Полёты продолжаются как обычно

«Кто захочет жить в тюрьме под названием "безопасность"?» Американские иммигранты, которые не являются «белыми в общепринятом смысле», наверное, согласились бы пожить хоть в каком-то подобии безопасности, даже если бы она в результате стала их тюрьмой, как и многие другие категории людей, которым меньше повезло по жизни – да разве ж этот аргумент возымел бы воздействие? Младший сын графа Фоконберга был слишком свободолюбив, чтобы в первую очередь думать о последствиях собственных вывертов, будь то мёртвая петля на высоте трёх тысяч футов или витиеватое оскорбление, брошенное в запале. Теперь, когда из-за второго – потому как он нанёс американцам не только финансовый ущерб, но и страшное оскорбление – его пытались лишить первого, он в полной мере пожинал плоды своей несдержанности. Мистер Барроу, на своё несчастье, оказался прав – Генри действительно пришлось заложить самолёт. Возможность пользоваться им до того, как он погасит долг или не истекут данные ему на это полтора месяца, отнюдь не радовала его, как дворецкий мог заметить, а приносила только больше душевной боли, замешанной на унизительной необходимости одалживать своего крылатого друга. Он ежедневно телефонировал в Лондон, справляясь о каких-либо подработках, он поднял все свои деловые контакты, но денег, которые ему предлагали, хватило бы только на покрытие расходов на топливо и немного сверху. Будучи слишком гордым, он, разумеется, не рассказывал о причинах, побудивших его срочно искать работу, и не опускался до того, чтобы просить больше, чем называли. Подозревая о том, что Томас имел на этот счёт прямо противоположное мнение, ему он улаживать свои дела просто не позволил. Конечно же Томас нарушил бы обещание и сделал бы всё в тайне… если бы у него был хоть какой-то план. Но единственная приходящая ему на ум возможность достать такую сумму – это подделать подпись графа на расчётном чеке. Однако решиться на такой шаг было всё равно что подписать себе смертный приговор с отсрочкой на то время, пока будут выяснять обстоятельства кражи, чего ему, естественно, не хотелось бы. Он полагал, что примет решение, если придётся, когда время будет уже не на стороне Генри. Но за две недели, прошедшие со взрыва на шахте и того инцидента, ситуация так и не изменилась. В ожидании куша, Генри брался и за более мелкие заработки, иногда пропадая где-нибудь с рассвета до заката, но выкупить таким образом Кардинала можно было и не надеяться. С каждым днём лётчик становился всё мрачнее: он начал избегать домочадцев, даже леди Эмму, стал непривычно молчалив, и самое главное, он перестал летать ради удовольствия, экономя масло и керосин. В первое утро начала третьей недели Томас застал его оцепенело сидящим в кресле у окна, за которым только начинало светать. Едва прикрыв наготу льняным покрывалом и подперши ладонью подбородок, что делало его похожим на древнегреческого мыслителя с картин классицистов, он с тоской и отрешённостью наблюдал за пробуждающимися и перелетающими с ветки на ветку птицами, вслушиваясь в их торопливую утреннюю перекличку. Обычно к этому времени он уже будил Томаса, одевался и направлялся в ангар, а дворецкий с величайшей предосторожностью возвращался в собственную спальню, чтобы урвать ещё час или два сна перед тем, как его придут будить – распорядок, к которому так легко привыкнуть и одновременно невероятно тяжело поверить в то, что всё это ему не приснилось. – Вы так простудитесь… – Барроу сел на кровати, к мягкости и ширине которой он тоже мог бы привыкнуть, если бы позволил себе. Генри его не услышал. Или сделал вид, что не услышал. Томасу было тягостно видеть в таком состоянии его… любовника? Возлюбленного? Любимого? Первое отдавало скандальными заголовками таблоидной прессы, недолговечностью и пошлостью отношений, атмосферой адюльтера и общественным порицанием. За вторым словом увязывался контекст из романов Джейн Остин и сестёр Бронте, а также всей или почти всей мировой лирики, чувственных переживаний, надушенных тайных писем и совсем другого рода пошлости – пошлости затасканных фраз и произносимых с придыханием трюизмов. Последнее определение подбиралось к правде ближе всего, но Томас боялся признаться в этом даже самому себе, поэтому в мыслях его звучало лишь первое. Так было проще и привычней. И уж тем более проще, чем пытаться дать какое-то честное имя тому сплаву глубочайшего уважения, даже в какой-то мере превознесения, и низменных страстей, который он чувствовал на самом деле. После эпизода с Джимми он лелеял и осторожничал даже с самыми малыми проявлениями тёплого отношения к нему – и теперь его не отпускало ощущение, будто он подглядывает в щёлку за чужим счастьем и что в любую минуту приближающийся звук шагов дальше по коридору заставит его пристыженно отвернуться и разрушит иллюзию. Кроме того, говорить о своих чувствах открыто на территории островов, особенно среди аристократии, было просто непринято, а в некоторых отдалённых уголках, как полагал дворецкий, так и вообще приравнивалось к государственной измене. Произнесённые Генри в церкви слова нужно было, вероятно, отнести на счёт американского влияния. Томас, кажется, был единственным, кого заботило сокрытие истинного тона их отношений – Генри же, если бы дворецкий не напоминал ему сдерживаться каждую свободную минуту, вполне мог в один прекрасный момент заявиться в гостиную, напевая: «Да, сэр, это моя детка. Нет, сэр, я уверен в этом…». Представив, как на словах: «Да, сэр, мы уже решили. Нет, мэм, мы не будем скрывать это. Да, сэр, вы приглашены», – лорд Фоконберг багровеет, а леди Эмма начинает медленно сползать по спинке дивана, мужчина фыркнул от смеха. Это привлекло внимание Генри и вывело его из прострации: – Простите… я, кажется, задумался. – Не переживайте. Самое страшное, с кем я рискую столкнуться, это коридорный, – заверил его Томас, нашарив в кармане лежащей на прикроватной тумбочке жилетки свои карманные часы и проверив время. – Тёте иногда по утрам не спится. Из-за чего она начинает бродить по дому, как неприкаянное привидение. – Никогда раньше не замечал. – Вы никогда раньше в пять утра и не вставали. До того как я «нарушил ваш покой и сон». Последнюю фразу он произнёс с выражением истинно лорда Байрона, зачитывающего собственные любовные стихи. Ироническая усмешка закралась в уголках его губ. Томас не мог не ответить на неё соответствующе – ему удалось ненадолго изгнать тоску из взгляда его друга, и тому он был рад. Томас спустил ноги с кровати и запахнулся в халат Генри, которым тот зачастую пренебрегал, как и шёлковыми пижамами. «Лишняя возня», – совсем не по-аристократически отвечал ему человек, от случая к случаю предпочитающий ночевать в спальном мешке под крылом самолёта. – Я имел в виду – за последние две недели. Если леди Эмма действительно тайно фланирует по поместью, подобно Кентервильскому привидению, как вы говорите, я должен был это заметить, – умело растягивая слова, проговорил Томас, шаг за шагом приближаясь к креслу. Это возымело эффект – неторопливый лётчик протянул руку и последние пару шагов просто сократил до лёгкого рывка. – Может быть, вы сами недостаточно часто фланировали по поместью за последние две недели, – протянул тот, недвусмысленно намекая на обстоятельно контролируемую Томасом частоту их встреч. – Ну кто-то же из нас должен соблюдать приличия… Это было последнее, что он произнёс, прежде чем способность внятно излагать свои мысли, да и внятно мыслить по большей части, у него без всяких церемоний не отняли. Когда Генри соизволил наконец накинуть на себя что-то поприемлемее покрывала и пойти прогуляться перед завтраком, на часах была уже половина седьмого. Перед уходом он взял с него слово, что назавтра тот вылетит с ним в Лондон – Генри рассчитывал, что лично переговорив с некоторыми из своих знакомых, он сможет изменить положение дел. Как будто Томас был свободным человеком и ему не нужно было предупреждать графа за неделю до непредвиденного выходного. Как будто он не был поглощён организацией работы по устранению последствий взрыва на шахте на пару с лордом Фоконбергом и виконтом Танет, распоряжением похоронами и выплатами семьям погибших, а также согласованием работ по мемориалу. Как будто ни выполнение всех прихотей оказавшейся крайне взыскательной невестки Джона, ни ублажение ставших сверх меры раздражительными американцев, ни ежедневная, в конце концов, забота о бытовых мелочах, вроде свежих цветов или чистых скатертей, не являлись сами по себе вещами, требующими его неусыпного надзора. Конечно же он дал слово. Ему пришлось придумать целую историю со строительной компанией, которой требовалось личное согласование по чертежам мемориала, а затем действительно найти таковую компанию в Лондоне, чтобы его ложь выглядела более правдивой. В результате, когда он на следующий день покидал поместье, под прикрытием подкравшегося на кошачьих лапах тумана, направляясь к месту встречи с Генри, он чувствовал себя чуть ли не Сомерсетом Моэмом, знаменитым агентом британской разведки. – Как вы умудрились посадить самолёт в такой туман? – первое, что он спросил, завидев лётчика, облокотившегося о борт своего красного малыша, и получив в ответ полный спокойной уверенности взгляд. – Я его попросил. – Вы… что? – Так ему и сказал: «Дружище, я должен сесть на эту поляну, которая, я уверен, где-то под нами, и не разбиться при этом, иначе непременно разочарую самого дорогого мне друга, после тебя, конечно же, который будет там меня ждать». – Значит, я у вас на втором месте после самолёта? – переспросил Барроу с деланным изумлением, надеясь, что в серой дымке заморозков будет незаметно, как он смущён всеми теми глупостями, которые, кажется, без конца способен исторгать из себя этот человек. – Ну отношения-то у нас с ним попродолжительнее будут… Так что, летим? – Нет, второй раз вы так рисковать из-за меня не будете. Дождёмся, пока туман рассеется. Он ожидал возражений, наплевательского смешка, снисходительного взгляда на худой конец, но Генри преспокойно достал и встряхнул пачку сигарет со словами: – Как скажете, летнаб. Кротость нападала на Генри только в те несколько минут парализующей душу истомы, когда он откидывался на подушки – или если он что-то задумывал. Они отошли под сень пушистой от заморозков кроны ближайшего вяза – с трудом раскурив две слегка отсыревшие от влажности сигареты, Генри передал одну ему. Пытаться вытянуть из него правду было делом заранее обречённым. Лётчик принялся бы отшучиваться или просто перестал бы отвечать, делая вид, что не слышит собеседника – он иногда использовал этот не слишком-то изящный трюк на мадам Фэй, приводя её в изрядное замешательство, и несколько раз на самом Томасе, не желая рассказывать про некоторые свои боевые вылеты или другие не слишком приятные воспоминания. Имея это в виду и избегая поднимать темы горного дела и кинопроизводства, Барроу пустился в пространное обсуждение невестки виконта, пока отравляющий их лёгкие «Честерфилд» успокаивал нервы и занимал паузы в диалоге. Нанести обиду младшему брату Джона он таким образом не мог – насчёт Джанет мнения прислуги и большинства семейства сходились. Её то мучили сквозняки, то жаркое подавали остывшим, то коктейли смешивали в неправильных пропорциях – при всём при том её нельзя было обвинить в намеренной недоброжелательности. Её просто раздражала загородная жизнь – раздражала до всей глубины её артистичной и деятельной натуры. Впрочем, Томас подозревал, что тут не обошлось без какого-нибудь психического расстройства. Когда они поднялись в воздух, покойная отчуждённость Генри, как Томас и надеялся, тут же развеялась. Он не улыбался – эту светскую приблуду он использовал только в разговорах с другими людьми; в разговорах с небом он цеплял крыльями клочья облаков, ластился к проносящейся расплывчатой лентой земле, щурился на солнце и иногда прикрывал глаза, как бы рискованно это ни казалось обмиравшему поначалу на заднем сидении мужчине. Барроу начал всё это замечать только после второго полёта – в первый раз он был слишком занят собственными треволнениями и знакомством с новым миром, открывающимся только с высоты в тысячу-другую футов. Постепенно Барроу полностью расслабился и приучил себя не реагировать на заигрывания лётчика с небом, вспоминая, фут за футом, как попросту наслаждаться полётом и оставлять все свои заботы и страхи позади. На земле – пожалуйста, от него хоть что-то зависело. Но здесь он должен был довериться пилоту и его самолёту, или не садиться в кабину вовсе. Как только он об этом подумал, левое крыло резко ушло вниз, а правое вверх, и тут же качнулось, подобно маятнику, в другую сторону. Томас бросил удивлённый взгляд на переднюю кабину – голова Генри была повёрнута в профиль. Кажется, он улыбался. По его примеру Томас тоже всмотрелся в умопомрачительно голубое небо, пересекаемое отарами облаков, и заметил какое-то движение – светло-серое пятно на фоне других светло-серых пятен побольше, и только опознавательные знаки да чёрные шины позволили предположить, что это биплан. Чужак тоже накренился сначала в одну, затем в другую сторону, покачивая крыльями и показывая часть выдающегося брюшка. Может быть, дело было в его жёстком, с множеством граней, каркасе хвоста, или в том, что он был короче, и нижнее крыло у него было меньше верхнего, или, скорее всего, в том, что Томас просто привык к стройному и горделивому Кардиналу – но аппарат этого пилота показался ему утробистым и нелепым. Настолько нелепым, что он мог бы быть с тем же успехом маленьким дирижаблем с крыльями, внебрачным сыном обоих, но ни дирижабли, ни самолёты не признавали его за своего. Пока Томас размышлял над происхождением этого чуда авиации, «дирижаблик» с неожиданной для его комплекции проворностью перевернулся брюхом кверху, демонстрируя подтёки масла и следы от грязного снега стоянки, после чего, пролетев какое-то время в таком выверте, перевернулся обратно. Затем он начал закладывать вираж за виражом, сохраняя при этом почтительную дистанцию «воздушного коридора», и Томас не почувствовал – скорее догадался, что Генри сбрасывает скорость, чтобы маленький самолётик мог покрасоваться в развороте подольше. В очередной такой петле он неожиданно слишком сильно опустил нос и начал заваливаться вниз. Мгновение – и он уже нёсся в крутом пике, неконтролируемо вращаясь, словно подхваченный вихрем листок. Генри, естественно, нырнул за ним, хотя, как он неоднократно объяснял – в этой ситуации сделать он ничего не мог. Мог только беспомощно смотреть, как другой пилот борется с непослушной ручкой управления, бушующим и ревущим вокруг морем воздуха, собственной судьбой и… элегантно выходит из штопора за 50 футов до столкновения с белыми шапками ближайших деревьев. «Вот сукин сын, он же его…» …провоцирует. Кардинал уже разогнался в пике до скоростей, которые Томас никогда раньше на своём организме не испытывал – не сбавляя, в следующее мгновение он свечкой ушёл вверх. Мужчину буквально вжало в сиденье, он с трудом мог вздохнуть, с подступающим к горлу ужасом смотря за почти вертикально удаляющейся от него землёй. Они быстро забрались в верхнюю точку петли, где самолёт, словно бы вспомнив о существовании пренебрегаемой им гравитации, почти замерев на краткий миг, развернулся носом к земле и понёсся вниз. Барроу никогда не был на русских горках, но предполагал, что ощущения от них проистекали точно такие же: только «наклонная железная дорога» была мерклым суррогатом, а то, во что ввязал его Генри – настоящим испытанием для душевного здоровья. Он не запомнил, когда белоснежные поля рванулись ему навстречу, закричал он или всё же сдержался – в любом случае, за рёвом мотора и шумом ветра его никто не услышал. Ему хотелось думать, что сдержался. Догнав и мазнув тенью по маленькому самолётику, Кардинал пристроился от него сбоку, на таком расстоянии, что при желании какой-нибудь отчаянный безумец мог бы попытаться перепрыгнуть с красного крыла на серое или наоборот. Так они и летели, вполне, как Томас полагал, довольные друг другом и собой, до самой столицы. Вскоре под объединённой тенью крыльев потянулись бесконечные, разрастающиеся с каждым его визитом всё больше и больше пригороды Лондона – но на этот раз дворецкий мог оценить их реальную захватническую силу и непомерные аппетиты. Сам город предстал пред ним дымящим скопищем заводских труб, по одной им видимой логике пересекающимися улицами, плеядами домов, перемежающимися зеленью парков, над всем чем возвышались, само собой разумеется, Часовая башня Вестминстерского дворца и купол собора Святого Павла. Серебрящаяся Темза лениво ползла к горизонту, опоясанная многочисленными мостами – по истинно змеиным извивам её так же лениво ползли маленькие баркасы и массивные гружёные танкеры. Хендонский аэродром, чья история брала начало ещё до рождения Генри, и который изменил всю его жизнь, функционирующий до сих пор, находился к северо-западу от Чаринг-Кросс. По сути своей это был перекошенный крест из взлётных полос, гигантская отметка на воздушной карте Лондона – такая, которую даже с высоты трёх и более тысяч футов было трудно пропустить. Планировалось ли это изначально или вышло по чистой случайности, сейчас уже, наверное, никто и не вспомнит. Их бойкий самолётик сопровождения уступил Кардиналу право садиться первым, насколько Томас понял, уйдя на второй круг – и Генри, на удивление, не стал спорить. Внизу их уже ждали. Пока Генри выруливал на место стоянки, их сопровождали любопытные взгляды прервавших ненадолго свои занятия механиков и пилотов, кто-то даже махал им рукой. Томас насчитал всего восемь самолётов, пять из которых были похожи как братья-близнецы: серебристые крылья и хвостовое оперение; жёлтый фюзеляж, стойки и колёсные колпаки; чёрные регистрационные номера. Эти пятеро выделялись на фоне остальных, как оркестр Бикса Байдербека выделялся на фоне традиционно темнокожих джазовых групп. На них не было ни заплат, ни следов ремонтной киянки, как на повидавшем жизнь Кардинале – и Томас отчего-то подумал, что тому должно быть из чисто английского смущения, этой национальной черты, которая присуща всему живому и неживому на территории островов, неудобно вставать в один ряд с этими заводскими красавцами. Генри помог ему выбраться из кабины – и по виновато-нахальному выражению его лица, Томас тотчас вспомнил, что должен был быть на него страшно сердит. – Я надеюсь, вы примете во внимание, что я раскаиваюсь и совершенно не понимаю, что на меня нашло? – с обезоруживающей улыбкой спросил он, подавая Томасу руку. Разумеется, он не раскаивался. Ни капельки. Но он помнил об этом всю дорогу, пока летел сюда. – Я бы предал логику и здравый смысл, если бы начал осуждать птиц за полёт. Но в следующий раз было бы неплохо предупредить, потому что я едва не оставил там свой желудок. – Ну послушайте, не может же быть, чтобы вам совсем не понравилось?.. Хоть на краткий миг, в который вы почувствовали бы пронизывающее всё ваше существо удовольствие от абсолютной свободы, рождаемое адреналином, и экстаз от осознания безграничности человеческих возможностей… Глаза его лихорадочно блестели – ни тени утренней мрачности. Он был похож на тихого помешанного. Или волюнтариста. Что в приличном обществе, почитай, было суть одно и то же. – Если только между страхом за свою жизнь и вздохом облегчения, что это закончилось. – И всё же вы можете сказать, что он у вас был, этот миг! – хохотнул Генри и покровительственно приобнял его за плечи. – Пойдёмте, я познакомлю вас с остальными. Но обещайте держать ваши руки при себе – нет для пилота страшнее оскорбления, чем без спроса облапать чужой самолёт. Всё равно что покуситься на чужую жену, да ещё и в присутствии мужа. – Я буду держать свои руки при себе, если вы соизволите сделать то же самое. Младший Лоутер хмыкнул, но убрал руки в карманы куртки. Люди увлечённые всегда удивляли мистера Барроу, сколько он себя помнил. Сам он не питал подобной страсти ни к чему в особенности: он умел обращаться с часами и неплохо играл в блэкджек, но он не говорил о часах или картах столько, сколько эти люди о самолётах, двигателях, фигурах пилотажа, мировых рекордах, премиях и достижениях, авиастроении, авиагонках, авиашоу и вообще обо всём, что имело приставку авиа-… «Вот этот угрюмый тип, рядом с которым я до сих пор кажусь зелёным новичком – Билл Монаган, он научил меня не падать. Летать я научился сам». И мистер Монаган не обижается на фамильярный тон шутки – мистер Монаган рассказывает про только на днях прибывшую партию «Мотыльков» для авиаклуба, как раз стоящих снаружи, про то, что эти малышки, лишь в прошлом году ставшие на крыло, скоро разойдутся по всей Англии как самый надёжный и простой в управлении самолёт. Генри затевает спор, по своей давней привычке, но на этот раз отличающийся необыкновенным уважением к спорщику – и обилием терминов, Томасу не знакомых. Затем идут Грегори, пишущий заметки об авиации в Дейли Мейл; Питер, усталый сотрудник авиапочты, копящий деньги на собственный «Авро 504»; Фредерик, взахлёб рассказывающий про Имперские Авиалинии и первый фильм, который показали на маршруте Лондон-Париж. Бэзил, приятный молодой человек с шотландским акцентом, представляется сам – он тоже полон энтузиазма, надежд, веснушек и жадности, настоящей жадности до рассказов Генри. Тот не без бахвальства пускается в пересказ эпизода с коровой, который Томас уже слышал, затем наступает черёд каких-то совсем уж невероятных баек, приправленными такими словами как «крутка», «кабрирование», «обтекатель» и прочими – так человек увлечённый, до того разъяснявший каждое своё предложение, попав в общество таких же как он, начинает говорить на их собственном языке. Выйдя на свежий воздух, Томас достал из пачки сигарету, безотрадно размышляя о том, что он здесь делает, среди всех этих людей, и одновременно пытаясь найти зажигалку. Лишь бы она не выпала во время всех этих кульбитов! – Прошу. Огонёк элегантной зажигалки с небесно-голубой эмалью и встроенными часиками возник перед ним как раз, когда он решил, что может поступиться гордостью и вернуться попросить Генри. – Благодарю… мисс… – Болдри. Бланш Болдри. Взгляд его, не сдержавши любопытства, заскользил от тонких пальцев в нежно-бежевых перчатках по рукаву кожаной куртки и, ошеломлённый, остановился на лице в разводах масляных брызг. Вспомнив о леди Сибил и о том, что не стоит судить женщину только лишь по её полу, Барроу потупился, чувствуя себя до ужаса неловко. – Мой ответ – да. – Простите? – Да, у меня есть лицензия пилота. Армстронг Уитворт «Чижик» – моя малышка, – её ладонь бегло указала в направлении злосчастного отпрыска самолёта и дирижабля, который они встретили по пути в Лондон. – Я собираюсь выиграть на ней Кубок Мишлена в этом году. Хотя Билл говорит, что это невозможно, и что мне просто не хватит топлива. Вы наверняка тоже так считаете? – Нет, я… мисс Болдри, честно говоря, я понятия не имею, что такое Кубок Мишлена, но если вы говорите, что выиграете его, я охотно вам верю, – споры, разгорающиеся внутри, показывали, что не стоит вступать в них неподготовленным, а лучше не вступать вовсе. – Если жизнь меня чему-то и научила, так это тому, что невозможное остаётся невозможным, пока не доказано обратно. Я вот считал, что меня невозможно затащить в самолёт. Мисс Болдри рассмеялась с хрипотцой завзятого курильщика. Томас почёл это лучшим моментом, чтобы представиться и объясниться. – Значит, вы прилетели с Генри? Интересно, каково это – быть вторым пилотом такого человека? – Звание «второго пилота» едва ли подходит тому, кто не может отличить лонжерон от элерона, – во внезапном приступе самоуничижения ядовито процедил Томас. – Он представил вас своей семье. Своей настоящей семье. Разве этого недостаточно? Томас сморгнул, с каждой секундой начиная понимать ситуацию всё яснее и чувствуя себя последним болваном. Барроу представил его своей семье в Даунтоне, а Генри просто оказал ему ответное доверие. Как после этого он мог утверждать, что он никак со всем этим не связан? Разве не он часами выслушивал про будущие перелёты через Атлантику? Мечтал вместе с ним, и с Красным Бароном, о полётных костюмах за смешные деньги? Разве не знакомился он с этим невероятным миром каждую минуту, проведённую в его компании? Возвращался в ангар Томас уже в компании мисс Болдри, чувствуя неожиданный для себя прилив благодарности и желания узнать этих людей поближе. Но подходя он услышал обрывок разговора, который начисто перечеркнул это едва народившееся желание: – …подождать до июля. Кубок Гросвенора, я вообще слышал, собираются перенести на сентябрь. Так что никак возможностей для тебя до весны я не вижу. Разве что ты собираешься пересечь атлантический океан в одиночку и забрать Приз Ортейга. Взрыв хохота, порождённый этим предложением, означал, что сказано оно было не всерьёз – от Генри Томас слышал, что эти 25 тысяч долларов, предложенные каким-то владельцем отеля в Америке, пытались забрать уже без малого шесть лет и пока безуспешно. Лишь один человек в ангаре не смеялся – два, если брать в расчёт самого Томаса. – Может и собираюсь. То обещание, что он взял с него в церкви, не было потребовано под влиянием момента. Он действительно собирался – опять – рисковать своей жизнью. На безрассудных гонках или в борьбе с самим океаном – всё едино. – Мне нужно вернуться. Я забыл кое-что в самолёте, – как можно уверенней произнёс Барроу и быстро направился прочь под слегка удивлённым взглядом мисс Болдри. «Будь ты проклят. Будь я проклят, что связался с полоумным. Будь всё оно проклято». Он прокручивал эту цепочку мыслей снова, и снова, и снова, пока расхаживал взад-вперёд перед Кардиналом, меся грязный и располосованный следами шин снег. Ему захотелось поджечь какую-нибудь ветошь и засунуть в бак с горючим – по крайней мере, уж его-то он знал, где найти и как отличить от бака с маслом – но, уже подыскав подходящую тряпку, вспомнил, что у него пропала зажигалка. Когда он услышал собственный всхлипывающий смех, то понял, что у него истерика. – А ты у нас везунчик, – сардонически выдохнул мужчина, похлопав самолёт по фюзеляжу, и без сил опустился на снег, спиной упёршись в стойку шасси. Снедаемый тягостными мыслями, как обычно в молчании и одиночестве, он ещё долго не мог сдвинуться с места. Разглядывая нижнюю обшивку крыла, он думал об Алкоке и Брауне – были ли у них люди, которые шестнадцать часов и почти две тысячи миль не находили себе места, или они были единственными, кто волновался друг о друге?.. Кажется, Браун был женат… Как вообще можно связать свою жизнь с таким человеком и не пребывать в постоянном страхе за него? «Леди Мэри ещё повезло, что её Генри довольно скоро осознал всю опасность автогонок и собственные приоритеты, – цинично подумал Томас, – пусть и ценой жизни друга». Но, по крайней мере, леди Мэри имела право на такие приоритеты: она была богатой и привлекательной женщиной из благородной семьи, матерью наследника состояния Грэнтэмов, она могла подарить Генри Талботу ребёнка, в конце концов, ради которого вполне могла требовать стабильности и благополучия от будущего мужа. А он какое право имел? И к тому же, шансы того, что Генри откажется из-за него от своей затеи, были безнадёжно мизерны. А если он всё же это сделает и в итоге потеряет Кардинала, и в его глазах навсегда поселится та смертная утренняя тоска, которую он будет прятать за хитрой ухмылкой – как Томас сможет после такого хотя бы взглянуть на себя в зеркало без отвращения? Он просидел на снегу, под крылом Кардинала, столько времени, что успел продрогнуть, и вынудил себя вернуться внутрь ангара. К моменту, когда Генри закончил свои дела и распрощался со всеми, Томас уже привёл свои чувства и одежду в порядок, и даже с улыбкой пожал каждому руку. После этого они отобедали в небольшом кафе через две улицы, где Генри сообщил, что хочет ещё кое-что показать ему, прежде чем они отправятся обратно. При этом он выглядел таким довольным, что Томас не решился поднять тему Атлантики, и вообще предпочёл забыть о ней на какое-то время и просто получать удовольствие от совместного обеда и совместной прогулки, от простого пребывания вдвоём где-то за пределами Танет-холла. Удивительно, как один и тот же город может представляться разным людям в совершенно разном свете. Для леди Роуз это был мягкий свет, заливающий многочисленные кафешки, и приглушённый игривый свет ночных клубов. Для четы Грэнтэмов это был свет, отражающийся от хрустальных люстр на светских приёмах и блистательный свет рамп Ковент-Гардена. Для кого-то Лондон был центром искусств, для кого-то выступал средоточием пагубного образа жизни, а для кого-то, кто вообще не видел его света – лишь декорациями для пути от фабрики домой и обратно. Поэтому дорога, которой повёл его Генри через лондонские кварталы, говорила о нём больше, чем он, вероятно, хотел бы поведать сам. Когда в абсолютно благополучном с виду районе он сворачивал с очередной подметённой и озеленённой улицы с пронумерованными светлыми особняками или проспекта с многоэтажными зданиями и витринами магазинчиков в сторону, вскрывались тут же почему-то неровные улочки и одинаковые кирпичные дома с немытыми окнами и вывешенным прямо на пути на просушку бельём. Надо отметить, не все они были похожи на трущобы Ист-Энда, полные беспризорных детей и подмерзающих на ступеньках забулдыг – некоторые были хуже, а в иных вполне можно было бы жить более или менее респектабельно, даже с прислугой. Но всё равно сын графа в таком окружении выглядел по меньшей мере эксцентрично. Не говоря уже о том, что его положению и возрасту вообще приличествовало взять кэб. – Мне кажется, я разгадал-таки вашу натуру. У вас хобби – не самолёты. У вас хобби – нарушать традиции, – вполголоса заметил Барроу, когда графский сын остановился перед одним из домов на припорошенной снегом пустынной улице. Окна нижнего этажа его были сплошь застланы пожелтевшими газетными и журнальными разворотами, в основном «Таймс» десятилетней давности. – Есть хоть что-либо в британской культуре, чему вы не пытаетесь отчаянно противостоять? – Бутерброды с огурцом. Ничего не имею против бутербродов с огурцом. Томас мог бы сказать, что достаточно хорошо узнал этого человека за время, что они провели вместе – поэтому он даже не удивился, когда тот достал ключ. Первый этаж кто-то когда-то – вряд ли сам Генри – использовал как небольшое бюро: здесь стояли два письменных стола, пустая кадка с землёй и висела пробковая доска с кнопками, всё покрытое пылью. Генри сразу же прошёл на второй этаж, не обращая внимания на запустение, и Томасу ничего не оставалось, кроме как последовать за ним. Верхняя комната выглядела более обжитой, но им обоим пришлось пригнуться, чтобы не задеть головой потолок. Напротив лестницы располагалось окно, справа от него кровать, слева – платяной шкаф и ещё один письменный стол, на этот раз не такой пыльный и пустой. Томас попытался представить, каким это место было в годы юношества его друга – наверное, не слишком отличалось от его нынешнего состояния. Ему вдруг пришло в голову, что леди и лорд Фоконберги едва ли позволили бы их младшему сыну жить в такой лачуге, если бы знали о её существовании, значит, лётчик, должно быть, не доверял эту тайну кому попало. За это он готов был простить ему низкие потолки и пыль на полах пальто, в общем-то, он готов был простить ему что угодно. – Не фешенебельный Риц конечно, но выбирать особо не приходилось, – как бы оправдываясь, проронил Лоутер. – К тому же до него можно было дойти пешком с лётного поля… и соседи довольно милые люди. Однажды спустили на меня собаку, когда я возвращался за полночь из одного местечка. Решили, что я грабитель. – Как будто здесь есть, что грабить… – А вот в этом вы ошибаетесь, прошу заметить. Он без особого пиетета подцепил носком ботинка и поднял одну из трухлявых досок. Та сдвинулась довольно охотно, являя на тусклый свет от грязного окна зрелище, которое никто не ожидает увидеть в запустелой халупе, наподобие этой. Золотые слитки, деньги, жемчуга, ценные бумаги, инкрустированные вещи – этого всего там не было. Зато были книги. Барон Корво. Эдуард Карпентер. Алек Во. Оскар Уайльд дал недвусмысленный намёк на то, каким должно быть общее содержание. Не обошлось и без греческой поэзии. Томас присел на корточки рядом и пролистал несколько томов, пока Генри укладывал остальное в вытащенный из шкафа старый саквояж. В большинстве изданий ещё были заложены карточки оксфордской библиотеки, бесцеремонно и оригинально использованные когда-то в качестве закладок. – Вы хранили их всё это время? Зачем же возвращаете теперь? – Возвращаю? Ещё чего! – фыркнул лётчик, укладывая свои неправедно добытые сокровища в сумку. – Современным студентам и без Орфея и Калаида есть кому рассказать о прелестях свободной любви. Я намерен продать дом, это покроет по крайней мере часть моего долга, если кому-то он, конечно, сдастся, а книги придётся отдать Филомене… – Погодите. Орфей и Калаид? – Ну не вечно же ему было страдать по Эвредике. Бывший студент Оксфорда хитро подмигнул, оставляя Барроу с ощущением, что он слишком – до невозможного слишком – многого не знает о Древней Греции и её мифах, и стоит как-нибудь расспросить того в подробностях. Он сомневался, что в библиотеке лорда Фоконберга нашлось бы что-нибудь, что заполнило бы этот пробел. – В любом случае, я не хотел, чтобы меня застали за такими вещами, поэтому пришлось их… временно позаимствовать. – Неужели? А я думал, вы всегда боролись за право думать и поступать так, как вам вздумается. – Ну что я могу сказать, люди меняются, – насмешливо ответствовал лётчик, попутно открывая дверцы шкафа и выкладывая на кровать пару смокингов. – Надеюсь размер вам подойдёт, потому что другого всё равно нет. – Мы ещё куда-то собираемся?.. Но Генри лишь отрицательно покачал головой – опасался испортить сюрприз. Меньше всего Барроу любил такие сюрпризы, но спорить не стал. Он переоделся сам и помог завязать галстук Генри, вознаграждённый за труды мимолётным и благодарным поцелуем. Конечно, при дворе их в таком виде бы осмеяли, но для какого-нибудь общества покровителей авиации, куда, несомненно, собирался затащить его лётчик, они выглядели вполне сносно. Лондон задавал свой темп – через полчаса они уже снова были на его улицах, два благопристойных джентльмена с саквояжем, спешащих куда-то по своим делам. Город не обращал на них внимания, он жил своей жизнью, и Томасу это нравилось. Никто не воспринимал его как слугу, сопровождавшего господина – ни его внешний вид, ни даже поведение более не соответствовали его настоящему положению. Да он и сам не мог сказать, каково его настоящее положение. Он почитал себя осторожным, а меж тем влез меж таких жерновов, что малейшее их движение стёрло бы его в порошок. Случайный знакомый одного из них, идущий навстречу по тротуару, обернулся бы сущей катастрофой. Но рядом с Генри не только море казалось по колено, но и атлантический океан представлялся не более чем фонтанчиком для птиц… – Вы действительно собираетесь лететь через Атлантику? Они как раз остановились раскурить две сигареты перед каким-то отелем среднего класса. По утверждению Генри, это и был таинственный пункт их назначения. Из приоткрытого окна третьего этажа доносились звуки терзаемого пианино. – Что? Ах, вы об этом… Я всего лишь дразнил их разомлевшие от сытой жизни умы, – весело откликнулся лётчик, не представляя, какой переворот, второй уже раз за день, походя, совершает в душе стоящего рядом человека. – Кроме того, для такого перелёта потребовалось бы столько вложений, труда и уступок спонсорам, что нынешнее моё финансовое положение показалось бы желанным избавлением. – Тогда как же вы собираетесь… – Не знаю, Томас. Не знаю. Давайте не будем сейчас об этом. Я хочу вас кое-кому представить… В холле отеля их ждала женщина в летах, в теле и в игривом настроении, которую Генри представил как Филомену, владелицу заведения, где они находились. Она называла того «дорогушей» и обращалась как с любимым, но непослушным сыном. Мужчина в свою очередь извинился за то, что долго не навещал, и передал ей книги, которые тут же исчезли где-то за стойкой. Она производила впечатление среднее между покровительницей художественного салона и содержательницей притона, и Томас откровенно перепугался, не в одном ли из последних он волею судеб оказался. Это чувство только укрепилось в нём, когда Филомена повела их мимо главной лестницы, служебными помещениями, и в конце концов приглашающе открыла дверь в полуподвал. Генри, однако, не выказывал ни толики беспокойства, поэтому Томас решил, что будет держать хорошую мину при плохой игре, каковой бы ни была его блестящая затея. Помещение, в которое они спустились, раньше, очевидно, служило винным погребом, и характерные арочные своды и пыльные стеллажи в тусклом освещении редких ламп придавали ему вид таинственный и старомодный. Тёмные винные бочки были превращены в столики, и сидящие за ними люди отнюдь не были похожи на завсегдатаев дома терпимости, поэтому Томас позволил себе немного расслабиться. Воздух был насквозь пропитан табачным дымом и музыкой – джаз-музыкой. Генри с уверенностью частого гостя провёл его к одному из угловых столиков, откуда открывался замечательный вид на маленькую сцену, где располагались музыканты, но оставляя их самих не на виду. – Говорят, в Нью-Йорке в подобных заведениях уже не требуют наличия смокинга. Но мы же британцы, мы даже незаконное собрание не можем провести без соблюдения установленных правил… – Незаконное собрание? – Барроу нервно улыбнулся. Он был удивлён куда меньше, чем должен бы. – Где мы, по-вашему, находимся? Томас огляделся ещё раз, обращая пристальное внимание на детали, но ни джаз, ни «левые», ни даже абсент, оказавшийся вне закона в большинстве стран, не находились под запретом на территории островов. Он изложил вслух свои рассуждения, приправив их лёгкой толикой раздражения, полагая, что его спутник над ним просто подшучивает. – А как вы находите контингент? – уже не скрывая нахальной ухмылки, намекнул лётчик. – …Они все мужчины. – И ещё в некрологе каждого из них напишут что-то вроде: «Он никогда не был женат». – Вы меня разыгрываете. – Напротив… Видите ли, после того, как вы признались мне в попытке… окончить ваши страдания, я не мог не задумываться над тем, что могло подтолкнуть вас к этому решению. И этим мыслям об изменении своей природы. Как мало вы должны были видеть вокруг себя людей со схожими… пристрастиями и при этом достойных, – Генри стал неожиданно серьёзен, в его голосе появилась нотка печали и боли, как будто это он был виноват в том, что окружение Томаса оказалось иным, нежели его. – Половина господ в этом зале – именитые художники, поэты, люди искусства. Это не единственное такое место в Лондоне, и уж точно не самое популярное, но в каком-то смысле показательное. В жизни каждого из нас должно было быть такое место, своя альма-матер, своя Филомена, которые доказали бы вам, прежде чем вы убедили себя в обратном, что вы не более прокляты и греховны, чем другие люди. Что вы, точно так же как и они, можете стать великим и при этом не обязаны изменять себе… Мне так жаль… – Это не ваша вина. – Нет конечно, но… Если бы он произнёс ещё хоть слово, Томас уже не сдержался бы, поэтому он прервал его откровения, накрыв его ладонь своею: – Спасибо. Джаз разливался по помещению, ненавязчиво заглядывая в самые отдалённые уголки и души. Они довольно долго сидели так: Генри вполголоса рассказывал о знаменитых людях, которые когда-то оставили свой след в этом заведении, но разговор по большей части не так уж был важен ни слушателю, ни самому рассказчику. Они были вдвоём. Никто не бросал на них осуждающие взгляды. Никто не зачитывал им цитаты из Библии. Никакой мистер Карсон или ему подобный не собирался ворваться сюда с гневными словами об исчерпанном кредите доверия и непотребности их существа. На какое-то мгновение жернова остановились. Это было… внове. Затем Генри сходил за выпивкой. И ещё раз. – Знаете… я мог бы привыкнуть к такой жизни, – медленно проговорил Томас, прокручивая в ладонях стакан с виски и глядя, как приглушённый свет отражается в его гранях. – Просыпаться в чужой постели, летать в Лондон от случая к случаю, ходить по клубам, знакомиться с новыми людьми. Я мог бы привыкнуть быть счастливым. – Очень на это надеюсь. – По моему опыту, хорошее не может длиться вечно. – Ничто не может длиться вечно, – просто ответил Генри, пожав плечами. Его взгляд был устремлён на сцену, где как раз сменялись артисты. Его подобные вещи, казалось, не заботили в принципе. – Пожалуй, ещё одно знакомство для полноты вечера… Заинтересованный, мистер Барроу повернул голову в направлении сцены. Там, прислонившись в сверкающем, умопомрачительно коротком платье к чёрному глянцу пианино, стояла женщина, которая одна могла бы затмить все огни Бродвея. Её облик сопровождали яркий макияж и ярко накрашенные ногти, и жемчужное ожерелье, которое она задумчиво перебирала, пока музыканты настраивали инструменты, было длиннее её платья – но видит дьявол, флапперная вульгарность была ей только к лицу. Томас заметил, что не только их скромным вниманием завладела эта дива – судя по всему, большая часть посетителей оставила разговоры и бокалы, чтобы послушать её. И когда она запела – не то, что Томас от неё ожидал, но только-только ставший известным широкой публике, трогающий за душу «Всегда» Ирвинга Берлина – он понял почему. Как было объявлено в начале, это был свадебный подарок Ирвинга его жене, но в её исполнении, в её нежном и идущем от сердца голосе он звучал так, как будто был адресован всем и каждому из них. – …Я буду с тобой всегда. Не на час. Не на день. Не на год. Но всегда. Зал притих, вслушиваясь в мягко обволакивающие их слова, достойные звучать где-нибудь в концертном зале крупного отеля, среди мелодично звенящего от их прикосновения хрусталя люстр и фужеров, но вместо этого звучащие здесь, среди тех, кто олицетворял собой «невозможную любовь». Это было одновременно неправильно и красиво. Это было признание в любви, которое они все услышали как бы тайком. – Мне вот что кажется странным, – едва слышно, чтобы не мешать исполнительнице, заметил Барроу, наклонившись к своему спутнику через стол. – Вы же сказали, что этот клуб только для мужчин. – И?.. – Но она… – «Она» тоже мужчина. – Быть не может. – Мне нравится потрясать основание вашего маленького мирка, – со смешком заключил Генри, ловя полный ошеломления взгляд и внезапно меняя тему: – Послушайте, Томас. Я не знаю, где я достану деньги, и что будет завтра. Или через год. Я никогда не планировал становиться вторым Эдуардом Карпентером и коптить небо до восьмого десятка где-нибудь в Гилфорде, со своим престарелым компаньоном, пописывая научные работы о свободной любви и выращивая настурции. Я хочу жить сегодняшним днём, потому что завтра я могу и не увидеть. И я знаю, что прошу о многом, но я хочу, чтобы вы были рядом и не спрашивали, что будет дальше. Потому что, положа руку на сердце, я понятия не имею – и никто из нас. Может быть, мир станет лучшим местом, и нам не придётся сидеть в винных погребах, а может быть, Германия встанет с колен и захватит мир, и не будет никаких винных погребов вообще. Но до тех пор, я надеюсь… – музыканты заиграли новую мелодию, бравурную и гривуазную, медленно оживляющую умиротворённую песней-признанием публику. Генри, разумеется, заслышав знакомые мотивы, мигом перестроился, замяв то, что, по его мнению, и без слов было очевидно: – Потанцуем? – Разве чарльстон – танец не для женщин? – Томас вспомнил, как слышал нечто подобное в помещениях для слуг, пока там размещались их американские коллеги из съёмочной группы. – А джаз – только для чёрных. Короткие стрижки – только для мужчин. Мечты о семейном счастье – только для тех, кого благословила церковь… – Ладно, ладно, я понял, можете не продолжать, – вздохнул мужчина, беря протянутую руку. Клуб они покидали уже глубоко за полночь, громко спорящие о несостоятельности американской культуры питья перед британской, подстёгиваемые алкоголем в крови и мнимой вседозволенностью, распевая «Разве нам не весело?» и целуясь под каждым фонарём, как если бы им опять было по двадцать, и одного из них точно ждали наутро в Оксфорде – после чего, засыпая на своей старой квартире, под единственной чистой простынёй, Генри пообещал, что больше никогда не будет пить в его компании, а так как он намерен оставаться в его компании столько, сколько в человеческих силах, то он бросает пить вовсе.