***
Время для беседы Люк явно выбрал неподходящее, потому что Энакин сердито шагал вперед, едва не сжигая взглядом попадавшиеся в поле зрения предметы. - Энакин, можно тебя? - позвал Люк. - Что? - рявкнул отец, резко останавливаясь. Время шло. Времени было катастрофически мало. Если Люк умел считать — а он умел — до падения привычного мироустройства оставались считанные недели. - Поговорить, - промямлил Люк. - Давай быстрей. У меня совершенно нет никакого желания задерживаться в этой обители предателей. - Предателей? - Люк приподнял брови. - Что-то произошло? Энакин замялся. То, что он был расстроен и разочарован, Люк ощущал физически. От этих чувств становилось холодно и страшно. - Я... Просто понял кое-что. - Что? - Что джедаи не такие святые, как я думал раньше. Знаешь, подлость заразна, а я не хочу заразиться. О чем ты хотел поговорить? Люк уже сомневался хотел ли. - О Палпатине, - осторожно сказал он. Лицо Энакина окаменело, а потом он сжал руку, и стекло позади Люка лопнуло. Тот подскочил, а Энакин, сквозь зубы выговаривая слова, поинтересовался: - И что же с Палпатином? Тебя Совет подослал, да? - Совет? - не понял Люк. - Нет! Меня не подсылали, я сам. - Знаешь, ты казался мне лучше, чем многие из тех, кого я знаю. Давай не будем о Палпатине, иначе, клянусь, я все здесь разнесу. Люк охотно верил в такой поворот. Его отец уже не единожды доказывал, что слова у него с делом не расходились. Особенно это было заметно, когда он приказывал убивать прочих повстанцев. Люк не хотел об этом думать, но перед ним стоял будущий серийный убийца. Уже в конце этого года он станет тем, кого будут ненавидеть миллионы и Люк до определенного момента в их числе. Энакин нетерпеливо посматривал по сторонам, а Люк не желал его отпускать. - Прошу, - вздохнул он, - послушай. Палпатин не самый добрый друг. Оби-Ван — вот, кто всегда тебе поможет. Я слышал...Слышал, Канцлер назначил тебя своим представителем в Совете джедаев, да? Он... Он делает это для тебя не из благих побуждений. С каждым новым словом лицо Энакина мрачнело все больше. Люк понимал, что то, что он говорил, до отца не долетало. Энакин носил на себе толстенную броню из гордыни и самоуверенности. Он слышал себя громче, чем остальных. А будь он добрым и понимающим, стал бы он Дартом Вейдером? - Эти... люди не сделали меня магистром. Нельзя быть в Совете без этого звания. Ты хоть представляешь, какое это унижение? - Это честь! - возмутился Люк. - Все только и говорят, что ты самый молодой член Совета. Младшие вообще в восторге от тебя. Знаешь? Энакин скривился, словно съел что-то кислое. - Честь, - выплюнул он. - Я знаю, что такое честь, и то была не она. Не нужно меня учить, Люк. - Самоуверенность тебя погубит, - огорченно произнес Люк. Энакин недобро усмехнулся. - Или возвысит. А по поводу Палпатина ты очень верно уточнил: он сделал это для меня. Он хоть что-то делает для меня в отличие от прочих. Энакин развернулся и зашагал прочь. Люк смотрел вслед до тех пор, пока Энакин не скрылся за поворотом. Плащ отца темной мрачной тенью развевался за его спиной. Центральные миры, планета Корускант, Сенатский Комплекс. Живот стал причинять Падме определенные неудобства, но вместе с неудобствами росло и необычайное ощущение умиротворения внутри. Не хотелось выслушивать очередные заявления в Сенате, не хотелось отчитываться перед королевой Набу каждую неделю, не хотелось бежать вперед очертя голову. Падме впервые в жизни задумалась о том, что больше всего мечтала улететь домой, в мир тишины и спокойствия, и чтобы война скорее самоуничтожилась, чем коснулась ее и малыша. Она отчего-то не думала, что Энакин подорвется вслед за ней. Его образ плохо вязался с реальностью без войны и вечных катаклизмов. Он словно был с ней един. Нет войны — нет Энакина. Но Падме кривила бы душой, если бы говорила, будто не хотела, чтобы он подошел и сам с присущей ему убежденностью велел им обоим убираться из бедлама, в который превратился Корускант. В который превратился их мир. Падме хотела быть матерью, хотя с трудом видела себя таковой. Наверно, с этим сталкивалась любая женщина, для которой беременность стала неожиданностью и странным фокусом судьбы. Падме хотела быть счастливой.***
У нее было хорошее настроение, и она спешила поделиться им с вернувшимся раздраженным Энакином. Тот выпил горячего шоколада, немного расслабился и с затаенной радостью в глазах дотронулся до ее живота. Она видела, что он еще не понимал, кто именно жил внутри нее. Для Энакина ребенок был пока что неким странным существом, родным, но безликим. Он, наверно, пока даже не любил его, но собирался это сделать. Какой они собирались стать семьей? И собирались ли вообще? Падме пыталась представить себя, Энакина и малыша за общим обеденным столом. Она видела себя, видела ребенка, мальчишку, светловолосого и ясноглазого, но вместо Энакина было темное пятно. Никак. Она взглянула на мужа. Тот со вздохом убрал руку с ее живота и кривовато улыбнулся. В последнее время он часто так делал. Падме подумала о Канцлере. Ей не нравилось, как Энакин реагировал на Палпатина. Эти двое были близки, и Падме, которая не верила в доброту от политика без корысти, особенно доброту, длящуюся годами, не была в восторге от их тандема. Палпатин не усидел бы в кресле Канцлера, если бы был мягким, как игрушка, и чутким, как мать родная. Палпатин был хитрым и изворотливым человеком. В политической среде эти качества были более чем выгодны — Падме и сама страдала уклончивыми ответами и обещаниями, которых не сдержала, — но не в дружбе. Зачем вообще такому человеку, каким являлся Палпатин, мальчишка вроде Энакина? Падме не понимала причин заинтересованности Канцлера, и ей это не нравилось. Она обещала себе, что не будет бесить Энакина безпричинно, но тот разговор с Бейлом... Человека пытались убить, и он грешил на Палпатина, сидящего выше всех. Бейл Органа был кем угодно, но не паникером. Он обладал неплохой интуицией, которая не раз и не два помогала ему в Сенате. Теперь у него не было доказательств вины Палпатина, однако подозревать того никто не запрещал. Падме было страшно подозревать Верховного Канцлера. Если бы он оказался предателем, принять это было бы крайне тяжело, и еще тяжелее было бы убедить в этом Энакина, который не заслужил того, чтобы человек, которому он верил, оказался лицемерным подонком. Энакин был далек от интриганов, он был прямолинеен, и, если лгал, то делал это просто, как мечом рубил. Поэтому Падме, говоря о Палпатине, произносила вслух только то, что считала нужным, обходя стороной подозрения некоторых своих коллег. Падме не знала, что Шив Палпатин делал с Энакином, какие слова использовал, но на свою сторону он его не просто поставил — там был заложен фундамент, а постамент Энакина надежно забетонировали. Падме полагала, что дело было в банальном уважении. Палпатин давал Энакину то, чего не мог дать ни один джедай — положение равного, сильного, уникального. Подпитывая эго другого человека, можно было крепко подсадить его, сделать зависимым. Падме надеялась, что до этого дружба с Палпатином у ее мужа не дошла. Все-таки Энакин не был глупцом. - Эта война характерна нежеланием слышать, - мягко сказала Падме. Она не собиралась давить на Энакина и не собиралась весь свободный вечер посвящать разговору о политике, но раз он сам поднял эту тему, молчать Падме тоже не хотела. Слова Бейла застряли в голове. - Ты близок к Канцлеру как никто. Нам надо убедить его прекратить войну и вернуться к дипломатии. Падме поняла, что сказала что-то не так, когда Энакин взвился: - Не проси меня об этом! Внеси предложение в Сенат, это в их компетенции! Энакин так редко раскрывался перед ней, что Падме терялась в догадках, что произошло и как это можно было исправить. Ясно было только, что она затронула Канцлера, а тот оказался больной темой. Как Канцлер и его дружба могли быть важнее собственной жены? - Что случилось? - решила она попытать счастье. - Ничего. Падме не верила этому ответу. «Ничего», сказанное таким тоном, говорило, что, по крайней мере, что-то да случилось. - Не надо так. Не отстраняйся, я хочу помочь. - Энакину нужно было вернуть то расположение, в котором он пребывал, когда сидел рядом с ней на диванчике. Падме вообще жалела, что ляпнула слово «канцлер», резанув Энакина. Она так устала быть сильной и хладнокровной! Она хотела успокоить мужа и успокоиться самой. Энакин обнял ее, и целую вечность Падме пребывала в заблуждении, что короткая беседа выветрилась из памяти супруга. Она думала о Набу и будущем малыше, о матери и дивном садике у ее дома. Она хотела бы узнать, но не знала, о чем в те же минуты думал Энакин. В голове мелькнуло, что нужно было растормошить Энакина, вывести его на откровенный разговор. Почему-то это казалось важным, самым важным из всего, что происходило сейчас где бы то ни было. Почему-то казалось, что Энакину нужен был друг, пусть тот и сам того не знал. Но Падме не решилась.