С ухмылкой Веселого Роджера

Запись в дневнике капитана „Кровавой Мэри“: «Мне кажется, когда мы объявимся на Тортуге, кто-то обязательно скажет, что мы мозолим всем глаза. Ведь это уже третий или четвертый раз за последний год. Но сбыть экипаж „Елизаветы“ больше некуда. Я передумал насчет продажи, потому что это будет чересчур бесчеловечно (я же все-таки не работорговец, верно?), но обменять их на провизию и порох было бы не так уж плохо. А обмен и продажа — абсолютно разные вещи. Люди из моей команды постоянно спрашивают, что делать с их капитаном. Я и сам не знаю. Он до сих пор прикован к кушетке в моей каюте и сейчас сверлит меня взглядом, будто я ему что-то должен. Благо, он не пытается освободиться и не ноет о своей нелегкой судьбе. Лишь иногда просит не морить своих подчиненных голодом. Все еще играет в бесстрастного героя. Хотел бы…» — Мне надо в гальюн*. Ньют от неожиданности дернул рукой, и перо мазнуло по бумаге маслянистой синей полосой чернил. Она вмиг растеклась по закапанным водой страницам, вливаясь в прозрачные точки и словно бы заволакивая их темной дымкой. Несколько еще не подсохших букв мигом проглотило, и в тексте остались совершенно неподходящие пробелы. Ньют недовольно цокнул языком и повернулся к уткнувшемуся в колени Томасу, руки которого беспрестанно дергались, пытаясь занять более удобное положение за спиной. Брюнет внезапно вскинул голову, вонзил в лицо блондину всю иллюзорную остроту носа и подбородка, в то время как его глаза перебегали от Ньюта к двери. — Слушай, если ты думаешь, что твои насущные желания важнее моего дневника, то ты, Кракен тебя подери, ошибаешься. И прыгать за борт из гальюна, если хочешь сбежать, не слишком уж эстетично. — Я сбегать не собираюсь, — Томас выглядел, как ребенок, которому сказали неизвестное доселе слово, от чего он задумался, стоит ли принять это слово за оскорбление. — Хотя, могу и здесь, мне-то что? Ньют раздраженно выдохнул в кулак, произнося что-то неслышимое, но явно грубое. Он глянул на пленника, а тот лишь беззастенчиво дернул плечами, всем видом говоря, что он здесь не при чем. — Ладно. Позову кого-нибудь из своих, — Ньют не был любителем жертвовать своим временем ради кого-то, и каждое его движение выражало все это недовольство с особым красноречием, которое трудно было не заметить. Томас молча ждал и устало дул губы. Углядеть хотя бы что-то на палубе было практически невозможно: ее заволокло плотным слоем серой ваты тумана, съедающим любые предметы на расстоянии двух шагов и далее. Достаточно было вытянуть руку и растопырить пятерню, чтобы пальцы стали в половину тоньше. Дымчатую пелену резали пиками мачты, и они, казалось, упирались в самое небо и держали его на себе. Паруса убрали еще ночью, когда команда могла мало-мальски работать и слушать, что им говорят, и поэтому „Кровавая Мэри“ дрейфовала, словно никому не нужная щепка. Волны ранеными всплесками хлестали борта, не имея сил вылить воду на палубу, а некоторые канаты, безалаберно оставленные развязанными, висели мертвыми лианоподобными косами и, напоминая кончики щупалец Кракена, угрожающе качались из стороны в сторону. Ньют сощурился, будто это помогало видеть лучше, все пытаясь уловить в совершенно однотонной и непроглядной массе хотя бы какое-то движение, но вся пиратская команда исчезла, оставив после себя звон перекатывающихся по дереву бутылок и мерзкий запах блевотины. — Черт бы побрал этих уродов, — Ньют вернулся в каюту и жалостливо (себя ли он жалел или Томаса оставалось загадкой) взглянул на нервно ерзающего брюнета. Конечности того заметно затекли, а кожу натерло тугими, уже видавшими виды, веревками, но он всеми силами старался сидеть смирно и не извиваться червем на до блеска натертом ранее чистыми брюками полу. — Схожу с тобой сам. Только не вздумай глупить. Вот как только найдем, что из тебя можно выудить, разрешу повеситься на фока-рее**. Будешь второй гальюнной фигурой***. Ньют долго возился с веревками и зачем-то похлопывал Томаса по плечу временами. В итоге он кое-как развязал пленному ноги, оставив путы на запястьях, и кивком указал на скрипучую дверь, которую достаточно было толкнуть плечом, чтобы открыть. Если бы по-щенячьи благодарный взгляд брюнета можно было описать, пирату не хватило бы всех знакомых ему и тысяче других людей слов, но самому Ньюту это показалось забавным, и он прыснул от смеха, вдавив указательный палец в передние зубы. Пират следовал за пленным вплотную, практически наступая тому на пятки, потому что иначе мог совершенно потерять его из виду. Из тумана прямо под ноги неожиданно выплывали брошенные шляпы, бутылки, ящики, а один раз — мачта, и увернуться от нее удалось за секунду до встречи ее со лбом. Томас запоздало выкрикнул „поберегись“, его голос резанул воздух и впитался в туман, а Ньют чиркнул виском по грубому дереву и тут же захлебнулся в забившихся в глотке ругательствах. Голоса, приглушенные толстостенными слоями корабельных внутренностей, доносились из-под ног, словно завывания давно усопших мертвецов, духами оставшихся на борту. Первое живое (или хотя бы наполовину живое) существо встретилось им за фок-мачтой, учтиво раскланялось, дирижируя испачканной неведомо в чем повязкой и бормоча что-то несуразное. Он подполз к блондину и обхватил его худую ногу, обильно поливая ее смесью слюны и хмельных слез. Ньют брезгливо, будто бы впервые видя раскрасневшееся донельзя скуластое лицо, отпихнул пирата, вдруг проникшегося почти отцовской нежностью к своему молодому капитану, каблуком сапога. Тот, впрочем, совсем не обиделся, тяжело повалился на бок, промямлил странное сочетание звуков и захрапел, смешно присвистывая носом. Томас спустился в гальюн и испарился в тумане, а Ньют тем временем остановился в полуметре, скрестив руки на груди. Своего пленного он уже не видел и волновался, что тот перескочит через борт и исчезнет в море, так и не оставив после себя ничего путного. Выражение лица у него при этом было неприкрыто измотанное, как после многочасовой работы под палящим солнцем. Он нетерпеливо постукивал подошвами по палубе и насвистывал придумываемую на ходу мелодию. Сырость и прохлада оседали на голову откуда-то сверху, становилось зябко, до того зябко, что хотелось обернуться в мягкое покрывало и скрыться где-нибудь в теплом помещении. И ввиду своей нетерпеливости Ньют уже начал покашливать, призывая Томаса поторапливаться. Пленник не заставил себя долго ждать и вернулся после двух кашлей, неуклюже оправляя брюки кончиками пальцев. Он вышел из самой гущи тумана немного взъерошенный и потрепанный (снимать любую одежду со связанными руками было неудобно) волосы промокли и осели на лоб чудными завитками, капли дрожали на подбородке. Он словно бы искупался под водопадом, подставив под воду одну лишь голову. — Неудобно… руки, — прозвучало это больше как извинение, тихое и безэмоциональное. Ньют сухо кивнул и движением руки приказал Томасу идти вперед. — Хочешь, чтобы я в следующий раз сам тебе штаны спускал? — совершенно случайно вырвалось у него, когда они оба успешно избежали столкновения с грот-мачтой****. Он шутил, и это было слышно по издевательскому тону голоса. Однако его не до конца поняли. Резко застывшая на месте спина Томаса, измотано-сутулая, выплыла айсбергом из серости, и Ньют чуть было не протаранил ее носом. Красный сюртук качнулся из стороны в сторону, и на пирата уставились снизу вверх (насколько это позволяла совсем небольшая разница в росте) широкие, практически черные в темном шоколаде радужек, глаза. Им не хватало только алых вкраплений, чтобы напоминать крошечные злобные угольки. Ими было можно прожечь одежду, а при должном старании — кожу до самых костей и иссохших сухожилий. Ньют раскинул руки в стороны, судорожно передергивая плечами, и обнял мачту, вжавшись в шершавое дерево щекой. — Это был риторический вопрос, если что. Разве я виноват, что вся твоя команда, включая тебя, — никчемные кретины, которые не способны даже защитить собственный корабль? Разгребай свои проблемы сам, они меня не касаются, — обидные слова царапали Томасу горло, и тот терпел. Стойко и молча, как подобает капитану Великой Британии. — Как только в Англии перестанут сажать на корабли только что оторвавшихся от материнских сосков неженок, ее перестанут, может быть, грабить. Может, — Ньют поднял указательный палец и прочертил им неясный волнистый узор в воздухе, — быть. — Сомневаешься в силах английского флота? — Томас вжался плечом в мачту, выдыхая запах недавно съеденного хлеба пирату на губы. В ответ на его вопрос Ньют сдавленно фыркнул, по привычке прижав указательный палец к зубам, и хлопнул по гроту ладонью. Как будто сомневаясь в ее прочности. — Мало верится, что они вообще у вашего флота есть, сэр, — мимолетный, но сильный тычок в плечо — и Томас покорно поплелся к капитанской каюте. — Меньше разговоров. Ты, вообще-то, мой пленник. А что делают хорошие пленники? Молчат и боятся за сохранность своей головы. Впрочем, это вовсе не было портретом хорошего пленного — Ньют вовсе не понимал, существует ли такой в природе. Но то, что отвлеченно болтать с теми, кто должен держаться в страхе, было нельзя, он понимал блестяще: слишком много человек из команды убили все те же отчаявшиеся пленные, кто умел мастерски притворяться и завоевывать доверие многих. Особенно неопытных, еще не накормленных плотью и не напоенных кровью пиратов. После таких происшествий Ньют больше не набирал на борт „Кровавой Мэри“ таких же молодых оборванцев, как и он сам, даже если те одним злодеянием могли затмить все когда-либо написанные и пересказанные легенды о Черной Бороде и Дэйви Джонсе. У молодых было гораздо больше шансов пойти на поводу у своих желаний и едва зародившихся эмоций, безвольно опустить руки и поплатиться за это жизнью. Появись подобные чувства у самого Ньюта, он, наверное, согласился бы покинуть корабль или остаться юнгой, о котором мало бы кто волновался. Томас больше не пытался с ним заговорить и пересекал палубу размашистыми — не меньше метра каждый — шагами. Две пары сапог в унисон отбивали чечетку по дереву, два совсем еще юных парня, злодей и герой, как обязательно говорилось бы в сказках, пробирались сквозь туман, и их темные силуэты тут же заглатывал непредсказуемый (кто знает, что может внезапно встретиться в непроглядном сером облаке?) бескрайний кит невесомого матового воздуха. Ньют внутренне радовался, что корабль бездействует именно в такое время: можно было не беспокоиться, что бросившиеся на поиски погибшего галеона англичане набредут на „Мэри“. Томас наверняка понимал его радость, хоть и не мог видеть спиной, как сдавленно улыбается пират, оглядывая любимое судно. Даже в каюту они вошли (а точнее, Ньют, желавший дописать последнее предложение в дневнике и еще немного порыться в найденных на „Елизавете“ бумагах, протолкнулся туда вперед Томаса, который от неожиданности чуть было не потерял равновесие), сохраняя молчание. Неловкое и напряженное, циркулирующее во влажном воздухе. Туман незваным гостем хотел было прокрасться внутрь, заполнить помещение, затушить свечи и оставить каюту вместе с ее обитателями наедаться темнотой, но Ньют захлопнул дверь. Хлопок получился настолько громким, что эхо отдалось снаружи и вылетело за борт, как отброшенный сильными руками мяч. Томас от неожиданности вздрогнул и врезался бедром в стол, свалив с него несколько измятых бумаг с обуглившимися, будто бы откусанными уголками (Ньюту нравилось поджигать листы и смотреть, как те тлеют прямо на ладонях, но поскольку не все документы были просмотрены досконально, он не спешил ублажать свои мелкие потребности). Желтоватые прямоугольники скользили по полу и, скорее всего, залетели бы под стол или под все те немногочисленные крупные предметы мебели, откуда достать их было бы трудно, если бы Ньют и кинувшийся исправлять свою неуклюжесть Томас вовремя не наступили на них тяжелыми подошвами. Причем одному документу пришлось особенно несладко: на нем встретились сразу две ноги, соприкоснувшись жесткой кожей сапог. Обычно в такие моменты происходит нечто особенно интимное или трогательное, но не в этот раз. Ньют фыркнул, сплевывая какую-то темно-зеленую жижу, отставил ногу в сторону и наклонился, чтобы поднять листы вокруг себя. Затем носком постучал по Томасову голенищу, и тот живо отскочил в сторону, не то смущенный, не то испуганный. На самом деле брюнет ожидал какой-нибудь колкости, очередного беззастенчиво-наглого взгляда над ухмыляющейся кривой губ, но пират, если вообще заметил их мгновенное соприкосновение, не придал ничему абсолютно никакого значения. Он, казалось, и вовсе забыл о том, что Томас шастает по каюте, не опутанный веревками с головы до пят, и вспомнил об этом лишь когда брюнет задел ступней бутылку и ненароком пнул ее в сторону. — Слушай, — выдыхал он, усаживая брюнета на отведенную ему кушетку, — ты либо действительно дурак, либо прикидываешься. — Несколькими быстрыми, отточенными движениями он перевязал руки пленника за спиной и пригвоздил десятком толстых узлов Томасову голень к ножке. — На твоем месте я бы давно дал деру. Пока я забыл о тебе, ничего бы не стоило бежать. — Говоришь так, будто нарочно дал мне эту возможность, — Томас цыкнул, когда раздраженную кожу на ступне обожгло грубой веревкой. — Мне все равно бежать некуда. Ты вооружен, я связан, плавать без рук не умею. Ньют скептически скривился, поднимаясь с колен и сбрасывая на стол мокрую треуголку, и запустил руку во влажную шевелюру. Длинные пальцы будто бы впервые исследовали короткие грязные волосы, стряхивая взявшуюся неизвестно откуда воду. — Если чего-то действительно хочешь, пройдешь любое дерьмо, которое тебе мешает. Опять играешь в приверженца чести? Того, кто даже среди врагов следует каким-то там кодексам? — Ньют выдвинул узкий ящик стола, вынул оттуда замасленный сверток пергамента, исписанного каллиграфическими черными буквами на незнакомом языке, и сгреб со стола огарки свечей, скомканные бумаги и перья, которые предстояло сжечь позже. — Завязывай с этим, здесь благородием никого не подкупишь и не поразишь. Не хочешь? В пергаменте оказалось несколько кусков тонко нарезанной солонины, совсем свежей и, судя по всему, мастерски приготовленной. Томас буркнул обиженное „Издеваешься?“, когда Ньют протянул ему еду, и пират вспомнил, что пленный отныне не может даже есть самостоятельно из-за стянутых за спиной рук. Повторно производить махинации по развязыванию ему не хотелось, поэтому он опустился на кушетку рядом с Томасом и дал тому практически прозрачную, толщиной в миллиметр, мясную пластинку. Брюнет выхватил ее из рук пирата краями губ, лишь бы не соприкасаться с Ньютовыми костяшками. Блондин осклабился и перескочил обратно на явно сворованное с одного из королевских судов кресло, украшенное резьбой и красным бархатом. — Теперь ты больше похож на пленника. Или на собачку. Не знаю даже, что веселее. Еще будешь? — Томас отрицательно помотал головой и отклонился назад, вминаясь в стену спиной. Свободную ногу он подтянул к телу, небрежно закинув грязную подошву на еще совсем чистую ткань. Половину лица, внезапно опечаленного ведомыми одному брюнету мыслями, закрывало коленом, и веки, уже готовые окончательно опуститься, лениво трепыхали ресницами. Ньют отвернулся. Одними глазами принялся перечитывать накарябанные строки в дневнике, придвинув к нему догорающую свечу. Перелистнул страницу покрывшимися жиром пальцами, отмечая ее блестящими и пахнущими мясом кругляшами отпечатков. Долго вспоминал, что думал написать после „хотел бы…“, и так и оставил предложению хвост загадочного многоточия. Когда он несколькими минутами позже решил отыскать в каюте влажную тряпицу или ненужный обрывок бумаги, чтобы вытереть руки, Томас ухнул набок, не удержавшись в вертикальном положении, и протяжно шмыгнул носом. Спал он уже, по всей видимости, крепко, потому что дыхание его было ровным, а глаза не открывались постоянно, как-то было раньше. И его совсем не волновало, убьют ли его во сне, сбросят ли в океан или высадят ли на ближайшем необитаемом острове. Ньют бы сказал, что спит Томас подобно младенцу — крепко, тихо и улыбчиво. Но Томас не улыбался. Его лицо оставалось печально-серьезным. Слишком серьезным.

***

— Когда вы кормили пленных последний раз? — кричал Ньют через всю палубу, держа на ладонях небольшую миску с бобами и галетами. К нему никто не поворачивался лицом — одни взмыленные спины — и отвечали приглушенно. — Кажется, уже второй день голодные, — перед Ньютом промелькнул Уинстон, оливковокожий и одноглазый. От него за милю несло выпитым ромом и потом, хотя он сам, казалось, отвратного запаха собственного тела не чувствовал и даже позволял себе натянуто улыбаться, несмотря на заметную усталость. Капитан жестом приказал ему остановиться, и тот послушно замер. Его довольно худые длинные руки, державшие ящик с пустыми бутылками, дрожали от напряжения, но Уинстон крепился, слизывая капли пота с уголков серых губ. — Хотите, чтобы продукты с „Елизаветы“ сгнили? Собираетесь жрать их напополам с крысами и тараканами? Или, может, хотите возиться с кучей трупов? — Ньют злился по нарастающей, вдыхал все больше воздуха и направлял его огненным потоком тяжелых, как чугун, вопросов в лицо подчиненного. Уинстон часто, даже не разбирая, что ему говорят, кивал и бубнил, что ситуация будет исправлена, и из-за этого получалось, что они с капитаном голосили почти в унисон. — Остолопы, — подытожил Ньют на протяжном выдохе. - Вам, мать вашу, можно хотя бы что-то доверить? Уинстон, возьми кого-нибудь еще, и дайте пленным еды. Сейчас и вечером. Думаешь, на Тортуге будут рады принять на корабль два десятка живых скелетов? Уинстон отрицательно помотал головой и кинулся относить переданный ему неизвестно кем ящик, уже до боли в мышцах стягивающий руки вниз. Охрипшим голосом подзывал к себе таких же растрепанных, с синими бляшками недосыпа под глазами, моряков. Те бросали делать прежде указанное и шли к парню, выгнув спину вопросительным знаком. Ньют лавировал меж пиратов, кое-кто из которых уже примерил на себя свежие рубахи и панталоны, найденные в недрах сундуков потопленного галеона, и более-менее походили на людей. На тех людей, кто забывал о состоянии волос и чистоте лица на долгие месяцы, из-за чего щетина и грязь срастались воедино и превращались в сплошной, неразделимый черный слой на некогда светлой коже. На входе в каюту Ньюта остановила мускулистая чернокожая рука, резким движением вмявшая удивительно светлую ладонь капитану в грудь. На блондина смотрел крепкий со всех сторон — моральной и физической — боцман Алби. По сравнению с остальными он выглядел довольно живо, и похмелье его словно бы вовсе не задело. Длинные концы банданы, как два черных кошачьих хвоста, свисали по плечам и покоились на размеренно вздымавшейся груди. Алби всегда был правой рукой Ньюта, его близким другом и советником несмотря на целую декаду лет, отличавшую одного от другого, и был единственным, кому блондин разрешал отвлекать себя от чего бы то ни было. — Опять идете кормить своего пленника? — боцман выразительно усмехнулся, поспешно убирая руку за спину. — Вы чересчур щепетильны с ним, капитан. На вас не похоже. — Из мертвого вряд ли выйдет толк, Алби. И кому как не тебе это знать. — Это очевидно, Ньют, но разве не пора отправить его к остальным? Чем он заслужил проживание в вашей каюте? Вопрос повис в воздухе. Алби ждал ответа, скрывая еще одну усмешку, Ньют разбирался с хаосом, царящим в голове. Ведь, по правде говоря, причин держать Томаса в капитанской каюте не было. Они практически не разговаривали, никуда больше не выходили вдвоем (даже в гальюн пленника отныне водил кто-нибудь из команды) и сосуществовали подобно двум трупам в соседних могилах — каждый в своем ящике не то чтобы забыл, но даже как будто не знал о существовании другого. Ньют с радостью нашел бы этому объяснение, если бы это не было так трудно. Поэтому он выдал Алби первое, что пришло в голову, совсем шаткое и малоправдивое: — Он же все-таки капитан. Уважение надо проявить. Боцмана этот ответ не устроил. Он нахмурился, упирая руки в бока и напрягая стальные мышцы. — Почему-то предыдущих пленных ваше уважение не касалось. Надеюсь, вы отдадите его кому-нибудь по прибытию на Тортугу? Я слышал, что корабль Джона Веллингтона атаковали. Потерял большую часть команды, сам остался без ноги, теперь набирает новых людей. Не уверен, что он обрадуется малолетнему английскому морячку, но на какую-нибудь мелкую должность взять может. „Мэри“ нельзя переполнять, капитан. Ньют опустил голову. Внезапно захотел напомнить Алби, что капитанские дела его в принципе не касаются, но отчего-то решил оставить реплику внутри себя, вообразить, что она уже произнесена и принята как нельзя лучше. Заменил слова кислой улыбкой, не показывая зубов, и промаршировал мимо боцмана в свою каюту, толкнув дверь острым плечом. Томас, видимо, слышал весь разговор, потому что фигура его как-то боязливо и опечаленно сжалась. Он натер кожу на ноге до мозолей, которые полопались и начали кровоточить, и поэтому брюнет всячески старался притворяться, что это единственная причина болезненной серости его лица. Ньют поставил миску с едой на стол и подошел к пленному, чтобы развязать тому руки. Сковывать его всего с головы до пят блондин уже не считал нужным хотя бы потому, что на корабле не было ни одного пирата, кто не следил бы за ними обоими. Пленник каждый раз говорил ему искреннее „спасибо“, звучавшее обычно, как предсмертная короткая реплика, за каждую поданную порцию, но в этот раз не проронил ни слова, а молча взял посудину с дном, испачканном во влажной скользкой грязи. Он некоторое время смотрел на содержимое безо всякой брезгливости во взгляде и, казалось, потонул где-то в жестких бобах. Ньют отпил из кружки воду, силясь не поднимать на Томаса глаза и не останавливать их на нем, сальноволосом и неестественно апатично-тихом. Брюнет долго, около минуты или двух, перемешивал взглядом еду, думая будто бы вовсе не о ней, и только затем зачерпнул ложку и отправил в рот. Жевал он тоже очень медленно, как застопорившаяся корова, — словно не чувствуя вкуса и вообще мало понимая, что что-то ест. Галеты он оставил на потом (Ньют замечал, что брюнет часто прятал их в свою шляпу и поедал, когда голод совсем не давал покоя, а до следующей трапезы оставалось несколько часов), дальновидно спихнув в расчищенный от остального край миски. Пират этому скрыто ухмылялся, пряча рот за кружкой или перечитываемыми в десятый, наверное, раз бумагами. — Так значит вот оно что? — Ньют чуть было не выронил документы и пугливо дернулся, скашивая глаза на пленного, который, оставив половину завтрака не съеденной, опустил миску под ноги и слегка оттолкнул ступней. — Передашь меня на корабль к какому-нибудь головорезу, чтобы я драил палубу? Лучше бы прикончил. Блондин фыркнул, волной скривив уголок верхней губы, и наигранно медленно хлопнул ресницами. — Думаешь, я бы на своем корабле драить палубу не заставил? Ты здесь прожил чуть больше двух суток, а до Тортуги плыть почти две недели, если погода свинью не подложит. То ли еще будет, капитан, — он особенно любил называть Томаса капитаном, коверкая слово самыми разными издевательскими интонациями. Как будто лишний раз желал доказать, в каком положении брюнет оказался. — А если быть честным, — Ньют сложил бумаги на колени и нервно сцепил пальцы в тугой, белый от напряженных до дрожи костяшек замок, — я знаю нескольких пиратов, которые состоят в довольно дипломатических отношениях с некоторыми английскими судами. Торгово-обменных отношениях, точнее сказать. Я собирался передать тебя им, чтобы они в свою очередь высадили на судне с флагом Англии. А те доставят на родину. Ты ведь сын английского посла, верно? — Откуда… Ньют прервал надвигающийся шквал вопросов резким взмахом ладони. Он подался чуть вперед, упираясь локтями в бедра и сминая ими листы. — Не то чтобы я боюсь, что за моей „Мэри“ начнут гоняться целые флотилии, посланные твоим отцом, ведь я и без того как бы в розыске, — блондин самодовольно цокнул, облизнув губы, — просто таково мое решение. Можешь считать это наградой за свою неприхотливость и удивительное для пленника смирение. Откуда узнал? Нашел некий документ, предоставляющий тебе право появиться при дворе французского короля без угрозы для жизни, как временного представителя английского посольства, подписанное Джорджем Эдисоном. Я встречал его несколько раз в жизни, и ты безумно на него похож. Очевидно же, что сын. Все то время, пока Ньют говорил, лицо Томаса, минуту назад еще тусклое и осунувшееся, постепенно обращалось к пирату с плохо угадываемым, но очевидно не таким понурым выражением. Тот факт, что в руки блондину попалась достаточно ценная бумага, которую можно было использовать для многих корыстных целей, его мало заботил: портреты и имена многих морских разбойников были известны большей части Европы, невзирая на страну, откуда обладатели этих имен и портретов были родом. Появись Ньют на территории Франции, его бы связали, невзирая на важный документ, и отправили бы в Англию для разбирательства. Он больше удивлялся тому, что с ним поступят столь гуманно, что не убьют, как предполагалось, и не отдадут в настоящее рабство на совершенно незнакомое судно под командование обладающего лишь устрашающей кличкой человека. Томас даже не мог понять, что именно должен сейчас чувствовать и как себя повести. Многие пали бы ниц перед пиратом, целуя тому ноги и благодаря за спасение, но брюнету совсем не хотелось этого делать. — Сам по себе ты мне больше не нужен, — не заметив существенных перемен в лице пленника, Ньют откинулся на спинку кресла, все еще сжимая руки. — То письмо, что лежало в конверте с королевской печатью, наверняка уничтожено. Бьюсь об заклад, в нем оговаривалось, что именно тебе требовалось передать французскому королю, но ты, скорее всего, вызубрил его до последнего слова, а держать при себе бумагу, которая, попади она не в те руки, могла устроить какой-нибудь кавардак, ты не стал. — Но ты мог бы потребовать за меня выкуп, — скороговоркой произнес Томас. — Мой отец богат, а за то поручение, что мне было дано, он с радостью отдал бы немалую сумму. — Вряд ли, — Ньют скептически сморщился. — На меня вывели бы три-четыре вооруженных судна, и никакая маневренность и скорость „Мэри“ бы не спасла. Хотя, можно было бы попытаться. Но рисковать собой ради мальчишки и денег, которые мы все равно промотаем в секунды, я не намерен. Мы можем ограбить пять, десять, двадцать других кораблей и заработать все то же самое одним только провиантом и оружием. Что-то продать, что-то припрятать. В минусе никогда не останемся. Томас кивнул, принимая ответ к сведению. Он не спешил что-либо говорить, потому что мало понимал, почему пират вдруг стал столь снисходителен и в какой-то мере добр. На того, слегка диковатого и неуправляемого юношу с обрубками светлых волос, он был мало похож в эту минуту. Как будто за два дня в человеке могли произойти настолько кардинальные перемены, что его прежнего невозможно было увидеть и вообще представить реальным за новой маской. Маской? — И вообще, — Ньют внезапно осекся, понимая, что вот-вот разговорится и наболтает ненужного, — я даровал тебе жизнь. Возможность вернуться к семье. Зачем задаваться лишними вопросами? Наслаждайся этим, пока я не передумал. Пират поднялся, чтобы вновь связать пленному руки. Он понимал, что смысла в этом не было, ведь в интересах Томаса было оставаться на корабле и не рыпаться, чтобы попасть домой, но все равно исполнял то, что считал так или иначе необходимым. — Но учти, — он приземлился на колени, указывая пальцем брюнету в нос. — Я могу передумать. Не давай повода это сделать. Правда, придется слегка поработать, ведь я не хочу потерять свой статус капитана и быть свергнутым до какой-нибудь пороховой обезьяны****. Команда очень чувствительна к моим слабостям, некоторые все еще не доверяют, потому что я слишком молод. Хочешь поехать домой — докажи это. Он, казалось, хотел поднять руку и потрепать пленника по плечу, но одернул самого себя, от чего кисть внезапно, будто укушенная пчелой, опустилась вниз, хлопнув блондина по бедру. Пират помассировал пальцами переносицу и неслышимо вскочил на ноги, скрипнув дырявыми в некоторых местах сапогами. — За тобой зайдет Алби, боцман, и скажет, что нужно делать, — Ньют глотнул из кружки в последний раз, настороженно принюхиваясь к прозрачной жидкости, сложил в стопку документы и прижал новой, еще ни разу не зажженной, свечой — напоминание, что вечером можно будет восторженно лицезреть быструю бумажную смерть. Томас встречал каждую его реплику настойчивым молчанием и отказывался как бы то ни было отвечать. Глаза его внимательно следили за пиратом, немного тревожно и вместе с тем удивленно перебегая от блондина к его волнистой тени на полу. Ему чудилось, что именно эта тень поглотила Ньюта, с которым Томас скрестил оружие на палубе „Елизаветы“, выпустив из себя более мягкотелого, даже слишком мягкотелого, совсем еще наивного и осторожного юношу. Новый Ньют ему нравился на порядок больше. — И вот еще что, — блондин замер в дверях каюты, вскинув вверх указательный палец. Он больше не поворачивался к пленному лицом, и голос долетал до брюнета сквозь чуть выпирающие Ньютовы лопатки. — Никто из моих не должен знать, что я решил оставить тебя в живых. Это может стоить жизни не только тебе, но и мне самому.