С ухмылкой Веселого Роджера

— На абордаж, мать вашу! Живее! Живее! Живее! — молодой светловолосый капитан „Кровавой Мэри“ свесился с правого борта и наблюдал, как его команда, больше похожая на кучу гиббонов, ловко перескакивает по канатам на выскобленную палубу „Елизаветы“. Все они, разодетые в убогие лохмотья, были пьяны от рома и собственной жажды наживы, и потому действовали, практически не думая, следуя текшему в венах особому малообъяснимому инстинкту, который даже он, Ньют, был не в силах преодолеть. Чистые до рези в глазах сюртуки слуг его Величества метались по своему идеальному кораблю, хватались за оружие и даже пытались обороняться с привычной уже напускной храбростью, которой обыкновенно хватало совсем ненадолго. Стоило пиратам повязать половину команды атакуемого корабля и приставить к горлу капитана меч, судно со всеми богатствами трюма, а иной раз — даже с людьми — отдавали во власть экипажа „Мэри“, словно честно проигранные в карты золотые монеты. И Ньюту нравилась эта покорность, она дурманила и давала еще больше сил для следующих разбоев. Оружие звякало друг о друга, крики пиратов и английских солдат тонули в шуме океана и взмывали вверх, к мачтам. Ньют наблюдал за действием, как зритель-старожил театра, и не решался вмешиваться в драку: он ждал, когда капитан „Елизаветы“ появится наружу и вызовет его, как равного по чину, на бой. Некоторые люди из обоих экипажей уже попадали под ноги остальным, кого-то бесцеремонно выбросили за борт на съедение акулам, кто-то пытался спуститься в трюм, кто-то перезаряжал ружья, и вообще вся сцена больше походила на базарную толкучку, если не считать, что каждый здесь был вооружен. — Добивай его, Билл, какого черта ты на него смотришь, как на любовницу? Нехрен строить ему глазки! — рявкнул Ньют на одного из своих новобранцев, который поначалу замешкался, оказавшись лицом к лицу с необъятных размеров моряком, каждая рука которого могла бы вместить в себя как минимум двух довольно щуплых Биллов. Пират неуверенно держался за рукоятку изогнутого меча и только скалился наполовину прогнившим ртом. Ром выплескивал адреналин ему в мозг, но жалкие остатки желания спасти свою шкуру все же не давали напасть на своего противника и держали чуть поодаль. Ньюта эта трусость раздражала. Он смачно выругался, сетуя на то, что „все всегда приходится делать самому“ и схватился было за свободный канат, чтобы перелететь на чужой корабль и помочь испугавшемуся Биллу и затем прикончить его самого, но кто-то окликнул блондина небрежным „эй ты, в треуголке!“. Ньют самовлюбленно поправил шляпу кончиками пальцев и повернул голову на звук, замечая отделившуюся от кучи-малы мускулистую фигуру, одетую не так, как остальные. На него глядел темноволосый (насколько можно было разглядеть из-под обшитой позолоченными нитями шляпы) парень приблизительно одних с блондином лет, державшийся прямо, как молодой солдат перед смотром, и сдержанная, но горделивая полуулыбка искажала его бледные губы. — Вы наконец-то позволили себе вылезти из-под панциря, капитан? — крикнул ему в ответ Ньют, по-хозяйски взобравшись на борт и удерживаясь на нем только благодаря канату. — Я уже начинал думать, что ваша трусливая личность не удостоит меня чести проткнуть вас шпагой! Его слова заглушались свистом ветра, лязгом и выстрелами, но до капитана „Елизаветы“ все же доносились: тот все больше и больше хмурился, заметно силясь сохранять холодность и спокойствие. Одна из его рук впивалась в эфес оружия, а ноги то и дело самопроизвольно вздрагивали, будто парень намеревался пуститься в пляс прямо здесь и сейчас. — Так ли остер ваш язык, сэр, каким кажется с палубы вашего корабля? — молодой капитан с ответом не медлил и умело парировал колкости Ньюта. — Я бы на вашем месте спустился с небес на мое судно и доказал правдивость своего смехотворного бахвальства! Ваши слова уж точно не вонзятся никому в сердце. Ньют широко улыбнулся, стискивая при этом зубы. Он терпеть не мог, когда кто-то столь самонадеянно задевал его самолюбие. Особенно если этот „кто-то“ — явно еще совсем наивный и глупый, недавно поступивший на службу мальчишка, который не видал еще ни одного пирата в своей жизни, но уже находил в себе достаточно сил, чтобы им противостоять. Убивать такого сразу совсем не хотелось, а вот изрядно помучить — даже очень. Переправлялся Ньют нарочито медленно и будто бы с неохотой, заставляя капитана „Елизаветы“ нетерпеливо сверлить его взглядом. Одной рукой он держался за крепкий канат, а другой придерживал треуголку, чтобы ту не снесло ветром. Корабль он уже считал захваченным, успел бегло его оглядеть и понять, что потопить его не составит большого труда. Команда Ньюта успела связать нескольких солдат и сбросить в трюм, остальные же красные сюртуки еще боролись, но не с тем пылом, что раньше, и все время поглядывали на капитана, который ожидал своего наглого противника. — Ну, что, капитан? Готовы? — Ньют обнажил шпагу, в последний раз оправляя шляпу, и указал острием в грудь брюнета, который не заставил себя долго ждать и замер напротив пирата в идентичной оборонительной позе. — Корабль все равно мой, и вам этого не исправить. — Посмотрим, — и капитан „Елизаветы“ сделал неожиданный выпад, чуть было не вонзив шпагу Ньюту в плечо. Блондин отскочил в сторону, скрещивая свой клинок с чужим, и удивленно присвистнул. Если бы кто-то из атакующих друг друга капитанов оглянулся хотя бы на мгновение, то заметил бы, что оба экипажа, забыв абсолютно о прежних безумствах, оторопело наблюдают за ходом поединка, понимая, что только от его исхода зависит дальнейшая судьба каждого из них. Впрочем, служители короля мало надеялись на свою победу, но в своего командира слепо и преданно верили, и эта вера придавала им сил. Спустя пару минут бой между командами возобновился, и все снова смешалось в единую звенящую симфонию, у которой был свой, особый шарм. — А вы неплохо деретесь для новичка, — Ньюта веселила резвость, с которой брюнет кидался вперед и парировал удары, с таким противником было действительно интересно вести поединок, и поэтому блондин не упускал шанса съязвить. — Как и вы для шакалоподобного головореза, — очередная издевательская улыбка оцарапала Ньюту лицо, а вслед за ней острие шпаги скользнуло по предплечью, обожгло его кратковременной терпимой болью. Блондин цокнул языком и брезгливо поморщился. Его руки рисовали в воздухе зигзаги сами собой, повинуясь давным-давно заданному многочисленными драками ритму, он уже не следил, в какую именно секунду сделать выпад и когда отразить удар. Ньют думал о чем-то постороннем и при этом не сводил глаз с таких же карих, как у него, радужек темноволосого. Брюнет заметно уставал, щеки его стали по-детски пунцовыми и теперь казались более пухлыми. При каждом ударе капитан „Елизаветы“ тяжело вдыхал соленый воздух и увиливал от нападений не так виртуозно и стремительно, как несколькими минутами ранее. Но сдаваться и дарить корабль пиратам он не хотел: гордость не позволяла. Ньют свистнул громче, и его тут же услышали. Несколько особенно крепких мужчин из его команды выплыли будто бы из-под пола позади брюнета и зажали его в тесном остроконечном полукруге, выставив вперед перехваченные у вражеского экипажа ружья и штыки. Их дьявольски довольное хихиканье сделалось еще громче, когда Ньют подошел к противнику вплотную и приставил к его груди шпагу. — Это несправедливо! Вы должны были дать мне честный отпор! — брюнет злился, как-то по-особенному шевеля скулами и выдыхая слова отрывистыми кусками. Ньют и остальные пираты только засмеялись, умиленные его еще совсем детской наивностью. — Я не давал вам никаких, гарантий, сэр. Вы должны были знать, на что идете, сражаясь с пиратами. Смех команды Ньюта готов был снова растрясти воздух, но его прервал изможденный стон. Последний из еще сопротивлявшихся моряков „Елизаветы“ грузно повалился на испещренную следами от грязных подошв и свежими бороздками царапин палубу. Его собственный штык, окровавленный до середины рукояти, торчал в груди и едва заметно двигался в такт замедляющемуся дыханию и хрипам. Ньют притворно охнул, свободной рукой хватаясь за сердце, пробубнил что-то невнятное, но явно издевательское, и никто не удостоил внимания его слова. Команда „Елизаветы“ со стиснутыми за спиной руками выстроилась перед ним ровной линией, обороняемая сзади вооруженными пиратами. Ньют оглядел каждого, прищуривая глаза и словно бы пытаясь углядеть в них что-то новое, что отличало бы их от многих других атакованных им солдат. Смотреть в упор на него не решались, только скользили раздосадованными напуганными взглядами по спине пирата, когда тот вальяжно проходил мимо, царапая шпагой дерево палубы. Никто из них не сомневался, что жизнь им не подарят, а если и подарят, то такую, которой с охотой предпочтешь смерть. — Господа, — Ньют резко развернулся, обращаясь к нескольким свободным пиратам. Их драные одежды помимо грязи и морской воды впитали еще и кровь, и вся эта жижа малопонятного цвета стекала по грубой коже к босым ногам и истоптанным до дыр сапогам. Собой они представляли малоприятное зрелище, от которого самого Ньюта не раз передергивало, но жалостью к своим сообщникам он проникался крайне редко. — Обчистить трюм, вынести из каюты капитана все ценные бумаги и деньги, собрать чистую одежду и запасное оружие. Пленных перевести на „Мэри“, — раздавая свои приказания, Ньют обычно жестикулировал лишь одной кистью, выставляя вперед длинные, увешанные тяжелыми кольцами, пальцы, и это больше напоминало управление оркестром. "Музыканты“ его понимали сразу и разбрелись по покоренному судну, исполняя свои поручения. Вереницы сундуков и свертков перелетали из рук в руки по переброшенным между кораблями широким доскам и исчезали в желудке „Кровавой Мэри“. Пираты звенели монетами, пробовали их на зуб, кое-что успевали припрятать в карманы, но Ньют не препятствовал этим вольностям, а лишь внимательно следил, чтобы большая часть провианта попала на корабль непотревоженной жадными руками команды. Капитан „Елизаветы“, тоже связанный, угрюмо смотрел, как от его судна остается лишь деревянный остов, а самое важное — содержимое — постепенно переходит в собственность к не знающим чести и пощады морским разбойникам. Ньют бы сказал, что этот парнишка слишком молод для моря, слишком неопытен, слишком наивен, если бы возраст его самого не говорил опрометчиво о том же самом. — Капитан, — скрипучий, как трущиеся друг о друга листы ржавого железа, голос толкнул Ньюта в спину, заставив блондина нервно дернуть плечами и резко развернуться, — а что делать с теми, кто в трюме? Они в отключке. — Пойдут на дно вместе с кораблем, — опухшее, изуродованное ровным глубоким рубцом от уха до уголков губ, лицо довольно осклабилось, выдохнуло на Ньюта запах рома и креветок и тут же отстранилось, встряхивая мокрыми вьющимися волосами. Блондин же обернулся на своего темноволосого пленника и удовлетворенно хмыкнул, заметив, что тот помрачнел еще заметнее и осел на ослабшие колени, пусто глядя на запыленную ткань белых брюк. Ньюту нравилось доставлять кому-то боль. Наверное, это стало уже привычкой, потому что его глазам представало слишком много жестокости с самого детства, он был приучен к ней, как собака к командам, и не находил в себе ничего, что доставляло бы ему больше удовольствия, чем пиратство. Он привык видеть измученных, болезненно молящих о пощаде людей, привык обрекать их на гибель или оставлять ни с чем, привык постоянно держать шпагу в ножнах и обороняться, если так было нужно, привык жить за чужой счет и беспрестанно лгать. Ньют не видел в мире ничего, что было бы достойно добрых поступков и милосердия, ведь мир изначально был жесток ко всякому его обитателю, если тот, конечно, не родился в богатой семье и не мог отплатить за свои низости сундуками с золотом. Мир тоже был тем еще взяточником, считал блондин. — А с этим что? — пиратам порядком надоело тыкать лезвиями в спину молодого капитана „Елизаветы“, который даже не двигался больше, а только покорно и молча ждал своей участи. Ньют посмотрел на него с наигранной жалостью и хаотично пожал плечами — сначала одним, потом другим, а затем двумя сразу. Брюнет резко дернул головой, будто уловив неведомым шестым чувством телодвижение пирата, и взглянул на него почерневшими от злобы глазами. — Я бы выразил тебе всю свою признательность, если бы ты перестал разыгрывать здесь клоунаду и сказал что-нибудь путное, — процедил он, перекрикивая поднявшийся за спиной свист. — Скинь в трюм и меня, зачем тратить драгоценное время? У вас ведь явно свои дела. Затопить еще десяток кораблей и ограбить сотни две невинных людей — чего ты ждешь? Позади него неприкрыто смеялись, стирая слюну с губ окровавленными лезвиями кинжалов и мечей. Ньют и сам начал скалиться, прикрывая усмешку рукой, но вскоре посерьезнел и гулко кашлянул в кулак, призывая остальных замолчать. Те утихомирились не сразу, лишь спустя нескольких долгих неприятных мгновений, и блондин опустился перед пленником на колени, брезгливо приподняв его голову за подбородок двумя пальцами. Брюнет смотрел прямо ему в глаза, и жуткая чернота его зрачков, казалось, готова была поглотить Ньюта или распилить на сотни мелких кусков и раскидать их по всей Атлантике. — Отведите ко мне в каюту и привяжите к чему-нибудь, чтобы не убежал. А дальше я и сам разберусь, — его приказ встретили с дикими животными выкриками. Пленника кое-как поставили на ноги, грубо дернув за стянутые запястья, и поволокли к борту. Тот, впрочем, даже не сопротивлялся, спокойно вскарабкался на шаткое подобие мостика и зашагал к черной склизкой „Мэри“, даже не опуская глаза вниз, туда, где словно стеклянную прохладную воду прорезали остроугольные плавники не то дельфинов, не то акул. Ньют проводил процессию взглядом, обогнул корабль по периметру, проверяя, не осталось ли здесь еще чего-нибудь заманчивого, заглянул в трюм, где немногочисленные полубессознательные „счастливчики“ из экипажа брюнета постепенно начали приходить в себя и громко ругаться, расталкивая друг друга, и затем все так же нарочито медленно и аккуратно перескочил на палубу своего корабля. Пока доски убирали, заряжались и подготавливались пушки. Мимо Ньюта на бешеной скорости проносились его же моряки, подбодренные удачным нападением и желавшие поскорее уничтожить безукоризненный с виду английский корабль. Капитану даже не приходилось отдавать приказания: все понимали и без него, как действовать, ведь в команде были люди, прожившие в море несколько десятков лет, и те, кто просто-напросто был старше Ньюта на все те же несколько десятков. Выстрелы грянули внезапно, одним разом, и все до единого оставили рваные бреши в „Елизавете“. Морская вода просачивалась внутрь, заполняла разграбленные отсеки, и все судно медленно и грузно уходило под воду, сопровождаемое буйными возгласами пиратов и звоном ударяемых друг о друга бутылок с ромом. Если бы все эти восторженные крики захлебывающихся в собственной эйфории людей можно было заглушить, то отчаянные, нечеловечески надрывные вопли донеслись бы откуда-то изнутри „Елизаветы“. Ньют думал о жертвах мало, голосил вместе со всеми с высоты квартердека и с вожделением смотрел, как постепенно оседает все ниже и ниже огромный, казалось бы, прочный и безупречный корабль. „Кровавая Мэри“ уже отплыла на некоторое расстояние от все еще борющегося королевского судна, а гвалт на палубе становился все громче и громче. Ньюту пришлось несколько раз выкрикнуть что-то бессвязное, чтобы на него обратили внимание — несколько десятков лиц, удивленные, что их прервали от празднования еще одной победы, смотрели на него практически незаинтересованно, словно желая освободиться как можно скорее и вернуться к опустошению новых бутылок с ромом. — Джентльмены! Хочу сказать, что поработали вы на славу, как и всегда, — Ньют говорил это лишь пафоса ради: понимал, что дешевыми комплиментами и похвалой команду уже не пробьешь. — Теперь мы берем курс на Тортугу! Продадим кому-нибудь наших обожаемых пленных, поторгуемся еще чем-нибудь и снова отправимся в открытое море. Но сначала, — из бездонного кармана своего запыленного кафтана он извлек небольшую бутыль с ромом, — мы насладимся тем, чем снабдила нас „Елизавета“! Последнюю его реплику встретили с большей охотой, чем остальные. Слова Ньюта потонули в поднявшемся рокоте десятков сорванных чуть ли не до хрипоты голосов, звона бутылей и лязга железа. Уже привычная всем и каждому какофония пьянства и веселья снова завладела кораблем, и блондин позволил себе в ней затеряться на мгновение, выпивая залпом оставшееся в бутылке спиртное. Далее он смерил взглядом снующие из стороны в сторону сутулые силуэты в темных одеждах, ухмыльнулся случайному порыву малообъяснимых мыслей и направился к своей каюте, где по его приказу сидел привязанный к чему-нибудь темноволосый капитан „Елизаветы“.

***

Он и вправду сидел там, связанный в лодыжках и запястьях, скорчившись у невысокой кушетки. Еще сохранявшая привычную королевским служителям чистоту форма сидела на нем как-то наперекосяк, оголяла светлую кожу шеи и правой ключицы, а шляпа и вовсе валялась, зажатая каблуками сапогов, на полу, оставляя на обозрение его вихрастую темную шевелюру. Ньют зашел практически неслышно, выдав себя лишь внезапным бряканьем выпавшей и покатившейся по полу бутылки. Брюнет тут же вскинул голову, с ненавистью стиснул зубы, но не сказал ничего, хоть его губы и дрогнули, готовые произнести что-нибудь явно неприятное слуху. На стол Ньюту огромной неопрятной кучей свалили все вынесенные с „Елизаветы“ документы, которыми он сразу же заинтересовался. В основном здесь были списки продовольствия, договоры о покупке или продаже пороха или еще чего-то жизненно важного — в общем, все то, чем растапливали печи в кубрике. На этих бумагах редко обозначались чьи-либо имена, и ценности они никакой не представляли, поэтому половина из них вскоре оказалась на полу, небрежно сброшенная широкими рукавами. Краем глаза блондин замечал, как молодой капитан наблюдает за ним, то опуская, то вновь поднимая темные глаза. Пламя свеч выделяло его довольно бледное лицо из полумрака, очерчивало линии скул и подбородка и придавало какой-то особенной притягательности всему облику незнакомца. — Там ничего нет, — внезапно подал голос брюнет, будто бы стыдливо опуская глаза на свои коряво согнутые колени. Ньют подавил выползающую на лицо усмешку и повернулся к пленнику, бряцая кольцами на шевелящихся, как щупальца осьминога, пальцах. — «Томасу Сэмюэлу Эдисону, капитану галеона „Елизавета“», — громко прочитал Ньют надпись на вскрытом плотном конверте. — Мы так легко потопили целый галеон? А ты говоришь, что здесь ничего нет. Посмотри-ка, — он актерски ахнул, приглядываясь к печати на бумаге, и озадаченно скривил рот, — королевский герб. Выполнял какое-нибудь важное поручение? Или должен был выполнить, но не смог? Брюнет, чье имя, как оказалось, было Томас, потупил взгляд и ничего не ответил. Ньют и не ожидал, что его тут же начнут посвящать в тайны королевского двора: все почему-то были уверены, что пиратов действительно волнует политика. Хотя на самом деле им всем была интересна лишь материальная сторона вопроса: деньги, продовольствие, оружие, пленные, корабли, —, но никак не придворные и межгосударственные интриги. Блондин стойко вытерпел это молчание, хоть и не любил, когда от ответа открыто уклонялись. Он еще некоторое время шебуршал листами, кое-где имевшими на себе следы чьих-то жирных пальцев и неосторожно пролитых напитков, а затем снова опустился перед лицом своего пленника, чудаковато раздвинув согнутые в коленях ноги. На этот раз ему не пришлось насильно тянуть темноволосого за подбородок: тот, кажется, и сам этого не желал, и посмотрел на пирата совершенно безразлично, как на огромную стеклянную статую. — Как думаешь, сколько за тебя могут заплатить? Таких молодых редко отправляют в дальние плавания командовать целым судном. Должно быть, ты немало стоишь, — Ньют вытянул руку, цепко хватаясь за липкое горлышко бутылки под столом и отпил немного уже выветрившегося рома. Томас едва заметно нахмурился, не то от запаха, не то от неприятного разговора. — За меня ничего не дадут. Особенно тебе, — он дернул головой, отмахиваясь от подсунутой ко рту бутылки. — А, может быть, за то, что у тебя есть? В том конверте наверняка лежало важное письмо, — Ньют отбросил бутылку и затуманенными глазами посмотрел на Томаса, — или еще что-нибудь этакое. Но ты наверняка от этого избавился, так ведь? Сжег, выбросил за борт или съел — что вам, верным песикам его Величества, положено делать в таких случаях? Томас не отвечал, а только всеми силами старался отвернуться от вмиг опьяневшего Ньюта. Он даже думать не хотел о том, как такой молодой парень оказался на пиратском поприще и что он может легко занести над его, Томаса, головой шпагу, просто так, из-за овладевшего сознанием спиртного. Таким обычно доставалась должность юнги или какого-нибудь мальчика на побегушках, который каким-то чудом очаровывал портовых девушек и даже самых суровых капитанов заставлял быть чуточку снисходительнее. Таким нельзя было жестоко убивать, грабить и вообще ничего святого не знать. По крайней мере, Томас был в этом твердо уверен и уверялся еще больше, глядя на полуприкрытые, с сизыми полумесяцами под ними, глаза. Ньют поднялся внезапно, словно бы вспомнив о чем-то важном, смерил пленника взглядом, не выражавшим никаких эмоций, кроме стеклянного обескураживающего безразличия. Он тут же наигранно поклонился, с практически дворянской галантностью выставляя вперед одну из ног, легким движением руки снял с головы шляпу, демонстрируя волосы цвета свежей, еще сохранявшей оттенок пшеничных колосков, соломы, и тут же водрузил ее обратно. — Прошу любить и жаловать, Ньют… Капитан Ньют. Фамилия покоится на дне океана вместе с вашим, сэр, галеоном. Добро пожаловать на борт „Кровавой Мэри“, — и с этими словами он буквально выпорхнул из каюты, что было удивительно для чертовски пьяного пирата, который к тому же находился на пошатывающемся от слабых волн корабле. Его тихое, слегка хриплое „Капитан Ньют“ замерло в воздухе и дрожало в перепонках Томаса еще несколько долгих секунд. Он постоянно думал о судьбе своей команды, которая могла даже не дожить до Тортуги и умереть от голода или жажды (регулярное питание им здесь явно не обещали, невзирая на взятый с погибшей „Елизаветы“ провиант), а если и дожить, то явно не ради светлого будущего. О себе он размышлял мало: все и без лишних, только укреплявших тоску где-то в груди, мыслей, было ясно. Томас старался не представлять, сколько раз в день ему придется терпеть самодовольную ухмылку Ньюта и его глаза на своем лице, сколько раз придется морщиться от запаха рома и грязных зубов, сколько раз придется настойчиво молчать или, может, даже терпеть пытки. Может, все будет не так уж и страшно. Может быть.