Надя
Ты никогда не уходишь, Ты всегда здесь, Под моей кожей. Я не могу сбежать, Медленно угасая. Отдаю тебе всё без остатка, Прося о помощи при падении. Всё позади, уже позади Red — «Already Over Pt. 2»
На улице стоял туман. Он был настолько густым, что казалось, будто пространство вокруг обёрнуто в плотный ком ваты. Обычно при тумане сохраняется прохлада, но эти проглоченные, осевшие на связках рваные клочья удушали. Надя видела такое когда-то в кино и всегда думала, что режиссёры просто хотели нагнать на зрителя тоску таким вот ходом. Ну, в чём-то она не ошиблась: туман нагонял тоску, особенно тут. И хотя, стоя на кладбище, у свежего холмика недавно зарытой могилы, она понимала, что там, под землёй, её отца нет, что это всего лишь необходимость объяснить его отсутствие детям и внукам... Боль была реальной. Венки, гроб, это вычурное кладбище — фикцией, но вот горе... Тёмное, как её пальто и шерстяной шарф, касающийся обкусанных и обветренных губ. Она была одна. Кеша правильно всё понял и увёл остальных, которые из любви к ней молча удалились, давая возможность побыть наедине с этим холмом недавно вскопанной, развороченной, мёрзлой земли, припорошенной грязным снегом. Она должна остаться одна, потому что ждёт его. Знает, что придёт. Ей очень-очень нужна сейчас тишина и одиночество. Чтобы пережить эту встречу. Не сорваться. Не устроить бойню. Просто вспомнить. Она почувствовала его раньше, чем увидела. Так было всегда. Он появлялся и полностью заполнял своей худосочной фигурой всё пространство вокруг. Комнату, квартиру, сущность её отца. Бледный, высокий, тяготеющий к театральности, как какой-то байронический герой. Учитывая его возраст и сферу интересов, она была почти уверена, что Артур был лично знаком с великим поэтом. А сейчас казалось, что даже окутывающий их туман пытался с эффектом обставить его появление. Надя повернула голову и встретилась с холодными, пронзительными серыми глазами. Знакомое до последней чёрточки лицо: прямой нос, из-за которого выражение всегда кажется каким-то хищным; красивой формы губы, тем не менее почти всё время недовольно или презрительно поджатые... Она видела его другим, ловила порой взгляды, которые он бросал на папу, когда думал, будто его никто не видит. Серый лёд таял и теплел, сжатый в полоску рот расслаблялся, и губы складывались в улыбку. Он не то чтобы стал ей вторым отцом... Такая немыслимая вещь никогда даже не приходила ей в голову. Это же Завулон. Тёмный, ворвавшийся в жизнь папы и изменивший его, а значит, и её. Сначала она откровенно терпеть его не могла, потом, сжав зубы, фальшиво улыбалась, а потом... Даже была влюблена какое-то время, мучимая удушливым стыдом перед папой. Ну, она настоящая дочь своего отца, как же иначе? Смешная подростковая увлечённость. Он не читал ей книжек в детстве, не посещал родительские собрания в школе и не провожал её на свидания. Но он отрядил ей охрану из Тёмных, смешил скабрезными историями из своего бурного прошлого, пока папа не слышал, и пришёл на её выпускной вечер. А ещё он танцевал с ней на её свадьбе, устроенной в его замке в Эшвеге. «Где же ещё выходить замуж Светлой принцессе? Уж не в тибетской ли хижине?» — с каменным выражением на лице спросил он, когда они с Кешей сообщили о грядущем событии. Она приняла его. Папа любил Артура до сумасшествия, был счастлив, горел так, как никогда с мамой... И только за одно это она была ему благодарна. Но затем он ушёл. Оставил папу... нет, оболочку, ведь всё остальное забрал с собой. Надя молча смотрела на своего бывшего отчима, который зябко кутался в роскошное тёмное пальто. Он немного похудел и изменил причёску — волосы стали гораздо короче. Папе очень нравились его волосы. Надя снова почувствовала, как сквозь отупляющую пелену боли прорываются искры гнева, сжигающие эту холодную и невесомую заслонку. Это он виноват. Во всём. И даже несмотря на всё, что она знает, злость не становится меньше. Она год наблюдала, как жизнь по капле вытекает из её отца, просачиваясь через трещины его разбитой оболочки. Окровавленное лицо, в которое попали осколки от бутылки, полетевшей в стену; его застывшее в маске «со мной всё в порядке» лицо, а потом и самое последнее — высушенное от горя, напоминающее посмертный глиняный оттиск в тот самый последний вечер... Фатум. Бессмысленный и беспощадный. Тёмный. Завулон молчит. Просто смотрит на неё нечитаемым взглядом. Наконец, понимая, что она не собирается ничего говорить, негромко произносит: — Здравствуй, Надя. — Завулон. Не приветствие и не привычное уже много лет «Артур». Просто констатация факта: «Я вижу тебя, Всетемнейший». Она вглядывалась в бесстрастное лицо, пытаясь понять: зачем он пришёл? Отчего не побоялся? Она имела право на гнев. На боль и ненависть, что бы там ни говорили о Светлом всепрощении на курсах новоначальных. «Светлых», а не «святых». — Я... не знал. Не хотел его... такого конца. Надя подняла бровь и шумно выдохнула. Облачко пара вылетело изо рта, словно маленькое привидение. — Конечно, не знал. Так сложно было догадаться? Завулон перевёл взгляд на гранитную плиту с белыми буквами, словно больше не мог смотреть ей в глаза. Надя знает, что похожа на папу. Очень похожа. — Зачем ты пришёл? Завулон молчал и тупо таращился на плиту. — Меня вызывают в Прагу на Трибунал. У Нади расширились глаза. — Ты... — она сглотнула, не в силах продолжить. — Ты что, пришёл просить меня о помощи? Хочешь, чтобы я поехала в Прагу и прикрыла твою задницу, сказав, что мой отец ушёл в Сумрак вовсе не из-за тебя? Он быстро вскинул на неё глаза, и только теперь она поняла, что он в шоке. В панике. Он позволил ей увидеть, с какой интенсивностью его, обычно спокойного и непоколебимого, захлёстывают эмоции. — Нет, я... Надя... Его голос хриплый и ломкий, словно он очень долго молчал. Она подошла к холму, отодвинула венки и схватила в горсть мёрзлые, жёсткие комки земли. Затем подошла к Завулону и впечатала горсть в его грудь, слева — там, где априори должно быть его сердце. Под пальцами ощущалась мягкая и дорогая ткань пальто, а вот сердца стук — нет. Или слой одежды слишком толстый, или же сердца у Завулона нет. Надя горько улыбнулась, глядя в его усталое и взбудораженное эмоциями лицо. — Здесь его нет, Завулон. Его больше нет нигде, потому что он ушёл в Сумрак. Не на первый, не на второй, даже не на шестой слой. В никуда. Он ушёл, потому что нигде не мог найти себе места — ты заполнил всё. Моего отца больше нет. И если ты пришёл за подтверждением, считай, ты его получил. Завулон машинально накрыл её руку своей, то ли пытаясь отстранить от себя, то ли, наоборот, прижать. Как когда-то. Как прежде. Она знала, что нельзя было так делать. Это было неправильно и противозаконно. Но моральное право было за ней, и сейчас она стояла на фальшивой могиле своего отца рядом с виновником его смерти. Поэтому Надя сжала ладонь в кулак, сгребая пальто, и накрыла второй рукой холодные пальцы бывшего отчима. Найти свою тень в тумане совсем не просто, но она — Абсолютная. Завулон даже глазом не успел моргнуть, как она, не выпуская его, затащила в Сумрак. А потом позволила ему увидеть. Всё, что происходило с отцом, чему она была свидетелем. Вместе с её чувствами — болью, страхом, горечью и яростью. Беспомощностью. Завулон побледнел почти до синевы. Глаза у него вылезали из орбит, словно весь тот поток информации и эмоций, который она запихивала ему в голову, грозил разнести его череп на части. Он хрипел и дёргался, надсадно кашлял и пытался защититься, но не мог. Он ведь сам её подпустил так близко. Дал прикоснуться к себе, открылся. Что это было? Чувство вины? Проснувшаяся совесть? Шок? Он пришёл к ней за ответами. Что ж, она всё кристально ему объяснит, ведь так было нужно. И где-то в глубине души эхом перекликались совсем задавленное сострадание и упоённая местью дочерняя любовь. Окровавленное лицо, в которое попали осколки от бутылки, полетевшей в стену; его застывшее в маске «со мной всё в порядке» лицо, а потом и самое последнее — высушенное от горя, напоминающее посмертный глиняный оттиск в тот самый последний вечер... — Папа... — Уходи. Прошу... тебя, — едва шевеля губами, выдавливает отец, прежде чем его настигает следующий приступ рвоты. Они вывалились из Сумрака, и она отпустила Завулона, который, не в силах удержаться на ногах, упал на землю, опираясь руками в могильный холм. Его вывернуло наизнанку. Завулон мог заявить о нападении, и тогда разбирательства с Инквизицией ей не избежать. Но Надя знала: Артур этого не сделает. Поэтому она молча развернулась и ушла, оставив своего отчима пачкать пальто в мёрзлой земле, перемешанной со снегом, и заблёвывать фальшивую могилу её отца.Гесер
Sileant zephyri, rigeant prata, unda amata, frondes, flores non satientur (Пусть ветры утихнут, пусть замерзают поля, а цветы и листья не окропятся живительной влагой[1]).
Завулона ожидаемо оправдали. Только вот он сам узнает об этом лишь после того, как придёт в себя. А пока его бесчувственную тушку сгрузили в номер в отеле, где он остановился. Процедура выворачивания сознания — очень тяжёлая и страшная вещь. Но иначе было нельзя. Иначе до Завулона не дошло бы. Эту эмоциональную глухоту можно пробить, лишь устроив звуковой коллапс. Антон был его учеником, пусть даже и отказавшимся от своего учителя много лет назад. Такую связь в одностороннем порядке невозможно разорвать. И если для того, чтобы вернуть Городецкого, нужно уничтожить Завулона — что ж, так тому и быть. Здание Инквизиции располагалось в Градчанах, а потому, бросив взгляд на часы, Гесер понял, куда именно он хочет отправиться сейчас. Он, разумеется, не был христианином, как не являлся и буддистом, и даже не был бонпо[2]. Он — Иной, да ещё настолько древний, что верил только в одно — в Силу. Она — абсолют, который в определённых руках мог становиться как Немезидой правды, так и орудием зла. На войне все средства хороши, но порою так нужно было поверить в собственную правду, подпитаться чужой верой и красотой. Прага — исконно Тёмный град, но даже самая жгучая Тьма нуждается в островках Света, чтобы осознавать себя. Потому-то Завулон не смог избежать искушения и оставить Антона в покое. Потому Гесер сейчас направлялся в Лорету на ежечасный колокольный гимн Богородице. Небо заволокло свинцовыми тучами, а значит, скоро снова пойдёт снег, обновив новым, искрящимся, кипенно-белым и девственно чистым покровом перемешанные с грязью просторы. Голые деревья, с которых уже облетел снег, на фоне высоких сугробов и чёрной, грязной ленты дороги казались изломанными в приступах боли фигурами. «Да к Мерлину эти ассоциации!» — с неприязнью подумал Гесер, кутаясь в пальто. Перед глазами встало бледное, облитое потом лицо Завулона, который выглядел так, словно встретился со всеми бесами христианского ада. К Мерлину. Конечно, к нему, ведь, если бы не он, Гесер не смог бы добиться своего и этот иск не стоил бы гроша ломаного. За всю его долгую жизнь у него накопилось более чем достаточно секретов и встреч с людьми и магами, о которых так хотелось бы забыть. И сохрани Свет, если о них когда-нибудь узнает кто-то вроде Завулона. Потому что тогда точно его мозги с таким же азартом с радостью перелопатит тот же Дункель. Гесер поднял голову и прислушался: воздух наполнился мелодичным звоном колокольни Лореты: «Тысячекратно славим тебя, Дева Мария». Казалось, даже ветер утих, внимая этому переливу. Замерли немногочисленные туристы, заполнившие аркадный двор Святой Хижины. Светлые стены храмового комплекса сейчас, зимой, казались ещё более эфемерными и иллюзорными, сияющими даже среди этой свинцово-серой хмари. «Тысячекратно славим тебя, Мать». Он закрыл глаза, и перекошенное от ужаса лицо Завулона сменили жёсткие черты Антона — пустой взгляд, похудевшее лицо с мешками под глазами и натянувшими кожу скулами. «Тысячекратно славим...». Двадцать семь лоретанских колоколов, один из самых красивых перезвонов этого города. Концентрация красоты и Света, рождённая тем не менее в страшную годину чумной эпидемии. Отчаявшийся отец, обливающий слезами скульптуру Девы и молящий оставить жизнь его дочери. И теперь, благодаря горячке бреда маленькой девочки, карильон голосил на всю округу, зачаровывая своей песней надежды и славы всех. И словно отзываясь, в его голове раздался голос: «Гесер». «Я слышу тебя, Надя. Его оправдали. Но... всё получилось». Перезвон почти заглушал, но он всё равно услышал этот всхлип в своей голове — Надя плакала. Сотни лет борьбы с Завулоном, в горячке которой сгорело множество людей и Иных, изощрённой и далеко не всегда честной, но ещё никогда, ни разу, он не ощущал подобного, а ведь именно сегодня он фактически одержал свою самую серьёзную победу в противостоянии с ним. Несмотря ни на что, совсем не ясно, каков будет конец у этого: он уже лишился своего ученика и Высшего мага, Надя — отца, а Завулон — практически разума, а ещё... «Ох, Мерлин», — снова подумал он. Колокола звучали, обращаясь к нему, и в чистом их голосе звучало недоумение: «Зачем всё это? Ради чего?». Дело Света, дело Тьмы. Столкновение стихий. «Гесер...». «Надя, всё будет хорошо. Обещаю тебе». «Хорошо ли?..». Он не знал ответа. Хорошо или нет, но точно по-иному. На лицо упали первые снежинки, жаля холодом и влагой.Завулон
Что со мной — может, может, это волнение, Hе чувствую ритма в висках, Словно это Сердце отказало мне во всём. Где-то между камней город держит в тисках А усталый ветер воет только о своём. Андрей Карпенко — «Истерика»
...Запах. Оглушительно-свежий запах влажной после дождя листвы и мокрой коры. Звук. Шум листьев и тяжёлого, частого дыхания. И руки на его теле. Он открывает глаза. Свет ярко обжигает веки, и поначалу он практически слепнет. Но потом, проморгавшись, видит, как окружившие его кроны словно уходят на второй план, смыкаясь в остроносый треугольник, потому что сейчас на самом острие он видит над собой его. Неестественно голубые глаза горят, тонкие губы закушены с такой силой, что на узком лице явственнее проступают высокие скулы. Мерлин лихорадочно-напряжён. — Артур... Куда ты денешься? Ты не уйдёшь... Он не понимает, борются они или же занимаются любовью... Он хватает ртом воздух. Картинка разлезается, её разрывают на части чьи-то чужие цепкие пальцы, копошащиеся у него в голове. Словно рой когтистых насекомых полосует его сознание. ...Он чувствует, как резко меняется в комнате атмосфера, становясь тёмной и вязкой. Поворачивается и видит горящий, безумный взгляд Антона. Он хочет спросить его, что происходит, но не успевает. Ведь должен был знать, видел, каким жгучим факелом пылает аура Городецкого, который сейчас бросается вперёд, хватает его за пиджак и швыряет к шкафу, молниеносно накрывая своим телом. А потом вгрызается в его рот. Это не поцелуй — это наказание. Губы горят и кровоточат. — Ты никуда не пойдёшь! — рычит Антон. — Ты не оставишь меня! — Г... — хрипит он, пытаясь обуздать взбесившегося любовника. — Не уйдёшь, блядь! Он остро ощущает его злость и отчаяние, впитывает их и чувствует возбуждение. Но внезапно вместо лица Антона проявляется худощавая физиономия Кармадона с резкими чертами и бесцветными глазами И снова голову пронзает боль. И когти рвут плотную ткань воспоминаний, выдирая их из глубин памяти. Воспоминаний, некоторые из которых за давностью лет осели в подсознании, чтобы освободить место для новых впечатлений. Он кричит и зажмуривается.***
Завулон открывает глаза и подскакивает на месте, судорожно дыша и цепляясь за мягкую ткань под пальцами. Он в своём номере в отеле. На стуле перед его кроватью сидит Инквизитор. Эдгар. — Как твоё имя? — со знакомым лёгким акцентом спрашивает он. — Что, серая кодла решила... всё же поинтересоваться, не спятил ли я после ваших же действий, и прислала тебя, Эдгар? — едва ворочая языком, интересуется Завулон. Говорить больно, но глухое раздражение и недавно пережитый ужас всё ещё клокочут в груди, и ему нужно выплюнуть их, как песок, забивший горло. Голова болит так, что хочется прострелить её. Или сидящего перед ним Эдгара. — Не совсем ответ на мой вопрос, но теперь, уверен, ты пришёл в себя, — бесстрастно говорит Инквизитор, встаёт со стула и приносит стакан воды. — Выпей. Завулон подозрительно смотрит на воду, но в горле пересохло, поэтому он с жадностью делает глоток. Вода прохладная и очень приятная. Как роса. Или дождевая вода, пролившаяся на кроны густого леса... — Артур! Смотри на меня! — резко произносит Эдгар, и Завулон, растерянно моргнув, переводит на него взгляд. Тот кладёт руку ему на голову и смотрит в глаза. Завулону хочется отстраниться и забиться в угол, чтобы больше никто не трогал его, но от аккуратных и горячих ладоней идёт тепло, даже жар, от которого тревожащие запахи леса и смутные, жуткие тени пенятся в голове, а потом сворачиваются, как кислое молоко. «Столько веков ждали. Что же, теперь откачивайте свою подопытную крысу»,— желчно думает он, но тут же расслабляется. — Всё в порядке, Всетемнейший. Скоро придёшь в себя, — говорит Эдгар, принимаясь шептать заклинание. Туман в голове сгущается, но уже не пугает. Нет никаких образов, лиц, голосов. Даже тьмы нет. Свежая, ментоловая полумгла. Так лучше.***
Когда Завулон снова приходит в себя, ему уже гораздо лучше. Вокруг словно ничего и не изменилось: он в своём номере, а напротив так же сидит Эдгар. Голова почти не болит, но кружится, а тело напоминает кисель. — Вставай. Нужно поесть, — словно читая его мысли, говорит Эдгар. «А может, и читая», — думает он. Ведь сейчас он не в состоянии понять, воздействует на него Инквизитор или нет. Но ему, в сущности, всё равно. Вряд ли хоть что-то может стать ещё хуже. — Что, сегодня Инквизиция не подаёт в постель? — отвечает Завулон. Эдгар подходит к нему и поддерживает под руку, помогая встать. Он движется так обезличенно и точно, что едкое замечание о сестре милосердия умирает на губах Завулона. Нет, не похож. Совсем. — Как самочувствие? — спрашивает Инквизитор, не реагируя на шпильку. Завулон пытается прислушаться к собственным ощущениям, но кажется, будто его мозг обложен ватой. — Жить буду, — бурчит он и отстраняется, на миг замирая посреди комнаты. — Мне в ванную нужно. Или ты и на горшок меня будешь устраивать? Эдгар отступает и спокойно смотрит на него. Этот взгляд действует на нервы. Конечно, скоро век, как бывший подчинённый превратился в Инквизитора. Ещё бы ему не быть колоссом спокойствия. Кроме того, не его же мозги пропустили через центрифугу. Завулон медленно бредёт в ванную. Справив нужду, смотрит на себя в зеркало, тяжело опираясь на раковину. Мир вокруг зыбок и будто прозрачен. Только холод фарфора под пальцами держит его в этой реальности. Это он — бледный, с мешками под глазами и расфокусированным взглядом. Внезапно в отражении проступает другое лицо — такое же уставшее, безжизненное. Лицо, вынырнувшее из образа, которым припечатала его Надя на кладбище. Он отшатывается. Зеркало трескается. В ванную немедленно входит Эдгар. Бросает взгляд на зеркало, потом на Завулона. Подходит к раковине, пускает воду, зачерпывает в ладони и льёт воду на лицо Артура, касаясь аккуратными мокрыми пальцами. Тот словно замирает. Смотрит в треснутое зеркало и видит сквозь пальцы Инквизитора, как стекает вместе с каплями отражение лица Антона, оставляя там лишь его собственное. — Это всё вообще пройдёт? — глухо спрашивает он. Ответ где-то был, мелькает шипящими помехами в сознании, но сейчас ему не хочется тревожить свой мозг и искать его. Это как танцевать балет среди руин площади, подвергшейся бомбёжке. Абсурд. В образах и сравнениях. В нынешнем его существовании. — Пройдёт. Но не сразу. Сам знаешь, это тяжёлая процедура, — говорит Эдгар, убирая руки, и Завулону кажется, что впервые он слышит некий неуловимый живой оттенок в холодном тоне прибалтийца. Он поворачивает голову и встречается с ним взглядом. — Теперь — знаю.***
Проходит несколько дней. Он ест, спит и почти не разговаривает с Эдгаром, который, оказывается, поселился в его номере, пристроив в Сумраке себе комнату. Завулон не обольщается: это вряд ли собственная инициатива бывшего подчинённого. Скорее, распоряжение Инквизиции, ведь нужно проследить за тем, чтобы маг его уровня не слетел с катушек после их же собственных действий. А Эдгар, несмотря на разногласия в далёком прошлом, всё же более-менее знакомое лицо, и их нейтральные отношения как нельзя лучше вписываются в его «выздоровление». Он ощущает каждое заклинание, которому его подвергает Эдгар, восстанавливая развороченные к чёртовой матери ментальные щиты. Инквизитор сопровождает его в Костницу, куда они отправляются порталом, чтобы он мог подпитаться. Завулон садится на деревянный подиум у распятия, опираясь спиной о малахитовую подставку для свечей, и, поднимая голову, расслабляется, позволяя Силе наполнять разорванные Кармадоном проймы и мягко омывать его. Открывает глаза, глядя в выложенный костями потолок и черепа, скалящиеся на него. «Я — жив, — думает он с торжеством. — Я всё ещё жив». Под люстрой стоит Эдгар, который непонятно отчего именно сегодня натянул на себя свой серый Инквизиторский балахон. «Позёр, — думает Завулон, переводя на него взгляд. — Решил соответствовать обстановке, вот и вырядился». «Позёр!» — мелькает в голове далёкий голос. Завулон кривится и резко зажмуривается. Он никогда больше не хочет слышать его.***
Они сидят за столом. Завулон лениво ковыряется в своей тарелке. Аппетита нет. Эдгар же спокойно и педантично режет на кусочки мясо, лежащее на тарелке. На секунду на Артура налетает странное ощущение: сидящий перед ним человек невероятно напоминает его самого, таким, как он был прежде. А он сам... И не было Трибунала. И разрыва с Антоном. Он со стуком кладёт вилку в сторону. Та неприятно звякает по тарелке. Эдгар поднимает на него глаза и цепко изучает. — В качестве компенсации, Инквизиция даёт тебе разрешение на одно магическое действие первого уровня, — говорит он. Завулон невесело смеётся. — Всего одно? Столько стоит глава Дневного Дозора Москвы? — Это право на жертвоприношение, вообще-то, как минимум. — Я и без вас, Инквизитор, в курсе, что включает в себя это разрешение, — резко бросает Артур. Затем вздыхает, стараясь взять себя в руки. Щиты почти восстановлены, но эмоциональный фон всё ещё разболтан. Это неприятно. — Завулон, тебя оправдали и дали разрешение на магию. Можно сказать, что всё закончилось благополучно. Он резко поднимает голову и смотрит на Эдгара. — Благополучно? Да я едва в полудурка не превратился после выворачивания сознания, и ради чего? Чтобы Гесер смог насытить свою светлую жажду мести?! — Городецкий был очень важной фигурой, так что его развоплощение не могло пройти без последствий. А поскольку ты был с ним связан — и для тебя тоже, — спокойно произносит Инквизитор. — Можно подумать, хоть что-то имеющее отношение к Антону когда-либо могло остаться без последствий, — горько отвечает он, поморщившись. Упоминание бывшего любовника неприятно царапнуло. Эдгар продолжает спокойно смотреть на него. — Ты знал, на что шёл, — помолчав, говорит он. — Или нет? Завулон отворачивается и смотрит в окно. За ним раскинулась Прага — величественная и незыблемая уже столько веков. Старая ведьма под Паранджой. Красивая, изысканная и завораживающая. Но если вглядеться — уставшая от собственной мудрости и переполняющей её силы. Она едва терпит своих жителей, источая презрение, которое те с удовольствием впитывают и по цепочке передают чужакам — туристам, приехавшим поглазеть на неё. Знал ли он? Когда-то давно, когда всё только начиналось, он просто хотел Антона. Привыкший получать всё, он тем не менее долго думал над возможностью этих отношений. Что бы там ни говорил Гесер, он понимал, чем это чревато, но потом... просто устал бороться, смирившись и поддавшись дурману. А ещё — он просто эгоистично переложил на плечи Городецкого своё решение. И тот, со свойственной ему самоубийственной привычкой всё тянуть на себя, с радостью принял за него решение. Бросил всё и приехал одной зимней ночью. Скребущее ощущение усилилось. Он поморщился и отбросил эти мысли. Нет. Не нужно об этом думать. Всё уже кончено. Эта ошибка им оплачена сполна. Сдачи не надо. — Неужели Инквизиция всё ещё не насытила своё нездоровое любопытство? Кажется, Кармадон заглянул везде, насладившись картинами моей личной жизни. Сходи к нему, может, поделится. Я не собираюсь обсуждать это. Он резко встаёт из-за стола и выходит.***
Завулон возвращается в Москву. Он отсутствовал всего две недели, но будто прошла целая жизнь. Кабинет кажется чужим, квартира нежилой, а окружающие раздражают своими жадными взглядами. Словно он зверушка, которая пережила опыты, и теперь зеваки жаждут узнать, что же такого в нём изменилось. От этого он ещё сильнее пытается сделать вид, будто всё в порядке, и от собственного притворства в горле оседает горечь. Тошнит. От всего и всех. Одна радость — Гесер не стремится с ним увидеться. Вроде и не избегает, но и не мозолит глаза. Работа медленно возвращается к своей рутине, а жизнь — к привычной колее. И только задавленное скребущее чувство порою не даёт покоя. Оно прорывается совсем незаметными, маленькими точками. Как нитевидный пульс.***
Он идёт по улице, когда за спиной внезапно раздаётся: «Антон!». Завулон резко поворачивается и видит светловолосого молодого парня. Тот улыбается, обнимая позвавшего его знакомого. «Сто лет не видел тебя, чувак. Куда ты пропал?». Он резко разворачивается и уходит.***
Когда они с Гесером наконец встречаются, тот делает вид, будто ничего не произошло. Не было Трибунала, не было в его Дозоре Городецкого. Завулон не знает, как реагировать, поэтому просто принимает всё как есть. И только некоторые Светлые, работавшие с Антоном, изредка прожигают его неприязненными взглядами. И он вспоминает, что Антон всё-таки существовал. Жил, а потом развоплотился. Но мысль слишком мимолётна, чтобы заострять на ней внимание. Нужно двигаться дальше.***
У Тавискарона снова проблемы со Светлым родственничком, и внезапно Завулон решает приехать в Киев. Встреча ожидаемо оканчивается попойкой. Они сидят в квартире Лайка, приканчивая уже вторую бутылку коньяка. Собутыльник уже подошёл к той стадии опьянения, когда начинаются душевные излияния и жалобы. Завулон не любит этого и лениво думает о том, чтобы пресечь. — Знаешь, Артур... Я даже не знаю, отчего всё ещё переживаю... что-то испытываю. Это странно. Давным-давно он выбрал Свет, а я — Тьму, так уж вышло. Но я... Меня уже не раздражает его Свет, тем более, всё равно, хотя в главном мы разные, остальное-то общее... Но тяжело... так тяжело с этими Светлыми. — У меня не осталось близких родственников, Лайк. Так что мне твоя тоска непонятна, — спокойно прерывает Завулон путаные излияния. Тавискарон вскидывает на него мутноватый взгляд и безрадостно смеётся. — «Непонятна»? Да ты едва ли не полвека прожил со Светлым. Хотя это несколько иная плск... плоскость отношений, полярность и конфл-ликт, в сущности, те же... Те же проклятые компромиссы. Эту тему Завулон не любит обсуждать, и Лайк знает об этом, но сейчас он слишком пьян, чтобы обратить внимание на свои слова. Но в одном он прав. Компромиссы. — Но всё равно я... не могу оставить, отпустить его. Он не задумывался прежде, что же пошло не так. Глубинное копание в себе самом не доставляло удовольствие — это, скорее, было присуще Антону. Жизнь с Городецким долго не казалась скучной. Тот будоражил, удивлял, будил какую-то странную нежность и желание подстраиваться под обстоятельства. Точно. Когда он впервые обнаружил это, откололся первый кусочек сверкающей сферы семейного счастья. Завулон ощутил опасность. Он никому не позволял управлять собой. Но со временем беспокойство притупилось. Жизнь шла своим чередом: быт, работа, праздники в кругу семьи. Антону было важно его человеческое потомство. Артур понимал его: поначалу он был таким же. И лишь когда его дети и внуки смогли заполнить собою целое кладбище, это прошло. Он смирился, и очередной отпрыск воспринимался им практически автоматически. Ещё одно существо с ограниченным сроком годности, в котором есть маленькая капля его крови. Так со всеми бывает. А потом он ощутил, как стала тяготить его любовь Антона. Он чувствовал её даже на расстоянии. Она будто поводок, удавка держала его. И чем сильнее натягивалась, тем яростнее возникало желание дёрнуть за неё, чтобы встряхнуть Антона. И себя заодно. В одной из командировок он столкнулся с прежней знакомой. Мия была суккубом и давным-давно, в период бурных экспериментов, его любовницей. Он помнил, насколько не похож секс с суккубом на любой другой. «Ты так одомашнился, прямо любо-дорого глядеть, — сказала она, едко улыбаясь. — Светишься как новогодняя ёлка от светлых пут». Он переспал с ней тогда. То ли оттого, что хотел заткнуть ей рот, то ли чтобы доказать себе, что не превратился в кастрированного домашнего кота, которым иносказательно обозвала его Мия. Когда он вернулся, больше всего его взбесило собственное неловкое состояние, которое появилось, едва он встретился с Антоном взглядом. Но сам Городецкий не обмолвился и словом. В ту ночь он с особым старанием втрахивал его в матрас. Стенки семейности становились всё толще, и вот ему уже стало казаться, что они отрезали его от окружающего мира. Городецкий отсёк. Окружил своими вещами, привычками, условиями, взамен отдавшись полностью, а потому — повязав его по рукам и ногам чувствами. В нём поселилось желание растормошить его, проверить, насколько же прочна эта связь, парализующая его. Раздражение стало проявляться сильнее, но Антон словно не замечал обострившегося сарказма и похолодания отношений. А потом произошёл срыв его ученика. У того заболела раком дочка, он захотел исцелить её и, согласно правилам, подал прошение на магическое вмешательство. Но бюрократизм — это бюрократизм, и, пока заявка дошла, девочке стало совсем худо. Вмешательство требовалось довольно серьёзного уровня, а Лас был слишком слабым Иным для такого подарка. Он принялся дёргать Антона, а тот — его, что вызвало лишь раздражение. Во-первых, Завулон давно сказал любовнику, что никаких льгот Ночному Дозору от их союза не светит. А во-вторых, его безмерно раздражал этот Светлый, напоминающий клоуна и постоянно вертящийся около Городецкого. Поэтому он просто отмахнулся от него. И Лас превратился в шухарта. Для Антона это стало ударом, и, несмотря на то, что нейтрализовать его должен был Ночной Дозор, Завулон решил лично проконтролировать это дело, чуя недоброе. Он не первый день знал Антона, чтобы положиться на гладкость при проведении операции. Светлый умудрился украсть артефакт и пробрался в детскую онкобольницу, где собирался исцелить сразу всё отделение, включая дочь. Когда Завулон, открыв портал, оказался на месте событий, он увидел Антона, пытавшегося вести со спятившим учеником диалог, который, по мнению Артура, совершенно ничего не менял. Каким вообще местом думал Гесер, допустив его сюда?! Он ударил по Ласу Плетью Шааба. И долго потом не мог забыть произошедшее. Оказывается, Антон открылся, используя их связь наставник-ученик, и пытался непонятным и безумным образом повлиять на Ласа. Поэтому когда Плеть настигла шухарта, перед Завулоном открылась вся палитра эмоций Городецкого, лишённого щитов. Ярость, возмущение, боль. Ведь он был связан с жертвой в момент развоплощения. Боль была физической и моральной. Не такой, что могла бы утащить Антона прицепом, но достаточной, чтобы контузить его. И Завулон, не зная, что делать, положился на инстинкты. Он принялся поглощать эмоции Антона, а когда тот это понял, то разозлился ещё больше. Но остановиться Антон уже не мог. Они поругались, и Завулон лишь сильнее разъярил его, когда сказал, что оказал Антону услугу, прибив психа. Чтобы не получилось, как с Костей. Вероятно, не стоило напоминать Городецкому о дружке-кровососе. Определённо, виноват был стресс и собственный шок от произошедшего. Домой тогда они вернулись в молчании. Ночью Артур проснулся от сильного запаха сигарет. Антон стоял у окна и курил, очевидно, уже не первую сигарету, судя по наполовину полной пепельнице. Он не стал ничего говорить, хотя сон в прокуренной комнате не слишком его радовал. С того момента Городецкий будто затаился. Он ничего не стремился доказать, не демонстрировал эмоции, ни на чём не настаивал. Завулону стало не хватать... жизни, динамики, движения. Городецкий посадил его на сухой эмоциональный паёк, и ему это очень не нравилось, особенно после того, что довелось почувствовать тогда, в больнице. Он не был энергетическим вампиром, но ощущение тёмных эмоций Антона было незабываемым. За все прожитые совместные года они никогда прежде не оказывались столь близки. Словно последняя тонкая грань между ними оказалась разрушена. Но вопреки логике, они отдалились после произошедшего, и это стало ещё одним сколом. Антон всё чаще казался ему какой-то заведённой игрушкой. Хотелось встряхнуть его, разломать и выпотрошить эти винтики, заменив их живыми, пульсирующими органами. Он знал, чем могут закончиться для него эти мысли, а потому стал давить их в себе, отгораживаясь от Антона. И тогда... появилась скука. Удушающая, пыльная тряпка, затыкающая рот и делающая совместное сосуществование невозможным. Через неё не проходили звуки, краски, сама жизнь. Теперь он вообще не ощущал от Антона ничего, лишь изредка ловил на себе его задумчивый и какой-то печальный взгляд, безмерно раздражающий. Это как после обещанного торта оказаться с одним сухарём на тарелке. А аскетом он не был никогда. Поэтому объявил Городецкому о своём решении. Логично ведь при сложившейся ситуации. Но даже тогда не дождался ни единого всплеска. Сушь, как в пустыне. И только когда вернулся за парочкой артефактов, которые оставались в прежней квартире, Антон отреагировал. Да ещё как. Тогда он едва смог удержаться и не передумать. Потому что тот же тёмный фонтан эмоций, что бил в Городецком после устранения его ученика, снова ожил. Насыщал, притягивал, опаивал... Завулон чувствует, как Тавискарон трясёт его за плечо. Удивлённо моргнув, он смотрит на Лайка. — Ты чего? Всё нормально? Ты как-то... завис. — Что? «Артур... Я не могу. Не могу отпустить тебя. Не могу». Завулон, покачиваясь, встаёт. — Я иду спать, Лайк.