стряхивал пепел в стоящую между ними пепельницу. Томас чувствовал, что тот ещё не высказался до конца, и терпеливо ждал продолжения. – Но вечер откровений всё никак не заканчивался, как и наше виски. Напоследок он сказал, что всегда восхищался мной. Что требуется большое мужество, чтобы сесть в эту штуку и на скорости семьдесят миль в час оторваться от земли… Я ответил ему, что требуется куда больше мужества для того, чтобы, напротив, остаться на земле. Принять на себя управление огромной компанией и ежедневно отвечать за жизни и благополучие сотен людей. И я действительно так считаю. Чтобы жить моей жизнью, нужно не мужество, а безрассудство. В идеале – прогрессирующее психическое расстройство. – Я не считаю вас душевнобольным, Генри, – участливо откликнулся Барроу. – Во всяком случае, не больнее остальных. – Именно поэтому я хочу, чтобы вы летели со мной в Италию. – Это уже не смешно. – Я серьёзно!.. Ладно, забудьте об Италии, мы можем отправиться в любую точку планеты. Ну, за исключением Тихого океана, там нам придётся перевозить самолёт на корабле или приделывать к нему водные лыжи. Я разложу перед вами карту, вы выберете направление… Здесь чуточку больше, чем требуется для погашения долга – до весны как-нибудь доживём. А там будем катать пассажиров, вы будете продавать билеты. «Три шиллинга за десять незабываемых минут в воздухе!» На топливо, еду и мелкие расходы должно хватить – я никогда не питал особой нежности к омарам в соусе «Муслин», да и вы тоже, насколько я знаю. Поверхностные повреждения, конечно, неизбежны, но большую их часть я могу исправить с помощью крепкого словца и киянки, а в редких случаях надеюсь на помощь аэроклубов и частных любителей. Мы ведь достаточно маленькое сообщество, не чета Биллингтону, здесь все, что называется, «свои»… Он говорил с такой напористостью, такой одержимостью горели его глаза! Не может быть, чтобы он придумал всё это в алкогольном бреду последних пары часов – он должен был вынашивать этот план по крайней мере несколько дней! Томас потерял дар речи и почти готов был забрать свои слова обратно: этот человек был несомненно и совершенно не в себе. – Я лично знаком с несколькими весьма примечательными джентльменами, – продолжал лётчик, не унимаясь, – живущими подобным образом. Они объездили весь мир, у них столько историй, что хватило бы на целую книгу, нет, на серию книг! – В вас говорит алкогольный дух, Генри. Вы не герой Байрона. Вы живой человек, у вас есть семья, и она вас любит… – И я их люблю! Но дышать с ними одним воздухом становится положительно невозможно… Вы и сами всё видели. Не ровен час в припадке праведного гнева или скуки я кого-нибудь убью. – Вы не знаете, что такое настоящий общественный остракизм. Этому миру стоит один раз бросить на вас тень – и никто никогда больше не сядет с вами за один стол. Перед вами закроются все двери… – …откроются новые… – Господи, Генри, вы сами-то себя слышите?! – вспылил Барроу, сжав кулаки. Ещё одно слово – и он бы сделал что-нибудь за гранью благоразумности, о чём впоследствии ужасно бы сожалел. Но Генри неожиданно замолчал. Облокотившись на столешницу, он подпёр щёку кулаком и воззрился на любимого человека, как на старого друга в прискорбном состоянии ума – как будто рано или поздно тот вспомнит, кто этот странный джентльмен, разговаривавший с ним всё время и доказывавший будто знает его, пусть и безрезультатно, вспомнит, кто он сам, и они смогут как ни в чём не бывало продолжить разговор. Надо только немного подождать. Томас же, почитая за лучшее сейчас удалиться, дабы не наговорить лишнего, отошёл к зеркалу как будто удостовериться, что не посадил пятно или не обронил пепел на фалды сюртука, потому что переодеться во второй раз ему было уже не во что. Разве что сразу в дорожный костюм – и да здравствует безумная авантюра Генри! Он резко одёрнул жилетку. С трудом сглотнул и поправил гастлук-бабочку. До его слуха донеслось весёленькое насвистывание. Сначала негромкое, но с каждым новым рефреном всё настойчивее и задористее. То ли вконец разомлевший от количества съеденного и выпитого, то ли решивший таким образом сгладить конфликт, лётчик припомнил знакомую песенку, популярную в годы его юности. Самое ужасное в его выборе было то, что мелодия привязывалась моментально, и её невозможно было забыть ещё несколько дней кряду. – Летим, Джозефина, в крылатой машине – вверх летим, вверх летим – паря словно птица на самой вершине – в небо взлетим, так просто взлетим. Вверх, вверх, ещё чуть-чуть выше! Я уже вижу соседские крыши! Летим, Джозефина, в крылатой машине – взлетаем, прощайте, друзья! Томас прикрыл глаза, пытаясь сдержать напрашивающую саму собой улыбку. Наверное, он всё же заслужил этого шельмеца на свою голову – за все годы интриг и тайных манипуляций должен был рано или поздно найтись тот, кто будет так легко манипулировать им самим. В это время лётчик отбил ритм о столешницу и повторил издевательски: «Взлетаем, прощайте, друзья!» После чего добавил, тем же нарочито развесёлым тоном, каким зазывал юных девушек Билли Мюррей со старых пластинок: – Эй, дорогая! Давай полетаем! Отражение Томаса выразительно приподняло брови и как можно невиннее, подражая Аде Джонс, поинтересовалось: – Что меня ждёт? – Высь голубая! Он отвернулся от зеркала – с выражением, какое по обыкновению принимал, будучи вовлечённым в то, в чём и сам хотел бы поучаствовать, но сохраняя вид, будто бы это всё происходит против его воли: – Ух ты, крылатая машина! – Запрыгивайте, мисс Джозефина! – Полный вперёд! – Ах, радость моя, что за виды… – Немного прохладно, но вам не в обиду. Ввысь, ввысь! – Летим в облака – резвись, моя машина, резвись! На припеве Генри вскочил и, подхватив Томаса под руку и талию, закружил в танце вокруг стола, наподобие быстрого вальса. Мелодия, которую они напевали теперь уже хором: «Летим, Джозефина, в крылатой машине…» – была простой и подходящей. Она звучала в головах, даже если один из них не выдерживал и начинал смеяться. «Вверх, вверх!» – лётчик на мгновение приподнял Томаса над полом и опустил через шаг, припев грянул ещё громче, сквозь общий смех. Вверх, вверх, в то безоблачное небо несуразных этажерок, похожих на велосипеды с крыльями, вверх, вверх, за мечтами, за свободой и любовью – не задеть бы луну! Люстра покачнулась, отбрасывая скачущие пьяные тени на стол, на стены и на них самих. Они отплясали третий круг, Генри снова приподнял его и, не отпуская, поцеловал – и Томас не стал сопротивляться. Тихо зазвенели бокалы на подносе – лишь бы они не уронили весь запас графского хрусталя… Дворецкий поднял взгляд и увидел своего первого лакея в проёме с подносом недопитых бокалов шампанского и пунша в руках. Бог знает, сколько он там уже стоял – но осознав, что его заметили, он отступил обратно в полумрак коридора и быстро взлетел вверх по лестнице. Барроу напрасно в последний момент оттолкнул Генри – тот не удержал равновесия и лишь получил вдобавок к недоумению весьма чувствительный удар о посудный шкаф. Чарли он даже не видел, и поэтому подобное поведение выглядело для него вдвойне несправедливым. – Какая собака вас укусила сегодня? – недовольно поинтересовался младший сын графа, растирая будущий кровоподтёк. Томас в это мгновение боролся с внезапным удушением, и кровь отлила от лица, но он нашёл в себе силы ответить что-то в оправдание. Он не запомнил, что именно. С едва слышным «извините» он вышел из комнаты и направился в холл по той же лестнице, по которой вбежал лакей. Он должен был что-то сделать… Но в первую очередь он должен был организовать отъезд гостей, пересчитать всё серебро, произвести учёт алкоголя наедине с винной книгой, отпустить нанятую прислугу и распорядиться насчёт… На верхней ступеньке Барроу пошатнулся, но успел схватиться за перила. Из-за приоткрытой двери раздавались торопливые разговоры и сдержанные восклицания. Сверкание атласных платьев и жемчужных колье сливалось в единый пёстрый поток. Оба лакея, естественно, были здесь – подавали пальто, открывали двери, сновали туда-сюда как два хищных чёрных сома на нересте лосося. При виде них Барроу приосанился, заставил себя нацепить вежливую полуулыбку и без дальнейшего промедления приступить к своим непосредственным обязанностям. Он не доставит им последнего удовольствия. Не было смысла сокрушаться над тем, чему сам позволил случиться. Он утратил всякие рычаги влияния, когда разрешил этим двум иезуитам остаться. После всего, что они сделали. Он размяк. Стал неосторожен. Лорд Фоконберг, конечно же, доверял ему, но тем сильнее будет его гнев за неоправданное доверие. Он никак не мог устранить возникшего недоразумения – даже если бы у него получилось невозможное, им выгодно было интерпретировать увиденное в худшем свете. «Большой дом – это всегда попытки кого-то извести, будь то собака или служанка». Не его ли это слова? В конце концов, он даже не винил их. Всё это была его ошибка – от начала и до конца. Хуже всего было то, что он поставил под удар не только себя, но и Генри. Происхождение последнего и состояние его семьи могли огородить его от пристального внимания закона, но главная проблема была в том, что Генри не станет молчать. Даже для того, чтобы спасти себя и свою репутацию. Дойди дело до суда… Перед глазами дворецкого выстраивались в угрожающе надвигающуюся колонну, словно солдаты на марше, разного рода авантюры, споры за обеденным столом, драки и оскорбления – стоит младшему Лоутеру открыть рот, и он не пройдёт по поправке Лабушера. Хотя два года заключения и исправительных работ также не пошли бы на пользу ни ему, ни его семье. Но нет, его осудят за содомию пожизненно, если не признают психически нездоровым… На исходе вечера он принял решение – а может быть, он принял его в тот же момент, когда увидел блондина в дверном проёме людской, или ещё раньше. Когда Билли и Чарли поднялись в жилые помещения прислуги, мечтая только о том, чтобы разойтись по своим комнатам и упасть без ног, Барроу ждал их посреди коридора, заложив руки за спину и в неясном свете старых газовых ламп будучи ещё бледнее недавнего. Их лица отражали лишь усталость после тяжёлого рабочего дня, но при виде дворецкого её вмиг сменили настороженность и неприкрытая угроза. Они не могли знать, что ему нужно, или что он предпримет – но в эти несколько смутных мгновений готовились ко всему, вплоть до защиты собственных жизней. Томас, впрочем, никогда не слыл хорошим бойцом – он мог спровоцировать драку, но предпочитал решать проблемы другими доступными средствами. – Если бы вы пожелали выслушать… – Ни одного из ваших жалких оправданий! Вы мне омерзительны! – Чарли, не надо… – второй лакей потянул его за рукав, как большой ребёнок. – Могу вас заверить, это чувство взаимно, – осадил блондина мистер Барроу, пройдясь по нему взглядом сверху вниз. – Но я не собираюсь вступать в бессмысленные препирательства. Я предлагаю вам сделку. Блондин и лопоухий переглянулись. – Вы не в том положении, мистер Барроу. Уже нет. – А мне казалось, документы о ваших приводах в полицию всё ещё хранятся у меня. – Когда мы обо всём расскажем, графу будет уже не до нас, – прозвучало это, впрочем, без особой уверенности. – Никто и не вспомнит о делах многолетней давности. – Будет много полиции, проверки. Я бы предпочёл избежать огласки вовсе… Я покину Танет-холл, – бесстрастно констатировал дворецкий, глядя в пространство между двумя нечёткими фигурами, – и заберу бумаги с собой, а то, что вы видели сегодня, останется между нами. Никому из нас не нужен скандал. Чарли несколько минут молчал, обдумывая его слова. Билли, даже если и хотел, не принимал никакого участия в решении, и только нервно кусал губы, стоя на полшага позади своего старшего товарища. – У вас есть время до рассвета. Они прошли мимо него – дворецкий ожидал, что Чарли заденет его плечом или плюнет в лицо, но тот выбрал максимальную дистанцию, на которой можно было разминуться в узком коридоре. Только когда они исчезли каждый за своей дверью, мистер Барроу понял, что его глаза застят слёзы, и что он с трудом сдерживает сжимающие горло рыдания. Они всё ещё были рядом, в пределах слышимости, за тонкими перегородками комнат – поэтому он вышел на лестничный пролёт и, прикрыв за собой дверь, подошёл к окну, зажимая себе рот рукой. Снаружи было по-зимнему непроглядно темно и пусто. На следы от шин на подъездной аллее далеко внизу падали широкие полосы света из окон холла. В обязанности дворецкому вменялось перед отходом всего дома ко сну совершать вечерний обход, в том числе тушить последний свет. Но гости разъезжались так долго, в виду всё того же знаменитого отсутствия приличных дорог в сей части Йоркшира – многие из них остались ночевать, так что пришлось готовить ещё гостевые покои – так долго этот дом не желал затихать после разгулявшейся свадьбы, что он совсем забыл об этой своей обязанности. Что ж, он всё ещё был дворецким Танет-холла – по крайней мере до рассвета… Бесшумно спустившись в кладовую, которая пока ещё оставалась в полном его распоряжении, он сел за стол и написал несколько коротких писем – даже скорее записок – Генри и Эдварду Лоутерам, Грейс Уотерс, Скарлетт. Скрип перьевой ручки, стук наконечника о чернильницу через равные промежутки, треск углей в камине – всё это успокаивало его расшатанные нервы, приводило в порядок рассудок, в соответствии с предписаниями и нормами приличий. Закончив писать, он достал полицейское досье на Билли, схороненное между сервантом со столовым серебром и стеной, и бросил его в догорающий камин. Помедлив между бездумно погладившими его пальцами, туда же отправилось письмо Генри. Дворецкий дождался, пока бумага не почернеет, и растормошил её кочергой. Затем он достал огарок свечи из ящика письменного стола, зажёг, капнул немного воска и установил его в подсвечнике. Напоследок окинув взглядом кладовую, он выключил настольную лампу, рассовал письма по карманам жилета, взял под мышку Артуриану Альфреда Теннисона и отправился с подсвечником в свой последний вечерний обход по Танет-холлу. Танет-холл. Возвышенный и величественный, одновременно жантильный и по-церковному надменный, сочетающий в себе несочетающееся и приютившей под своими острошпильными пинаклями несочетающихся людей – этот замок стал для него почти таким же родным, как и Даунтон. Хотя их знакомство, в сравнении, было несомненно поверхностно – но он полюбил его; со многими его комнатами он был связан теперь воспоминаниями, которые не скоро ещё забудутся. Пока он поднимался по главной лестнице, в скрипе его начищенных половиц чудились Барроу жалобы на припозднившихся с отъездом гостей и февральскую промозглость. Поместье вздыхало сквозняками и обрастало пылью, пока горничные спали в своих комнатах на чердаке, чтобы назавтра, и послезавтра, и каждый божий день у них была работа и новые поводы пошушукаться в его нишах. В каждом закутке, на каждой его ступеньке творилась когда-то история, по заверениям старого мистера Нортона – и теперь, после стольких месяцев, столь близко познакомившись с этим домом и его обитателями, Барроу склонен был ему поверить. Он переходил из комнаты в комнату, выключая везде свет, проверяя камины и окна, закрывая двери. В какой-то момент – он не мог в точности сказать какой – за ним увязался старина Персиваль. Барроу был не против компании – только лишь попросил того стучать когтями по полу потише. Восточные ковры скрадывали их шаги, а колеблющееся от каждого движения пламя свечи отбрасывало безумные тени на безлюдные коридоры. Письмо лорду Фоконбергу он оставил на его письменном столе в кабинете, поверх кипы не разобранных бумаг; письмо Скарлетт спрятал между кадкой с пальмой и диваном в женской гостиной – её излюбленном месте для пряток. На верхнем этаже, перед дверью в спальню младшего Лоутера он остановился, но через несколько минут сомнений так и не решился ничего предпринять. Под конец затянувшегося обхода, закончив все свои дела, Томас неожиданно почувствовал себя вором в чужом доме – он даже вернул Теннисона в библиотеку, хотя изначально хотел оставить его себе, на память. Это чувство только усугубилось, когда он вернулся к себе в комнату и принялся паковать чемоданы. Покидать благородный дом ночью, втайне, словно он действительно какой-то грабитель! Точно почувствовав его настроение, пёс положил голову на простыню рядом с раскрытым чемоданом и тихонько, по-щенячьи заскулил. В его больших и умных тёмных глазах сквозила прямо-таки мировая скорбь – он всё прекрасно понимал. – Я знаю, знаю, – Томас вздохнул и потрепал большое чёрное чудовище за ушами. – Но это единственный вариант, в котором мне не придётся давать ему объяснений… Подожди тут, я сейчас вернусь… Пёс с немым вопросом поднял лобастую башку и сделал попытку подняться, но Барроу чётко и ясно сказал: «Лежать», – и воспитанному зверю ничего больше не оставалось, кроме как послушаться. Вздох, с которым он опустился обратно на истёртые половицы, можно было принять совсем за человеческий. У Барроу оставалось последнее письмо – но он выжидал, не решаясь проникнуть на женскую половину чердачных помещений и быть застигнутым врасплох миссис Вудс, которая, как он знал, приписывала себе весьма чуткий сон. Даже несмотря на то, что его репутации это уже повредить не могло, репутация Грейс сделалась для него вдруг предметом крайнего беспокойства. Скомпрометировать ещё одного, никак не причастного к его ошибкам человека было последним, чего бы он хотел. Поэтому он ходил из угла в угол лестничной клетки, думал о том, куда отправится, когда переступит порог Танет-холла – может быть, кузен в Бомбее ещё поможет ему устроиться в какую-нибудь гостиницу, хотя бы в качестве младшего персонала – курил и ждал. Наконец ему это занятие надоело, он сверился с карманными часами, выбросил окурок в приоткрытое окно и тихо направился к своей цели. Сначала он хотел просто засунуть письмо под дверь, но, уже наклонившись для этого, Барроу приметил пробивающийся из-под неё едва различимый свет. После непродолжительных колебаний он аккуратно толкнул дверь – комнаты прислуги не запирались – и заглянул внутрь. Горела единственная лампа под потолком. Горничная спала, переутомившись за день, не придавая помехе значения. Томас уже потянулся к выключателю, но Грейс вдруг приподнялась на подушках и поражённо уставилась на него, как на привидение. Он не знал бы, что делать, если бы она закричала. Но девушка мгновенно узнала его и выглядела скорее удивлённой, чем испуганной: – Мистер Барроу? Он смял письмо и незаметно сунул его в карман брюк, прежде чем войти в комнату и прикрыть за собой дверь. –Я… увидел свет и подумал, что, возможно, что-то могло случиться… Вы не спите? Горничная огляделась, точно в первый раз увидела свою комнату – взгляд её зацепился за источник света, но не остановился на нём, а вернулся к Барроу. Она потупилась, стесняясь его присутствия или, скорее всего, даже больше стесняясь своей душевной болезни в его присутствии: – …Я засыпаю. Затем просыпаюсь. Лежу не шевелясь, очень тихо, пытаясь снова заснуть… Иногда получается, иногда нет. – Не пробовали читать Марселя Пруста? Леди Эмма утверждает, будто бы это идеальное средство. – Но ведь я же… Ах, вы смеётесь. – Не над вами. Над Прустом. Она тоже попыталась улыбнуться. Томас знал, что у мисс Уотерс не было ни времени, ни особого желания читать запутанные и толстые книги – их место в её сердце было занято бульварными романами. В сущности, они единственные помогали ей не сойти с ума за всё то время, что она провела здесь, покинув отцовский дом лет в четырнадцать или тринадцать. Теперь он это понимал. Девушка медленно села на кровати, прислонившись к стене и подтянув колени к груди. Томас занял пустующий стул подле неё – не так давно на нём точно так же сидел доктор, а ещё раньше миссис Вудс. Пока он подбирал слова, которые наименее встревожили бы её, она заговорила первой: – Вы уезжаете, да?.. Вы поэтому зашли ко мне – попрощаться?.. Вы убедили меня, что я не одна – и теперь бросаете меня, да… да?! Вы сказали… Вы! Она толкнула его так, что он чуть не упал со стула. Затем ещё раз, уже слабее. Вместо третьего раза она упала ему на грудь и разрыдалась. Томас напрягся, в полнейшей растерянности глядя на прижавшуюся к нему девушку, но в конце концов опустил руки и заключил её в неловкие объятия. – Тише, тише… Вы же не хотите перебудить весь дом… Он привязался к ней – ему не хотелось бы этого признавать, но он привязался к ней. Её судьба была ему небезразлична – но он не мог остаться с ней и охранять её от всех бед. Не мог заменить ей отца. И никто бы не смог. Сквозь надсадные всхлипы она причитала что-то невнятное – о том, что она не такая сильная, как он, что она этого не вынесет и ещё многое другое – и содрогалась всем телом. Затем её рыдания становились всё тише, и хрупкие плечи под его руками вздрагивали всё реже и скорее уже от холода. Томас заставил её лечь и укрыться одеялом, после чего снял свой сюртук и закатал рукава рубашки. Грейс подняла на него заплаканные глаза и, получив молчаливое разрешение, осторожно коснулась самыми подушечками пальцев его шрамов вдоль вен. Швы давно сняли, но эти отметины останутся с ним навсегда, как напоминание о том, как он был несчастлив… и как чрезвычайно глуп. – Я не такой сильный, как вы думаете, – очень тихо признался мужчина. – Но жизнь и не должна быть лёгкой – потому что это жизнь. Остальные будут говорить вам, что всё будет хорошо. Это неправда. Вам будут причинять боль. Снова и снова. Всё, что вы сможете сделать – это жить дальше. Искать счастья, ехать в Лондон, строить карьеру. Жить. Назло всем, кто пытался толкнуть вас под проезжающий поезд… или просто стоял рядом. Она мягко сжала его ладонь в своих тонких, но уже мозолистых пальцах. Он оставался с ней до тех пор, пока она не заснула, не выпуская его ладони, и сидел так, боясь пошевелиться, вслушиваясь в её сонное, размеренное дыхание, вглядываясь в её сгладившиеся, спокойные черты, ещё очень долго. Если бы он верил в искупление, если бы был хоть немного религиозен, – он придал бы сегодняшним событиям гораздо больше значения. Но он не думал, что его бессмертную душу ещё можно спасти – иначе он бы не попытался совершить самоубийство в прошлом – или, для начала, что у него вообще есть бессмертная душа. С величайшей предосторожностью высвободившись из ослабевшей во сне хватки, Барроу вышел из комнаты и вернулся к себе. Персиваль всё ещё ждал его рядом с открытым чемоданом. – Ну что, исчадье Ада, ты-то без меня проживёшь? Пёс ответил низким и гулким «вуф», так что Томас аж вздрогнул и замер на месте, пытаясь понять, не разбудили ли они соседей. Раньше лабрадор никогда не открывал пасти, если рядом с ней не оказывалось какое-нибудь лакомство – и дворецкий, если честно, до сих пор полагал, что лаять он просто не умеет. – Ладно, я понял. Ты тоже не хочешь, чтобы я уходил. Но больше так не делай, хорошо? – Персиваль согласно забил хвостом по полу и продолжил молча наблюдать, как мужчина собирает вещи. Томас переоделся в дорожный костюм, выложил на кровать плащ, перчатки, клетчатый шарф и котелок, а остальное аккуратно сложил и убрал в чемоданы. Он так и не приобрёл привычки хранить у себя слишком много вещей. Бритвенные принадлежности, одежда, пара книг… Здоровый скептицизм, робкая надежда и неуверенность насчёт собственного будущего… Пара шрамов, на коже, на сердце, и ворох воспоминаний, как счастливых, так и не очень… С таким же примерно багажом он появился в первый день на пороге этого дома – с ним же и покидал его. Лишь пара открыток свидетельствовала о том, что всё это был не сон… Заснеженные домики на фоне ночного неба и маленькая красная птичка на ветке падуба… – Вы вроде бы всегда отличались пунктуальностью и к этому времени уже с надеждой маячили у моего изголовья – или это насчёт вчерашнего… …Как он мог этого не предвидеть? Их встречи, подчинённые расписанию дворецкого… Он следил за временем – за часами и минутами – но совсем забыл, какой сегодня день недели… – Ого, я вижу, вы всерьёз восприняли моё предложение… Что, моего отца срочно вызывают в Лондон на собрание акционеров? – глаза его смеялись. Он был в приподнятом настроении, ни следа вчерашнего кутежа, кроме разве что томного взгляда, брошенного им на кувшин с водой для умывания. – Вы позволите?.. Но до кувшина он так и не дошёл. От него не укрылись ни чрезвычайное опустение комнаты, ни предсмертный испуг её владельца – ему потребовалось лишь время, чтобы всё правильно оценить. В следующую минуту Генри схватил его за лацканы твидового пиджака и с такой силой шарахнул о стену, что у Томаса на мгновение потемнело в глазах. В этот момент он впервые действительно испугался не за него, а его самого – пьяницы и бретёра, каковыми он, несомненно, и являлся. Но гнев возобладал над мужчиной лишь на мгновение – он тут же отпустил Томаса, отступая на два шага назад, и тот устыдился собственных вероломных мыслей. Оба они тяжело дышали – это был единственный звук, заполнявший долгую паузу. Персиваль метался между ними, отчаянно виляя хвостом и пытаясь понять, что происходит. Генри запустил руку в волосы, ероша чёрные вихры с таким ожесточением, будто собирался вырвать себе клок. Но вместо пустых жестов он вдруг остановился и провокационно заявил: – Вы не первый человек, который сбегает от меня на другой конец света, – первым, конечно же, был Марк Митчелл. Томас давно подозревал что-то в таком роде. – Но как вы посмели усомниться в том, что я туда за вами не последую? Томас не нашёлся, что ответить. Он был заблаговременно убежден, что заслуживает всего, что бы Генри ни произнёс, с какими бы страшными проклятиями на него ни набросился, но такого не ожидал. – Вы язык проглотили? – довольно грубо вывел его из оцепенения лётчик. – Я сказал, что не намерен отпускать вас одного, куда бы и по какой бы причине вы ни бежали. А если это действительно попытка избавиться от моего общества, то вы задолжали мне серьёзные объяснения. Так что начинайте говорить, а то я себя едва сдерживаю. К счастью, за это время Барроу уже сумел совладать с собой. Тщательно подбирая слова, он произнёс короткую речь, которая, по его мнению, заставила бы Генри уйти из комнаты и забыть о его существовании навсегда. Он говорил о безрассудности, о дебоширствах и пренебрежении светскими обязанностями, о том, как тот запил горькую – и что в подобном состоянии лётчик, без сомнений, опасен для окружающих и в первую очередь для себя самого. Он предположил, что своим прибытием в Танет-холл и своим потаканием всем его выходкам пошатнул и без того зыбкую грань между обычной эксцентричностью знаменитого Генри Лоутера и форменным умопомрачением последних месяцев, и сделал вывод, что для их же блага лучше им будет всё-таки порознь. Пока он говорил, Генри выпил ледяной воды прямо из кувшина, умылся, пригладил волосы. – Ваше счастье, что я вам не верю, – он выпил ещё и отёр губы тыльной стороной ладони. Утренняя жажда всё ещё терзала его похмельный организм. – Но вы не хотите раскрывать мне правду. Здесь вы в своём праве. А я вправе сбежать вместе с вами. – Генри, вы не можете… – Ох, Томас… Вы иногда просто невыносимы! – вернув кувшин на место, он приблизился и с лёгкостью взял его руки в свои. Дворецкий не успел отстраниться, и стена лжи, которую тот так скрупулёзно выстраивал между ними, не выдержала натиска. – Я могу и хочу. Мне скоро пойдёт тридцать третий год. Я уже не тот восторженный студентик, шатающийся из кабака в кабак и не знающий, куда бы приткнуть свою жизнь. Позвольте мне самому принимать решения. Хотя бы некоторые. – Честно говоря, ваше нынешнее решение мало чем отличается от решения бросить Оксфорд и поступить в лётную школу… – Если бы не это обстоятельство, мы бы с вами не встретились. Я ни о чём не жалею, а вы? – О слишком многом… – поцелуй, которым он хотел попрощаться, вместо этого вышел долгим и многообещающим, – но не об этом. – …Я приму это как согласие, – Генри в тот же миг захлопнул и подхватил оба чемодана, как будто вся жизнь, упакованная в них, ничего не весила. – Мне нужно время, чтобы выкатить самолёт и прогреть двигатель – на улице опять минус. Жду вас через двадцать минут на поле за лужайкой – и не заставляйте Кардинала ждать. Ему уже не терпится снова подняться в небо. За поспешностью, с коей он провернул это дело, чувствовалось опасение, что Томас опять передумает – и небезосновательное, надо сказать. Неужели любимому племяннику и брату ни с кем не хотелось попрощаться, не нужно было паковать чемоданы? Но потом Томас вспомнил, что у Генри всегда был собран армейский ранец со всем необходимым на случай, если ему вдруг придётся внезапно вылететь в Нортумберленд… и не вернуться. И так ли уж сильно отличалась бы жизнь младшего сына именитого графа, если бы в ней не появился некий Томас Барроу? Утешенный немного этой мыслью, Томас взял Персиваля за ошейник и вывел в коридор – тот всё порывался последовать за лётчиком, скребя когтями пол и с надеждой заглядывая в глаза мужчине. Причём Томас был уверен, что если бы лабрадор захотел – он бы без труда вырвался, масса тела ему позволяла, но не позволяло рыцарское воспитание. – Нет, дружок, тебе придётся вернуться на своё место. Я не могу похитить у лорда Фоконберга и сына, и собаку. Ему пришлось пройти весь путь до главного зала в ногу со зверем, потому что последний всё никак не хотел слушаться и норовил улизнуть из-под опеки при каждом удобном случае. Но увидев, куда его в итоге привели, сэр Персиваль наконец успокоился, присмирел, как старый воин, проигравший свой последний бой, и печально улёгся на ковёр подле камина. – Не волнуйся, я за ним присмотрю… Развернувшись, чтобы уже уйти, Томас вдруг увидел Кентервильское привидение, о котором когда-то говорил Генри, собственными глазами. На бордовой ковровой дорожке, застилающей широкую главную лестницу, под двойной аркой морёного дерева… В длинной ночной сорочке цвета беж и таком же невесомом халате, едва касаясь перил, в сумерках ленто занимающегося дня она действительно походила на привидение, на призрак отца Гамлета, царственный и печальный. Томас открыл было рот, но леди Эмма остановила его одним изящным движением руки: – Не стоит, – в предрассветной, природной тишине утра Томас прекрасно слышал её, стоя у подножия лестницы, хотя она даже и не думала повышать голос. – Вы стоите посреди гостиной моего брата, в дорожном пальто, а звуки этой адской машины снаружи я ни с чем не спутаю. Не тратьте моё и своё время на нелепые отговорки. Они вас всё равно не спасут. Она медленно перевела взгляд с дворецкого, который не знал, что и ответить – впрочем, ответа она, кажется, и не ждала – на фамильный герб над камином: – То, что вы задумали, не угодно Богу. Но я всегда знала, что этим закончится, – и хотя она упомянула Его, Томас не мог ослышаться, в её словах звучала скорее строгость любящей матери, а не протестантских догматов. – Церковь учит нас смирению, в том числе с тем, что не подвластно нашей воле, и я давно смирилась… Он всегда был особенным мальчиком, и у него сложились особые отношения с религией. Пусть так. И всё же я верю, что помыслы его всегда были благочестивы, и буду молиться за вас обоих. Пообещайте мне только одно, мистер Барроу – любите моего племянника. Дворецкий поклонился, ощущая себя словно во сне: – Да, миледи… С вашего разрешения, миледи… Когда он вышел на улицу через заднюю дверь, повесив связку ключей на бронзовую ручку, это ощущение ещё окутывало его, но чем дальше он отходил, тем явственнее оно развеивалось, как утренний туман под разгоняющими его лопастями винта. Воздух был свеж и по-февральскому прохладен. Весны ещё не было видно, но календарь уже неумолимо отсчитывал её приближение. Генри помахал ему рукой, стоя рядом с красавцем-бипланом. Словно очнувшийся от зимней спячки и сбросивший с себя нелётную тоску вместе с чехлами, Кардинал всем своим видом показывал, что рвётся в новый бой с облаками и встречным ветром. – Куда направимся? – Если вы так настаиваете, то… на восток, я полагаю? Если этого достаточно для навигации… – На восток так на восток! Принято, летнаб. Что бы ни ждало их троих в будущем – это будут заботы будущего. А пока, в настоящем, они собирались лететь на восток, пока у них не закончится керосин, или пока их не остановит Тихий океан…