Никель, рассыпавшийся на рассвете

      Душа состоит не из атомов. И не все, конечно, пьют чай. В закоулках мира, бывает, прячутся люди ни на кого непохожие, пока серая масса рвётся на пьедестал. Однако, признаться, я на протяжении лет живым не был.       Я выперся на улицу в поисках вдохновенья не то ночью, не то утром, но до дрожи внезапно на горожан накинулся белый зверь. Я вытаращился на эту шутку природы. Но в поле зрения попал один человек… животрепещущий и нежданный. Он стоял на фонтане, раскинув руки к западу и востоку, наблюдая за вышиной. А вокруг бушевала стихия, нарушая мартовскую тишь. Снежинки липли к его тонкой бирюзовой рубашке.       Я тихонько обогнул фонтан с другой стороны, настроил фотоаппарат и… щёлк! Полуночник встрепенулся. Я оценивал кадр. Он в мгновение приблизился и осторожно забрал моего друга, хлопая ресницами, чтобы хлопья упали. Я ухмылялся: модели везде водились стандартные, но сегодня везло. Любой изгиб его тела словно двигался сквозь фото, заставляя не униматься и отдаваться снимку. Он поглощал и манил, завораживая. Меня передёрнуло изнутри никоим образом не от холода — и грудь, верно, некто ошпарил.       — А ты неплохо выглядишь на фоне рассвета, — нарочито небрежно брякнул я. Разумеется, ведь ты бесконечно чистым казался. Или был?       Ответ — лёгкая улыбка. И снова: щёлк. Щёлк, щёлк, щёлк, щёлк… щёлк! Каждое фото — подарок небес. Кадры идеальностью не отличались.       Мы продрогли, но, улыбаясь, завалились в небольшую кафешку. Плюхнувшись в плетеное кресло, ты принялся мерить меня взглядом. Я отбивал незамысловатый ритм по столу. Ты смаковал кленовый сироп, заедая мёдом. Я, наклонив голову, откусил пирожное. И ты засмеялся. Громко, жмурясь, беззаботно — искренне. Тогда засмеялся и я. Правда, коленки дрогнули. Я поспешно засобирался, а ты, закусив губу, как-то странно пожал мне руку.       А дальше — метро, тёплое одеяло, виски, несуразный сон. В нём — ещё одна съёмка, где из ниоткуда появился ты. И я закружился вокруг, танцуя с метелью. Вечером, когда проснулся, первым делом я прильнул к монитору. Пожалуй, много секунд и вздохов не понадобилось, чтобы послать к чертям фоторедактор: он оказался лишним. Ну, разве что яркость я увеличил.       Выползать из каморки, впускать в неё кого-то — испытание, новь и волнения. Редактировать реальность, ровно как текстовый документ, не составляет труда, коль копошатся за рёбрами оставившие эолиты по кровотоку, коль они способствуют выработке феромонов. Эолиты — признак матричной истины в ауре.       Одеваясь, я обнаружил номер телефона на смятой бумажке. Когда успел? Почесав подбородок, я отправил SMS: «где?» Долго ждать не пришлось: ты сразу же накарябал адрес. И в конце подписал: «приезжай поскорей, пока кол-во трезвых не свелось к нулю».       Я просто увидел огромный дом с кучей народа и тебя в шикарном саду. Рядом валялись бутылки, бутоны, невесть чья одежда. Ты, малость поддатый, поволок меня в глубь кустов. От тебя пахло ледяной свежестью, от растений — несозревшей весной. Запыхавшись, я сжал чужую руку:       — А чем пахну я? — и уставился, пытаясь отдышаться на земле.       Окисление — это реакция соединения вещества с кислородом, приравниваемая к слиянию с толпой. С серыми массами водятся дети инкубатора, в чьём распоряжении исключительно штампованность и деградация. Никель покрыт тонкой плёнкой своего же оксида, предохраняющей его от бездарного сцепления с воздухом.       Ты с грохотом опустился возле. И, вылакав добрую часть бутылки, передал её. Я внимал, допивая остаток. Ты на полном серьёзе выдал следующее, и я не заметил следов алкоголя:       — Твоя душа — она скучающая. Вокруг всё так уродливо, а ей нужно нечто прекрасное, — склонил голову, а я едва не захлебнулся.       Я принял правду. Да, ты почти не ошибался: уродливыми были не все, с остальным не поспоришь.       Очнувшись под столом, я дёрнулся: голова, конечно, болела, тело досадно ныло, желудок постанывал. Развалившись на полу, ты, вроде, сопел. А рядом — приличных размеров картина, где главный персонаж — я, валяющийся в окружении шипастых роз, укутанный порошей, с вываливающейся сигаретой изо рта, с кругами под глазами, в неуклюжей позе, со сбитыми костяшками и довольно-утомлённым взором. Основная палитра: зелёные, алые, желтые краски — и ты потратил немало белил.       — Ну? — прошелестели снизу, щекоча по щиколотке.       — Безобразно восхитительно, — выпалил я, нюхая полотно. На нём я ожил. И имел новый аромат, но охарактеризовать его чётко не получалось, ведь парфюмеров в друзьях не водилось.       В лучших традициях вечеринок с обилием спиртного мы быстро смылись. За долгую дорогу не проронив ни слова, разбежались: ты — с портретом, я — без пустоты. И всё. Само по себе получилось: начали не пить чай вместе, рассуждать о полярности бытия и ждать конфликт парадигм. Будь на дворе Новый год, мы бы выклянчили у Пер-Ноэля¹ смену приоритетов и череду новизны.       Мы украшали Париж своими сиплыми голосами — он дарил чудесные крупицы себя. Сидя в сквере на лавочке, выжимали последние соки из «Gauloises Blondes Blue». Не отвечали на звонки, чтобы послушать частички песни. Подпевали, как умели. Секретничали, превосходя себя предыдущих. Ты, например, избегал церквей: говорил, что они порочат. Ты не терпел зашторенных стёкол и не боролся с удушьем рутины, во снах общаясь с Хроносом.² Меня на химфак не взяли, а ты не подал никуда документы. Мы страдали от кукольных лиц. Они ужасающе впивались безразличными масками. Путники излучали заторможенность, находясь в жизненном формалине, и не получали пропуск в потерянный рай.       Проникнув в мой тухлый мирок, ты занял должность художника. Ты раскрашивал море, по которому плыли облака. Плавил границы сознания изо льда, выпуская из лёгких углекислый газ. Ты выбрал пост мага с палитрой и холстом размеров во все, что попадалось.       — Чёрт, я, наверное, сплю, — случайно вслух проронил я.       И посеял интерес. Закинув ногу на ногу, ты облизнулся: «Отчего же?» — но спросил без звука. Скрестив руки на груди и набравшись трезвости, я чуть сполз:       — С тобой всё как-то проще, но ярче, — я отвернулся. — Ты ничего особенного не делаешь, но мне так хорошо.       — Да ты тоже ничего такого не делаешь, а мне вот нравится быть с тобой, — я услышал усмешку и неподдельность одновременно.       Повернувшись, я обомлел: бледная кожа лица наливалась румянцем, точно солнце близилось к закату. Уголки тонких губ дрожали, а в глазах плясали лучики. Я не удержался и придвинулся на пару сантиметров, но, клянусь, как же оказалось сложно не завалиться вбок, благодаря лихорадочному сердцу!       Ты вечно таскал в кармане хотя бы ручку. И, достав миниатюрную помощницу, на тыльной стороне моей ладони нарисовал орхидею. Её бутоны перекликались с венами, создавая идиллию. Ты кровь доводил до температуры кипения мягкими прикосновениями, увлечённо облизываясь. Опустив ресницы, шептал:       — Этот цветок томится внутри тебя. Если поливать его счастьем, если удобрять светлыми мыслями, он не завянет, — я ухмыльнулся философской романтике. Ты, вздёрнув подбородок к стареющему небу, вернул кисть на колено. — Мы сами творцы судеб, понимаешь? Палачи, художники, цари, шуты, врачи, торговцы…       Кивнул. Главное — не потерять музу, сподвигшую на свершения. Иначе всё покатится по наклонной. Скука напрямую связана с нелюдимостью. Возможно, определённую роль в этом сыграла и давняя болезнь.       Я в который раз замечал: перед сном ты часто повторял, что мнения двуногих — отбросы, что жить нужно для себя и близких в удовольствие. Остальное приложится. И если выбрал какой-то путь, то ступай по нему до конца при всяком раскладе.       Музыканты медленно выползали из берлог, надрываясь на проспектах. Мы баловались, предлагая прохожим фото и рисунки — заработали на ужин. Хипстеры спорили об ангелах. Я ловил белого призрака — ты бросался фразами: на облаках бы вырастить героев, книгу в Сети бы скачать, не забыть бы опосля про дела. Я лишь бездумно брякнул:       — Да не сгореть бы зимней весною дотла, — и взъерошил пепельные, аки великая Луна, волосы на твоей макушке.       По моим обоям ходили звери, люди, дожди, боги, сказки. Ты читал наизусть сонеты Шекспира в оригинале, даруя осенней деве цвет очей. Я варил глинтвейн. Прервавшись, ты изъявил желание посетить Лувр. Я промямлил что-то про Венеру Милосскую. Никель твёрдо защищался с рождения.       На несколько часов вперёд у нас была кастрюлька с лечащим зельем, артхаусные фильмы, сантименты и смех. Нежась под пледом, ты уминал вишни. Я запечатлел момент. Забрав моего коллегу, ты сфотографировал нас вдвоём: я положил голову к тебе на плечо, и мы оба ласково улыбались. Позже кадр отправился в рамку.       — Знаешь, твои волосы напоминают потемневшие колосья пшеницы, а глазищи — шкатулки с тайными сокровищами, — зарываясь пальцами в патлах, безапелляционно сказал ты. — И ещё: я воспользовался невидимой энигмой. Твоя задача — найти её и дешифровать послание.       — Правда? — я разошёлся в изумлении, приказывая непослушной радости в голосе уйти. Я разбирался в загадках, не нуждаясь в устройствах кодирования.       — Ну да, — пихнул в бок, откидываясь на спинку дивана.       Музы бывают разные. Можно вдохновляться чем-то, едва ли не взмывать на Олимп на сотканных из эмоций крыльях — и обходиться без творческих запоев. Это, вроде как, отчего-то нестандартно. Зачем марать листы зазря, забивать плёнку хламом? В памяти и воображении шедевры искусства всегда шедевральней материальных воплощений.       Март катился в бездну, поддерживая приятно морозную зиму. Париж зубоскалил в порывах ночного ветра. Ты вещал о достопримечательностях Неаполя — я возражал, что и здесь не грех найти свой Везувий или — создать. Сквозь колонки пел Сальваторе Адамо.       Ты выволок меня в развесёлую вьюгу у дешёвого ресторанчика, приглашая на танец. Покачиваясь, мы отражались в зрачках. В серебристых искорках разгоралось неподдельное наслаждение да заинтересованность, скользя на радужках. Скользя прямо в меня. А снег падал… падал… падал, сея умиротворенность в душах. Париж обнимал нас обоих, гладя по спинам дуновениями. Я согревал тебя, прикасаясь губами к шее. Ты нерасторопно дышал, трепетно прижимаясь. Та ночь была такой кристально-небесной, чистой морально. Та ночь была нашей, в обрамлении сборища этично нагих на берегу Сены.       Я бы обязательно заставил сказочника и про двух несерьёзных написать: «И жили они долго и счастливо». Да где ж искать подлеца? Драма — вот здравый финал какой угодно истории. Пора бы привыкнуть к постановкам по Королю Трагедии.       Закоулки столицы болтали с нами, и корона Франции крошилась, ложась на плечи хлопьями. Мы прочно переплетались пальцами — и хвостами из несбывшихся надежд. Мы целовались отчаянно, не обладая даром полного зрения. Мы дышали безбожно, захлёбываясь кислородом, но — в такт. Рассыпаясь на рассвете, мы упивались родными взглядами. И не успели убежать, когда надо было.       Они появились, о боже, без предупреждения. Они разлучали нас ударами, воплями, злорадством — мы мощно срослись. В тебя вонзали ножи. Я рвался на помощь, но уроды слишком крепко держали. Мы синхронно орали, выпуская из тел жажду в минутах и годах. В самых серебристых и вольных глазах я видел боль и безнадёгу — ты смотрел на меня, когда я, не замечая того, хоронил свои почки.       Я видел, как снежный дух боролся вместе с нами, усиливая ветер. Я слышал… как столица заколачивала нас в гроб не совсем заживо. Я ощущал, как бешено билось твое сердце, как начинал голодать мозг… Мы, чёрт возьми, чувствовали, что оба хрустели в агонии рёбрами, выпуская на все четыре предсмертный клич!       Ты, как и я, не качался в спортзалах. Однако кричал и хрипел истошно, от рыка тебя отделял краткий миг. Я рыдал, но не имел возможности вырваться из плотских оков. Ты кривился, пробовал отбиться — ломался. В тот раз я впервые столкнулся лицом к лицу с не своей смертью, собственная-то внимания не заслуживала. И у неё были внезапные, беспощадно-ненасытные черты. Ты барахтался в океане крови, ты пытался… Смотреть мог лишь с прищуром.       Удара по голове мне вполне хватило: эпилепсия дала о себе знать — свет быстро померк. Физически я не сдох — ужас, постигший в больнице. Я не слушал тот сброд, что насаживался на уши. Я посылал докторов и синиц. Я велел наполнять меня единицами хлора заместо крови и плазмы. Я трогал синюшно-разбитые губы в морге, проклиная ту лестницу, которая тебя увела.       Надолго в белом аду я не задержался: выписался пораньше. Тебя собирались отпевать через три дня. Даже единственная родственница, сестра, примчалась. Она дала номер мобильного и сказала, мол, «Господи, так жаль! и ублюдков этих забрали полицейские, коих вызвали пьяницы».       Я шагал по городу: по тем бульварам, забегаловкам и скверам, где мы были. Я слышал тех музыкантов, над которыми смеялись мы вместе. Я ковылял по городу… и он больше не казался родным. Он рассыпался внутри тонкими осколками, точно дорогой и хрупкий фарфор. Париж меня резал, проникая в потаённые закутки. Париж обретал личность: некогда близкую, забыто-теплую и теперь — обезвоживающую, холодную. Столица пахла глинтвейном, гнилью и гибелью, печально фыркала и махала чёрным платком. Она заранее вырыла нам общую могилу. Безумно заботливо.       Я не плакал: хромал по метро и по парку, птиц кормил у пруда. Я ронял слёзы молча, прося прощение, что кто-то могучий забрал нас по раздельности. Но искренне по тебе выли только двое: я… и стервятник Париж.       Дома я не сдержался и пересмотрел все сделанные фото, запачкав их кровью. Дома я не решился дальше существовать. Каждый, кем я дорожил, сгинул. Моя муза целиком и полностью покоилась на небесах, с ней — и моя душа. Мы научили летать друг друга, но не учли, что придется падать.       Я распахнул настежь окна. Взяв аптечку, я прислонился к лучшим обоям, на коих поселились милые судьбы. Сальваторе Адамо составил компанию, убаюкивая. На снимке, где ты практически порхал, сзади я подписал:       «Адриан был дьявольски похож на этот внезапный и кристальный снег. Он так неожиданно ворвался в март и даже поглотил апрель! Он меня изменил. Прошу похоронить меня вместе с моим художником, которому я не успел сказать в тот губительный рассвет, что…       что он был умопомрачительной революцией для меня. Матис».       Синтез наших сознаний был прекрасен: из него вытекали беседы и часы лакомого молчания, фразы обо всём и ни о чем, огоньки стремления и спокойствие. Анализ синтеза показал, что разлука сродни хронической ангине, с сопутствующим гноем. Абсцессом нетрудно, кстати, убиться. Тем не менее разлука в набор инструментов у босса не получила ремиссию.       Я нашёл запасы своих нейротропных, противосудорожных, обезболивающих, антисептиков. Выдавив из пузырьков и пластинок, я без колебаний жахнул их сразу и запил остатками вина. Настрочил SMS твоей сестре, чтобы она заехала завтра.       Консервная банка — захолустье рыбёшек. Ты заручился штопором и, лихо задевая края, вскрыл упаковку. Ты отбросил её к чертям не штопором, а силой воли, ведь в жилах твоих плескался никель. Ни ты, ни он³ на воздухе тускнеть не собирались.       Я не вынес бы отказа и молил Бога, будучи атеистом, о встрече. Я сжимал в руках фотографию и видел, как стена окрашивалась алым. Я старался не улыбаться. Никель, миновав смерть, и не смел терять свои качества. Душа состояла из осколков грёз и эмоций. Париж скорбел по нам обоим, подпевая бурей Сальваторе. C’est la vie.⁴