Жизнь посылает нам эхо. И если ты заметил это…
Я был не в силах пойти на предательство, так что каждую встречу со своими потенциальными родителями воспринимал, как очную ставку. В мире было не очень много тех, кто хотел бы забрать из приюта взрослого ребёнка, но такие всё равно обнаруживались. Я избирал разные методы борьбы с ними. Начинал всегда с того, что прямым текстом изъявлял своё нежелание присоединяться к чьему-то семейству, а заканчивал — как получится. Мучения со срыванием процедуры усыновления закончились для меня в четырнадцать, когда до персонала дошла светлая истина, и они благодушно убрали мою фотографию и имя из списка доступных для усыновления детей. Я стал недоступен и ко мне пришло спокойствие. Старательно я доучился оставшиеся четыре года, поступил в университет и получил дерьмовую однокомнатную квартиру с нерабочими батареями и подохшими от холода клопами. Разочаровавшийся в грядущем, я питал надежды только на то далёкое время, когда закончу учиться и начну работать по профессии. А пока — пыхтел на лекциях днём, вечером работал в общепите и полночи тратил на мытьё полов в библиотеке около дома. Денег у меня не водилось даже со стипендией, двумя работами и экономном отношении к жратве, а всё потому, что батареи в доме были дерьмовыми, и мне пришлось потратиться на масляные радиаторы, которые жрали электричество с остервенелым безумием. Короче, я был на дне, но оставался спокоен и уверен в своём будущем. Да, не было у меня потенциального приятеля, который, обоссавшись от радости, разделил бы со мной расходы, но я по крайней мере мог рассчитывать на высшее образование, когда большинство выходцев из приюта ни на что подобное и не надеялись. Кроме всего прочего, я хватался за любые сезонные подработки. В выходные ходил и расчищал от снега дорожки, за сраные гроши убирал сдающиеся в аренду под праздники залы и использовал прочие возможности заработать локально. Эти деньги, добытые особым трудом, я откладывал и копил, потому что к лету от Норт Блю обещали пустить скоростной морепоезд до восточного региона, и мне обязательно нужно было скататься в Ист Блю на предложенную университетом подработку. Естественно, всё это светило мне только в том случае, если я буду продолжать хорошо учиться и без всякой херни справлюсь с переводной сессией и летней практикой. Но ни с чем подобным у меня проблем не было. Только с деньгами. К маю я обнаружил себя замученным, голодным, тощим и замёрзшим. Мне пришлось отказаться от масляных батарей, не включать свет и коптить свечи. В своём отчаянном рвении накопить достаточно денег хотя бы на то, чтобы перебраться в Ист Блю и вернуться обратно, я дошёл до того, что составил расписание мытья и уменьшил-таки вдвое расходы на ежемесячные счета. Возможно, будь я немного постарше, охренел бы от такой нищеты, но молодость и маячащая на горизонте великая цель не давали мне сомневаться в том, что всё было в порядке. Да, нелегко, но не выглядит непреодолимо. Пока при мне была моя уверенность и рационализм, провал был исключён. Именно поэтому двадцатого июня я и стоял на платформе, ожидая своего морепоезда.***
Конечно, ехать за бугор было не так уж и обязательно, я мог попросить подработку в Норт Блю. Мне не пришлось бы тогда голодать и мёрзнуть, но всё решала возможность познакомиться с Сенгоку — специалистом по патологиям связей. Как человеку, заинтересованному в хирургии, мне такое знакомство вообще-то не было до смерти нужно, но патологии связей в Норт Блю преподавались слабо, профессоров, способных отчитать этот предмет действительно хорошо, не было, и меня тошнило от глубины пробела в собственных знаниях. Денег у меня было с собой на неделю убогой жизни и возвращение домой, но я не слишком об этом переживал: локальные подработки нужны везде одинаково сильно, так что сгинуть мне не светит. Говорят, Ист Блю дорогой регион, зато там есть радости, вроде дешёвых социальных центров, где можно за гроши снять крохотную, как коробка, комнатку, если больше негде. Ну, помимо всего прочего, там было тепло и росла трава. Любопытство приятно беспокоило меня и значительно преуменьшало истинную величину моих финансовых проблем, ну, пускай. Я и так был полностью морально подготовлен прожить жизнь в одиночестве, сомневаюсь, будто что-то может потягаться в говёности с этим фактом. Даже нищета. Это был первый в моей жизни раз, когда я катался на скоростном морепоезде. Пробороздив лёд, блестящий и пахнущий новизной, он набрал приличную скорость, и я с застывшим на лице выражением безразличия стал пялиться на воду, вдруг заполнившую весь мир: тёмную, холодную и мрачную. Через четверть часа морепоезд въехал в туннель, пробитый под горой, и темнота меня убаюкала. Проснулся я во время остановки, ослеплённый торчащим напротив фонарём. Он остро царапал глаза даже сквозь крепко вцепившийся в меня сон, так что пришлось напрячься и пересесть. Пока я трудился над выбором места, в котором мои глаза бы не резало до боли в висках, в вагон зло вошёл темноволосый парень, пыхтящий и отдувающийся. Без всякого интереса я посмотрел на него, и он бросил мне в ответ взгляд такой же острый, как блеск этих ненормально ярких фонарей. Мне было наплевать, что так разозлило моего случайного попутчика, и я отреагировал на его агрессию, лишь снисходительно дёрнув бровью. Тогда он бестактно уставился на мою руку и даже шею вытянул, несомненно, чтобы разглядеть, что мне там такое на запястье судьба нацарапала. Я охренел от таких дел и выгнул брови уже в сдержанном удивлении. Может быть, мне что-то неизвестно про Ист Блю, но ведь правила приличия для всех людей были одинаковыми: смотреть на запястье может только врач, соулмейт и очень близкий друг. Этот источающий желчь и злобу парень, конечно, не имел никакого права знать обо мне никаких личных вещей. Пока я был недоволен и молчал, выбирая между тактичным игнорированием и одёргиванием, мой единственный сосед по поездке продолжал меня разглядывать с такой неподдельной сосредоточенностью, что я потихоньку начинал закипать. Мы молчали. Через несколько минут напряжённой тишины морепоезд потащился дальше, фонари отмелькали своё, и в вагоне снова стало темно, как зимней северной ночью. Отсутствие зрительного контакта примирило меня с раздражающим соседством, и я только понадеялся, что мой агрессивный и очень бестактный попутчик угомонится за время поездки в непроглядном мраке. И, когда летнее яркое солнце ослепительной вспышкой рухнуло на нас, он действительно прекратил злиться. Потому что уснул. Раз уж он находился в отсутствующем состоянии, я позволил себе с неподдельным изумлением уставиться на окружившее нас море: кобальтово-голубое, прозрачное и выглядящее спроецированным с обработанной фотографии. В сравнении с ледяным и мрачным Норт Блю любой из оставшихся трёх регионов мог претендовать на звание Рая, но говорить об этом с иронией, между делом и в качестве невесёлой ободряющей шутки — это одно, а вот вкатиться во мрак, увидев напоследок неспокойную и чёрную, как мазут, воду, чтобы выкатиться в какой-то утопически светлый, нарисованный мир — совсем другое. Восточное море было первой вещью, приятно поразившей меня, и отчего-то навлёкшей непрошенное ощущение нереальности того, что происходило всего тремя часами ранее. Я вдруг не смог вспомнить ни ощущения кусачего холода, ни трёхметровых сугробов, ни темноты двадцать часов в сутки, и меня, как пятилетнего ребёнка, накрыло одухотворение: я ощутил себя полным уверенности и способным на тысячу вещей. Впрочем, оно быстро закончилось, стоило моему попутчику пробудиться. Он медленно разлепил глаза, измученно потёр лицо ладонями и пробубнил, не отнимая рук: — Давно в Ист Блю въехали? — Нет, — ответил я прохладно, и он опустил ладони, снова уставившись на меня. — Всё хотел спросить у тебя, ты ведь не местный? Не помрёшь в меховой перчатке? Я медленно перевёл на него равнодушный взгляд и задержал на его плече. Большими, насыщенно-чёрными буквами на нём было написано «Луффи», так что или этот парень настолько романтичен и глуп, чтобы набить имя своего соулмейта в пол руки, или дело не в этом. Как и все прочие, он носил перчатку, так что не было смысла приглядываться к его запястью и искать ответ там. — Ди-патология? — спросил я прямо, медленно переведя глаза на его лицо и встретившись с его помрачневшим, хмурым взглядом. — Ты доктор, что ли? — пробубнил он с враждебностью, дёрнув плечом. — Не твоё дело. Я многозначительно ухмыльнулся и неспешно перевёл взгляд на свою перчатку. В следующий момент снова посмотрел ему в глаза, не прекращая ухмыляться и без слов возвращая ему последнюю фразу. Он нахмурился ещё сильнее, с трудом сообразил, о чём я, и взгляд его смягчился, стал веселее. — Понял. Я Эйс, — представился он, подвинувшись в своём ряду так, чтобы сесть напротив меня. Потом протянул мне руку и дружелюбно улыбнулся. Пересилив свою нелюбовь к дорожным знакомствам, вынужденным деловым контактам и прочим вещам, которые были связаны с кратковременным, ни к чему не обязывающим общением, которое к тому же не приносило пользы, я пожал ему руку. Эйс сжал мою ладонь так, будто встретил старого близкого друга. — Ло, — сказал я, когда мы снова сели ровно, и без интереса уставился в окно, будто и не знакомился. — А ты серьёзный тип, — по-мальчишески открыто рассмеялся Эйс, почесав затылок. — Много кто в последние пару недель приезжал в Ист Блю из вашего региона. Ты в город Рассвета? — я кивнул, продолжая сверлить скучающим взглядом море. — Если надо, я могу помочь с временным жильём. Или найти кого-нибудь — я почти весь город знаю! — Когда приедем? — спросил я с прежней прохладцей, надеясь, что человеку недалёкого ума тона моего голоса будет достаточно для правильных выводов. — К ночи, — ответил Эйс, ничуть не растеряв дружелюбия. Более того, он искренне обрадовался возможности помочь мне, совсем не заподозрив в моём равнодушии нежелания трепаться. Я хотел до этого спросить, где находится центр изучения патологий связи. Он, как один из Ди, должен был быть неплохо знаком с этим местом, но подобный вопрос, видимо, гарантировал мне компанию бездельника, страдающего от приступа доброты и гостеприимства, так что я кивнул и прикрыл глаза, делая вид, что собираюсь спать, хотя слепящее солнце и вползающая в вагон жара исключали эту возможность. Эйс молчал, и я сбросил недовольный вид, уйдя в себя и старательно сражаясь с нарастающей духотой. Моя одежда была мокрой от пота почти насквозь — жутко хотелось раздеться, но у меня не водилось никаких шмоток, кроме тёплых, так что уделом моим были страдания. Рука под перчаткой чесалась зверски, была мокрой, начинала болеть, и я мял её, тёр центр ладони, сжимал и разжимал пальцы, чтобы унять это мерзкое ощущение. Постепенно монотонный грохот и духота меня расклеили. Я то измученным, осоловелым взглядом пялился на море, то закрывал глаза и приказывал своему сердцу прекратить стучать так медленно и тяжело. Каждый редкий его удар меня сотрясал, и от этого ощущения мутило. Какое-то время я почти всерьёз думал, что это меня доконает и угробит, но потом ко мне протянутой рукой пришла болезненная усталость, и я действительно уснул: поверхностно и паршиво. В следующий раз мне случилось открыть глаза, когда потемнело. Уже без восторга я рассмотрел близкие яркие звёзды, перевёл такой же ничего не значащий взгляд на спящего Эйса, развалившегося в противоположном ряду и стянул перчатку, тут же закинув руку за голову и просунув в приоткрытое окно. Ветер болезненно ударил по ней, морские острые брызги впились в размякшую кожу, как иглы, но это всё равно казалось мне великим избавлением. Я так и торчал с высунутой в окно рукой, когда встроенные в потолок динамики ожили с нарастающим мягким перезвоном, оповещающим пассажиров о скором прибытии. Эйс завозился, знакомым жестом потёр лицо и замер, заметив мою неестественную позу. В следующий момент он соизволил сообразить и понимающе хмыкнул, растянув рот в нахальной улыбке и триумфальным жестом дёрнув себя за тонкие рукава майки. Я фыркнул в ответ на его убогое хвастовство. — Так что, скажешь, зачем ты приехал? — неожиданно продолжил множество часов назад оборванный разговор Эйс. Его голос глох и терялся в грохоте ударяющей о металлический бок и нижнюю часть окна морепоезда воды, был сонным и усталым, но всё таким же полным желания довести меня. — Нет. — Эй, ну пожалуйста! Я же не отстану. Оповещение о скором прибытии срабатывало сильно раньше нужного. За час или за сорок минут до первой остановки — не помню точно. Если он собирается всё это время показывать мастерство в области церебральной ебли, то, ладно, он победил. Я сдаюсь. — За практикой. — Так значит, я прав был? Ты доктор? — Нет, не был. Я учусь на врача. Отвернись, Эйс-я, — приставучий парень послушно закрыл глаза и согнулся, спрятав лицо в собственных ногах. Он, похоже, был и впрямь не в силах справиться со своим дружелюбием. Я вернул замёрзшую руку обратно в вагон и надел перчатку. — Разгибайся. Он тут же продолжил. — А по какому направлению? — Лечебное дело, — процедил я сквозь зубы, страшно желающий прекратить разговор и в то же время внезапно смутившийся своей злости. Эйс, конечно, ни к чему меня не обязывал, больше того, я понимал, что в данный момент был единственным его шансом не испустить свой неугомонный дух от скуки. Рассорившись с ним, я не помогу себе вернуть комфорт и тишину, потому что этот парень, думаю, из тех, кто в ответ на оскорбления или попытку заткнуть его лезет в драку и только потом разбирается, что к чему. Я отвечал ему без всякого желания, какими-то калечными подобиями фраз. И так намекал, и по-другому, но Эйсу плевать было на односложность и тон моих ответов. Ему хватало того, что они были. Ну, или у него просто не доставало ума понять, что они в самом деле значат. — Тебе, наверное, действительно нравится, раз ты за практикой в другой регион поехал, — Эйс улыбнулся, сделав паузу, и я пожал плечами в ответ на это очевидное утверждение. Вдруг он рассмеялся: счастливо и громко, как умели делать только беззаботные люди. Этот смех нагнал на меня отдающую мерзостным привкусом тоску, и я переждал его с застывшим ледяным лицом, ничуть не смутив, впрочем, своего собеседника, пребывающего на своей особой волне. Но, когда он перестал смеяться и прямо уставился на меня, я рассмотрел в его взгляде отчаянный блеск, и вернулся ко мне остаточным образом холод Норт Блю. Да ведь парень паясничает, потому что он чувствует себя разбитым, понял я и снисходительно поднял брови, невербально сообщая Эйсу о своём неудовольствии быть вовлечённым в его личное. Он пожал плечами и с видом хозяина морепоезда развалился на сидении. Теперь, хотел я этого или нет, его одиночество нас с ним слегка сблизило. Погружённый в бесформенные, плавные обрывки мыслей, я то и дело думал об этом. Я знал, что под горой, в сырой темноте была расположена тюрьма для настолько ублюдочных преступников, что хуже уже просто невозможно. Кроме того, там также был социальный центр для детей этих преступников, значит, наверное, ехал он оттуда. Мне было совершенно не интересно всё это: его жизнь, история, проблемы, но я всё равно думал об этом, привыкший от тоски часами рыться в любой информации, подходящей для осмысления. Мне стало ясно, почему Эйс вообще заговорил со мной и был так дружелюбен. Для него, наверное, ничего не значащие разговоры с людьми, которые не имеют о нём представления, были шансом примерить на себя роль простого парня, не отягощённого проблемами с социальными службами и бандитами. Я понимал его чувства в какой-то мере и был раздражён тем, что Эйс так бессовестно нас сроднил, хотя мне этого и не хотелось. От нашей внезапно открывшейся духовной близости я почувствовал себя ещё дерьмовее, чем обычно, потому что, честно говоря, она была мне не нужна, и за это равнодушие мне было немного стыдно. Скоро морепоезд перестал быть морепоездом. Вода исчезла из-под него резко, грохот стих, появилась связь. Телефон Эйса тут же ожил, и он с глуповатой улыбкой подтянул под себя ноги, усевшись по-турецки, и забыл о моём существовании, сосредоточившись на переписке. Спустя двадцать минут за окном мелькнул первый промышленный район, и поезд замедлился, войдя в черту города. — Точно не нужна моя помощь? Я или сейчас выйду или покатаюсь с тобой, так что решай. — Выходи, — отказался я. — Ну, пока тогда, — Эйс поднялся, помахал мне и убрался в тамбур. Я никак не ответил на его прощание, даже голову не повернул. Пусть с ним остаётся впечатление, будто я теперь не хочу иметь с ним никаких дел. Эйс долго и сильно выносил мне мозг, прикрывая дружелюбием попытку почувствовать себя лучше, и я считал, что он полностью заслужил моё игнорирование. Нужно быть человеком без гордости, чтобы закрыть глаза на то, что тобой пользуются — даже так безобидно. На остановке Эйс вышел. Динамики ожили вместе с его уходом, и я имел честь узнать, что торчать тут буду полчаса. В принципе, конечно, если совсем отчаюсь от духоты и тоски, можно будет до центра города прогуляться пешком. Но для этого отчаяться надо было очень сильно. С уходом Эйса ко мне пришла тишина. Я стянул с руки перчатку и потряс кистью, первобытно ища способы избавить себя от паршивой боли, но распаренная кожа не оценила этой попытки и подарила мне ощущение тысячи острых игл, вошедших под неё. Справившись в конце концов с этой проблемой, я только было решил прогуляться неподалёку, как моя блаженная тишина рухнула ором десятков взбудораженных голосов. Я обернулся к окну и узрел: мимо поезда пробежала группа из пятнадцати человек с обмотанными красными тряпками мордами. Это яркое выражение принадлежности я сразу же узнал: так обматывались радикально настроенные «правильные ребята», у которых в заднице свербило от любых отклонений от нормы. Они беспощадно пиздели всех, кому жизнь подкинула странностей: геев, больных Ди-патологией людей, тех, у кого буквы было две, и, наверное, они и меня с удовольствием бы отпиздели, если бы прознали про моё комбо, но им такими знаниями обогатиться не светило. Я отвернулся и выразил своё не очень большое сочувствие тому, кто попадётся этим парням во время рейда. Набрасывались они на всех: снимали насильно перчатку, копались в вещах и телефоне, пытаясь убедиться в том, что ты натуральный, как выращенный в навозе картофель, а после бросали тебя, униженного и обчищенного, и живи потом с мыслью, что кто-то бессовестно прикоснулся к твоей прекрасной тайне. Светить своей буквой — это всё равно, что и вовсе ходить голышом. Я зло порадовался тому, что в Норт Блю холод был действительно серьёзным врагом для энтузиастов. Мне было не вспомнить ни одного дня, когда бы они занимались чем-то таким в моём регионе: собирались в группы и бегали по ночам. Ночью-то температура ещё сильнее падала. Следующим новым звуком стал ор радостный, уже далёкий. Меня передёрнуло, холод влился за загривок и потёк по спине — всё это было достаточно мерзко для того, чтобы побрезговать их злым триумфом. А потом до меня дошла смутная мысль: а вдруг им посчастливилось столкнуться с Эйсом, который одурел до такой степени, чтобы при своём диагнозе носить майки. Я возненавидел его в этот момент, потому что эта мысль заставила меня волноваться. В памяти вспыхнули его блестящие тоской глаза, и мысли о нашем духовном сродстве начали стыдить меня, требовать прийти на помощь. Как и многие первокурсники медицинских университетов, я был болен мыслями о своём романтичном предназначении спасать, и они были следующей больно бьющей по моей совести вещью. Но я же не придурок. Если прибегу на шум и самозабвенно прокричу что-то невразумительно-героическое, то отхвачу вместе с Эйсом и ничем не смогу ему помочь. Испуганный и замерший, я оставался неподвижен, не в силах принять решение, когда ор внезапно перекрыл выстрел, короткий и громкий, как тысяча раскатов грома, умещённых в долю секунды. Меня подбросило, оглушило неугасающее эхо, будто стреляли в меня или совсем рядом со мной. В следующий момент я натянул перчатку, схватил свой рюкзак и вылетел из вагона. Я не мог взять на себя ответственность за смерть Эйса, а бездействие навлечёт её на меня, что мне ещё оставалось делать? Кроме того, человек был в беде. Дурной он или умный, сам виноват или нет — это уже не так важно. Только я мог помочь ему сейчас, и это знание гнало меня вперёд. И всё равно мне удалось остаться при своём хладнокровии, не позволить утечь ему даже в условиях стресса. При приближении к арке под которой, судя по всему, всё и случилось, я остановился в нерешительности. Не столько во мне было безрассудного героизма, чтобы храбро броситься в опасную неизвестность. Смерть, конечно, не смотрела мне в лицо, не тыкала дулом в грудь, не била под дых и не срывала с руки перчатку, но была здесь совсем недавно, и я находился в ситуации, когда она может в любой момент перейти из пугающего призрака во все эти вещи. Отступив на несколько шагов, я спешно достал телефон и позвонил по номеру экстренных служб, мало надеясь на успех: в Ист Блю, вероятно, он был не таким, как в моём регионе, что и случилось. Всё, больше мне было не придумать ни одного способа избежать риска. Я поднял взгляд на скрытый темнотой поворот к парковочному карману. Тишина могла означать две вещи: или радикальные хранители утопического идеала оказались достаточно хитрыми для того, чтобы затаиться и подождать, когда я сам к ним приду, или достаточно умными для того, чтобы осознать, каким дерьмом может обернуться их далеко зашедший акт правосудия. — Он умрёт, — случайно сказал я вслух, и вдруг смутился, будто эти слова были чем-то глупым или стыдным. Они такими не были, но от мелькнувшего в интонации гуманизма меня замутило. В любом случае, я уже ввязался. Я не смогу отступить сейчас. Эйс действительно словил пулю. Лежал под аркой, прижавшись мордой к асфальту, от его белой футболки осталось одно воспоминание. Он был живой, слава Богу, и не выглядел так, будто вот-вот скопытится: его крупно трясло, но он пошевелился, отреагировав на звук моих шагов. Я подошёл ближе, присел у его лица, осторожно повернул набок голову и поискал глазами рану. Рожа у Эйса была бледная, перекошенная от боли и растерянная. Его плечо, то, на котором было написано имя, борцы с отклонениями от нормы закрасили чёрной краской. Кровь натекала на асфальт из него же. Вдруг меня охватила злость. — Ну что, Эйс-я, не так уж и здорово оказывается светить буковками? — спросил я у него, но он, конечно, ничего не ответил. — Приходи в себя, а то я тебе больно сделаю. Мне нужен номер скорой. Я попробовал потормошить его, совсем слегка, и тут же обругал себя за такие дела. Врачом я не был, мои хирургические достижения ограничивались шрамами от швов на телах лягушек и мышей, и не было ничего сложного в том, чтобы навредить Эйсу своей помощью ещё сильнее. Он простонал в сжатые зубы и замер. Зло сжав губы, я нашёл в его кармане телефон, сел на асфальт и понадеялся, что парень на всякий случай держит у себя номерок экстренных служб или хотя бы утруждает себя помечать толковых людей каким-нибудь особенным знаком. Первый контакт в списках важных, явивший мне вместе с номером фотографию улыбающегося темноволосого ребёнка, был мною забракован. Записан он был под именем «Братишка», но мне отчего-то сразу стало ясно, что звонить можно кому угодно, но только не ему. Стало гадко от мысли, что я унизил Эйса, прикоснувшись к личному, да ещё и сделал это у него на глазах. Невольно я узнал о нём слишком много того, чего не должен был знать, и разозлился ещё больше. К счастью, кроме брата и кучи, я не сомневался в этом, бестолковых друзей, важное украшал своим присутствием «Психолог». Вот, здорово, психологу я и позвонил. — Доброй ночи, Эйс. Что-то случилось? — обеспокоенно ответил мне сонный мужской голос. Я огляделся в поисках названия улицы, запоздало вспомнив про то, что понятия не имею, куда мне просить скорую. — Эйс?! — пока я молчал, психолог, похоже, здорово разволновался. Всё это нервировало меня, я не рассчитывал на такие приключения. Название улицы, слава богу, нашлось. — Нужна скорая. Морской бульвар, десятый дом, пусть подъедут к арке. Фамилию и возраст Эйса тоже назови, если знаешь. Скажешь диспетчеру: вызывает прохожий. Ди-патология, пулевое ранение, выстрелили в имя. Возможно, другие травмы, — раздельно и холодно сказал я. На том конце повисла тишина. — Понял, — помертвев голосом, через какое-то время пробормотал хранитель ментального здоровья и бросил трубку. Я засунул телефон обратно в карман Эйсу и оглядел его с неудовольствием. От меня больше ничего не зависело — мне осталось только дождаться приезда фельдшеров, отдать им любителя похвастаться тем, чем не стоит, и уйти. Может быть, я даже на поезд успею. Испуг и переживания пропали вместе с нуждой спешить и выдумывать способы выкрутиться из дерьмового положения, где один был ранен, а другой впервые находился в Ист Блю и понятия не имел, как и чем ему помочь. Я сделал всё, что мог, и снова мог быть спокойным, хладнокровным и снисходительным. Эйс расслабился и пытался отдышаться. Выглядел он плохо и явно удерживал себя в сознании на одном энтузиазме. — Доволен? Добавил своему психологу кучу проблем. Надеюсь, что, когда об этом узнает тво… — я оборвал себя и заткнулся. Мерзкое чувство совсем не нужной мне причастности к личному снова нашло меня и заставило помрачнеть. Я поднялся, отошёл на пару метров: к выходу из арки, и остановился там, чтобы встретить скорую. Нахер всё это пошло. Через несколько минут мою тишину потревожили проблемы. Я услышал скрип колёс ещё издалека, и напрягся, ожидая чего угодно: пьяного водителя, угонщика, утырка, собирающегося радостно вкатиться под арку, где в позе морской звезды отдыхал любитель насрать на правила приличия, но то были не они. Чёрная машинка, едва вписавшись в поворот, стремительно двинулась прямо в мою сторону, и я облился потом, замер в испуганном ступоре, не успел ни о чём подумать и понять ничего вразумительного, когда обладатель грации взбешённого лося встретился со мной взглядом через лобовое стекло и вывернул руль, уводя машину в сторону. Его появление завершилось закономерным финалом: машина тормознула о стену, помялась, уронила стекло с разбитой фары и заглохла. Всё ещё поражённый, я во все глаза пялился на этот цирк, и до меня никак не доходило, что происходит и чем оборачивается моё ожидание. Тем временем из машины выбрался нескладный высоченный недоумок, вцепился в меня напряжённым, злым взглядом и спросил: — Ты звонил? Где скорая? Увезли уже? Куда? Я узнал его голос и пожалел о сделанном выборе. Лучше бы я позвонил соулмейту Эйса и терпел его панику, чем это. Психолог был неадекватным и злым в своём испуге, и это здорово меня, уже пережившего суету и страх, раздражало. Сделав шаг в сторону, я дал ему увидеть лежащего в паре метров от меня Эйса. — Я. Здесь он. Я оглядел его, посмотрел в глаза, и у меня вдруг страшно, остро заболела спина. До того сильно, что я безотчётно вжался ей в стену, зажмурился, стиснул зубы и задержал дыхание. В моей памяти вспыхнула непойманная картинка и тут же исчезла. — Эй! Эй, тебе тоже досталось? Он положил руку мне на плечо, и я открыл глаза, вынужденный запрокинуть голову из-за его роста. Мне было совершенно неизвестно, что и почему произошло, но боль, внезапно взревевшая огнём, стихала, оставляя после себя след, который бывает после того, как кипятком обваришься. Психолог убрал руку и потёр ей своё запястье — ткань перчатки зашуршала. Всё это время я не двигался, не дышал и не моргал. Я был испуган. В то же время, это чувство не было похоже на испуг. — Сидеть с ним приехал? — спросил я, проигнорировав его вопросы, медленно, будто припоминал, как правильно разговаривать. — Сиди. Раз уж он психолог, должен понимать, что к чему в делах с ранеными, и трогать Эйса не будет. Я сделал шаг в направлении платформы и тут же остановился. Мой морепоезд укатился в ночь, так и не дождавшись меня. — Господи, — зло выдохнул я, уставший от обрушившихся на меня радостей и утомлённый ими. Моя миссия здесь была закончена, встреча состоялась, все были в безопасности, а люди спасены, и мне оставалось только загадочно и грандиозно удалиться, но я достал телефон и начал с усердием прогружать карту города. Интернет ловил херово, а я неподвижно пялился на серые квадратики и с напряжением ждал. Взгляд притихшего и, скорее всего, обо всём догадавшегося психолога заставлял боль в спине оживать. Он выдохнул, и я еле удержался от того, чтобы вздрогнуть. — Послушай, я не хотел говорить с тобой зло. Я неправильно всё понял. Спасибо за то, что помог Эйсу и остался дожидаться приезда скорой. Прости, хорошо? Меня зовут Росинант. Он извинился передо мной так легко и искренне, что я зубами от напавшей на меня злобы заскрипел, сердце дёрнулось. Я вполне мог обойтись гнусно с человеком, который передо мной раскаивался, кроме того, у меня всё ещё был шанс уйти по-супергеройски, но ногами я буквально врос в асфальт и не смог заставить себя сделать в сторону ни шагу. Я волновался, мысли путались, смотреть на Росинанта не хотелось. Меня тянуло уйти, и в то же время моё тело было деревянно-неподвижным. — Нет проблем, — процедил я, задирая руку с телефоном к небу в идиотской попытке ускорить процесс загрузки. — Могу подвезти тебя, куда нужно, когда приедет скорая, — предложил он добродушно. Его появление мелькнуло у меня в сознании пробирающим до костей воспоминанием, и я даже обернулся и посмотрел на него, как на идиота, по такому делу. Потом перевёл взгляд на его машину. — Нет, — сказал я, — не можешь. Росинант неловко улыбнулся и никак не отреагировал на мой обидный отказ. Он помолчал немного, всё продолжая тереть своё запястье, а потом придумал новое русло, по которому можно пустить своё зашкалившее добродушие. — Скажи хотя бы, куда ты идёшь. Я же понял, что поезд от тебя укатился. Давай хоть помогу с направлением, — спину снова обожгло, будто вдоль позвоночника с нажимом прочертили полосу медицинским скальпелем. Я подумал, что, наверное, упарился в тёплых шмотках. — В социальный центр. — О, я там работаю. Точно уверен, что тебя не надо подвезти? Отсюда идти будет… — Просто скажи мне адрес, — перебил я его раздражённым, ломаным голосом. От нарастающей боли в спине было не сделать вдох — да что ж за дерьмо-то такое! Судя по его замешательству, он был обеспокоен моим состоянием и потому не торопился отвечать. Я нахмурился, постаравшись выглядеть требовательным. До меня донёсся звук сирены скорой помощи, и я вдруг вздрогнул, как обнаруженный за непотребством. Вся эта ситуация показалась мне ненормальной: раненый человек лежит на парковке и мучается, а мы стоим рядом с ним и мямлим друг другу бессвязный бред. Я был сбит с толку. Лицо Росинанта говорило о том, что это чувство было взаимным. Он потупил взгляд, как если бы я был каким-то невероятным авторитетом, а он смущался моей крутизны, но случайно позволил себе лишнее. — На, держи, — Росинант вздрогнул, будто опомнившись, когда сирена стала громче, и достал из кармана визитку. — Я понял уже, что ты не очень хочешь, чтобы тебя беспокоили, но Эйс скорее всего будет стараться тебя ра… — Я понял, — остановил я эти сумбурные предостережения. Благодарности мне от него были совсем не нужны — я терпеть их не мог. — Скажи Эйсу-я, что я обойдусь. Пусть врача своего лечащего лучше благодарит. Росинант улыбнулся. — Имя хотя бы назови, — попросил он с теплотой. Меня будто забросило в утопическую сказочку, где каждый встреченный мною человек хотел стать моим другом или, во всяком случае, достичь максимально возможного сближения. Наверное, я до чего-то не догонял. — Ло, — сдался я после недолгого молчания, развернулся и убрался прочь. Мимо меня с воем прокатилась белая машинка, осветила переулок красным. За спиной родился новый виток возни, и я обернулся, чтобы посмотреть, как фельдшер захлопывает за собой дверь. Позже я обнаружил себя за самооправданием. Шёл и говорил себе, что у моего идиотического волнения есть тысяча тысяч причин: я был недоволен, я устал, растерялся, успел пережить испуг, ещё один испуг, культурный шок, и всего этого было для меня слишком много. Ист Блю поприветствовал меня голубым морем, духотой и невероятной суетностью, торопливостью жизни, которая была мне незнакома. Я умудрился тут же ввязаться в какую-то сомнительную историю, познакомиться, смутиться, побыть нужным и испытать нужду в чужой помощи, и всё это было уже слишком. На моей памяти не было похожих историй: не прикатывали психологи, врачи, надзирательницы детского дома и работники социальных служб к своим нуждающимся в помощи пациентам, клиентам и надзорникам. И не вели себя, как смущённые дети.***
Дорога привела в порядок мою голову. Я добрался до социального центра к рассвету, развесившему в городе тяжёлый туман. Влага оседала на моей одежде, впитывалась в неё, и я весь чесался от проступившего пота, но меня хотя бы не мучили больше приступы боли в спине, и всё паршивое переставало быть паршивым рядом с этим радостным событием. Иногда я без особого любопытства гадал, как дела у Эйса, но не развивал эту тему — у меня не было сомнений в том, что, несмотря на отказ, он обязательно меня отыщет, и тогда я получу полный деталей рассказ о том, как проходила реабилитация, что зажило быстро, а что не очень, ну, и прочие бесполезные подробности. Мир светлел, туман умирал, растворялся, и воздух становился удушливее, жарче с каждой минутой. Яркое, тёплое солнце пекло мне шею, обжигало до боли, и через некоторое время я вообще перестал о чём-либо думать: все мои мысли сосредоточились в этом моменте, новом дне, и ночной эпизод вдруг утратил свою невероятную важность, став пережитым примечательным событием. В социальном центре мне без проблем дали комнату. Он был и правда в тысячу раз круче, чем в моём городе: тут ошивались не только подмёрзшие бездомные, но ещё иностранные студенты, приехавшие ненадолго, любители залезть в гору, решившие провести ночь в цивилизованном месте, и прочие люди, от вида которых не хотелось унывать. До своей комнаты я дополз, потеряв последние силы. Стянул с себя шмотки с яростью, помылся, влез в футболку и уснул, всё ещё страдающий от чужой непривычной жары и липкий от вновь проступившего пота.