Вокруг такой огромный мир, только я одинок. Искать родную душу всю жизнь - такой вот злой рок!
Как думаете, хоть у кого-нибудь есть достаточно оснований решать, где проходит граница вашего «можно»? Вот вам обо всём этом небольшая история.***
Всё началось восемнадцать лет назад, когда я радостно вывалился на свет. — Поздравляем, у вас мальчик! Буква… Нет буквы. Интересно… Кому от посмертной скуки стало так тяжко, что он умудрился выдумать всё это? И почему, когда очередь дошла до меня, этот парень вдруг решил отдохнуть? Люди были заняты. Носили на своём запястье прекрасную тайну, хранили её, как величайшую драгоценность, вглядывались в лица друг друга, суетились и торопились жить. Я — не носил. Я знал о том, что с буквами приключаются разные хреновые вещи, и о том, что их не бывает вовсе, мне приходилось слышать. Что ж, у меня на запястье не было даже блёклой родинки, какого-нибудь грёбаного едва заметного очертания, ничего. Ну, миру мало было того дерьма, которое он мне устроил, так что в промо-набор Трафальгара Ло входила также Ди-патология, предполагающая, что, кроме буквы на руке, мне суждено счастливо наблюдать ещё где-нибудь на своей коже аж целое имя своего соулмейта. Но и его не было. Нигде. А патология — была. В генетическом коде. Заскучавший небесный парень хорошенько смеялся надо мной! Врачи были в восторге, всего меня облапали, а, когда ничего не нашли, не расстроились и протаскали меня по курсу рентгенов, вдруг внутри что-нибудь найдётся? А вдруг на обратной стороне глаза? Всё равно они остались ни с чем, и моему педиатру ничего не оставалось, кроме как доверительно сообщить: — Каждые несколько лет что-то новое в области патологий связи открывается. Ещё только пятьдесят лет назад появился первый человек с Ди-патологией. А теперь вот, ты со своей бедой. Но на этом же жизнь не заканчивается, ведь правда? Он был неправ, она заканчивалась. И его слова, подкреплённые этим знанием, в самом деле выглядели вот так: быть тебе, Трафальгар Ло, одиноким. Никто не ждёт тебя, никто не ищет, но на этом же жизнь не заканчивается? Заканчивается. Но тогда я поверил ему, потому что не разглядел за ободрением истины, мне для прозрения такой силы понадобилось уткнуться носом в самую грязь. Впервые я начал понимать это в десять лет, когда одноклассники объявили мне бойкот. Кому-то пришло в голову, что показать друг другу свои руки и поделиться важнейшей из тайн — это чертовски интересно. Ну, а я, конечно, никому ничего не показал и пошатнул этим коллективную уверенность в безнаказанности: если все были виноваты, то никто не пойдёт жаловаться, а я не был виноват, так что стал угрозой их безопасности, за что и был справедливо наказан актом всеобщего презрения. Но бестактный выстрел в цель не попал. Я был умным ребёнком и охуевал от происходящей вокруг игры в романтику с самого раннего детства, так что этот жест меня не удивил, и я мудро не стал усугублять положение, сильно расстраиваясь и обижаясь на них в ответ. Может быть, я и не очень хорошо понимал весь этот соулмейт-тред и прочие связанные с этим важности, но мне хватило мозгов вразумить, что любопытство вскоре победит их манипуляцию, и они снова начнут общаться со мной, в надежде вызнать мой секрет другими способами. Так оно и вышло: через две недели из изгоя я превратился в сраную местную знаменитость. Что ж, то было прологом. Первым предупреждением или вроде того. По-настоящему жизнь ударила меня месяцем позже, когда у всей моей семьи внезапно обнаружилась сильнейшая непереносимость Янтарного Свинца. Камушек убил мою семью в два дня. А меня — нет, я даже не заболел. Медицина оказалась бессильна, и я отправился доучиваться в приют. Что ж, моих одноклассников ждал провал: никакого торжественного раскрытия моей тайны им теперь не светило. Долго мне пришлось оправляться от этой потери. Говоря безотносительно, дело было не только в том, что умерла вся моя семья, а ещё и в том, что ушли те трое единственных, с кем я делил тяжесть своего вынужденного одиночества, люди, посвящённые в мой секрет. Их не стало, и в огромном мире один только я теперь и знал о том, на что обречён. И вот тогда я спросил себя: а что, если всё-таки заканчивается? Если смыкается в чёрном пятне буковки весь смысл человеческой жизни? Что вообще держит людей на земле, если не это? Там, в приюте, мне вдруг стало ясно: я одинок. В мире нет никакой отдушины для меня, такого места, где меня бы ждали, где я был бы нужен так же сильно, как воздух, как вода и как свет. Не было среди огромного людского множества того человека, который бы смотрел на своё запястье и видел в чернеющей букве прекрасное клеймо моего имени. И ничего не поделаешь. Вот так просто. Усугубляло ситуацию то, что даже среди оставшихся без родителей детей я был по-особенному несчастен, не так, как все остальные. Детские дома всегда были полны и востребованы, потому что нашедшиеся счастливчики нередко настолько прикипали друг к другу, что и сдыхать умудрялись вместе: один от чего-нибудь земного и естественного, а другой — в муках от отчаяния. У детей таких родителей не было повода долго лить слёзы, потому что родители как-нибудь разберутся где-нибудь в другом мире, а их ждут здесь. Их, приютских оборванцев, лишившихся семьи, свободы, дома… кто-то где-то ждал. У них не было ни одной причины страдать и чувствовать себя несчастными. Я тогда понятия не имел, что делать. Растерянный, обозлённый и очень одинокий, я первое время беспощадно лупил своего соседа по комнате. Забирался на его кровать ночью и бил в злой, бесконтрольной истерике, пока крупная сумасшедшая дрожь не стихала. Делал я это потому, что ему повезло обнаружить своего соулмейта в одном из тусивших в приюте товарищей по несчастью. Он приехал сюда подавленным и расстроенным, а уже к концу дня был настолько счастлив, что злоба удушила меня. Он никогда не давал мне сдачи, а я пользовался этим и не собирался прекращать до тех пор, пока ему не станет дерьмово хотя бы в половину моего. Ему не стало. Пацифизм в нём иссяк, и он пожаловался своему соулмейту, который, к несчастью, оказался одного со мной пола и на пару годиков старше. На следующий день после поступившей жалобы он здоровски вломил мне за завтраком, так, что сломал нос. Помню, как кровь залила мне лицо, потекла в глотку, и я набрал её полный рот, медленно сглатывая и отчаянно рыдая без слёз. Этот удар я принял, как гладящую меня по голове материнскую руку, как отцовскую улыбку, как по-детски милый подарок сестры, как лекарство, принял и выпустил из себя злость, горе, потерянность… А потом начал учиться. Учёба оказалась тем самым, что могло бы избавить меня от одиночества, дать силы быть нужным другим. Я сидел над книгами, как проклятый, почти не спал. Дикость, с которой я влюбился в медицину, подарила мне первого приятеля — Пенгвина, заинтересованного в лечебном деле. Правда, в шестнадцать лет нашего общения почти не стало: случилось в его скромной жизни нескромное счастье, и он с таким же рвением, с каким раньше мы стремились провести время за книгой, теперь стремился провести время со своим соулмейтом. Я всё понимал: его родственная душа, важнейший человек, незаменимый и особенный, мог видеться с ним только через решётку, ну, или не очень легально. В сущности, именно поэтому мы и продолжали общаться: я покрывал побеги Пенгвина, отводил внимание от его отсутствия и получал взамен от благодарного приятеля своего влюблённого друга любую литературу, которую только захочу. Это была замечательная сделка. То есть, в каком-то смысле, я был тем единственным, что позволяло их отношениям быть такими, какими они были. Но и без меня они бы тоже как-нибудь разобрались. Не сейчас, так через два года, когда Пенгвин бы покинул приют. И эта дружба, начавшаяся с общего увлечения и постепенно перетёкшая в формат выгодного договора, стала тем третьим, что окончательно убедило меня в том, что мой педиатр или обманул меня, или не совсем понимал, о чём говорит. Он был неправ. В моей жизни было много того, что отвлекало моё внимание, но потом оно исчезло, и я всё понял. Она заканчивалась на отсутствии буквы на запястье — моя жизнь. В тот самый момент, когда, называя при рождении биологический пол, врач не нашёл нигде на моём теле буквы или слова — закончилась. Так что я в этом мире просто время убивал.