Miseriae

Мертвенно-жёлтые пятна солнечного света растекались по полу, дверцам шкафа, книжным полкам, ложились причудливой мозаикой на стены. Они казались брызгами на потолке и рамах картин, каплями застывшего воска среди тюля. Проникая сквозь листву, лучи света оплывали воском на столе и изголовье кровати, стоящей в углу комнаты. Странную тишину, царившую здесь, при желании можно было назвать живой: она, словно сгусток энергии, пульсировала, то таясь в далёком углу, то перебираясь в самый центр, замирая на некоторое время, как зверь. Спящая в кресле женщина неожиданно резко вздрогнула, нарушая молчание судорожным вздохом, разбивая меланхоличное спокойствие болезненным изгибом губ и дрожью пальцев, мгновенно вцепившихся в подлокотники далеко уже не в первый раз. Повеяло страхом, и тишину на секунду прошила тонкая нить учащённого сердцебиения, какое бывает после пробуждения от кошмара. Да… ей снился страшный сон. Всего лишь лёгкое наваждение, будто она опоздала. Уняв дыхание, женщина взглянула в сторону кровати, где всё так же, как и на протяжении всей недели спокойно лежала та, что мучила её так долго, причиняя боль и одновременно любя настолько сильно, насколько это вообще возможно. Изабелла заметила, что девушка тоже больше не спала, а всего лишь лежала, глядя вверх и почти не мигая и напоминая вытесанную из мрамора статую. Женщина не знала, что она видела в белизне высоких потолков, на чём остановила неподвижный и ничего не выражающий взгляд. Совершенная пустота в этих зелёных глазах доводила Изу до бешенства, до разрывающей виски режущей боли. Невольно ища причину в себе и своих поступках, она медленно, но верно сходила с ума, не слыша от больной ни звука сутками, слишком часто ночуя в этом самом кресле и просыпаясь от кошмара. Постоянно одного и того же, он всегда был одинаков. Нет, та не знала о том, что ей снится. Об этом не знал никто. - Флоренс? Ответа не последовало, а тяжёлый и пустой взгляд по-прежнему был направлен вверх. Изабелла стиснула зубы, пытаясь подавить внезапное жжение в груди и невероятно сильный порыв зарыдать прямо сейчас. Но ей это не понравится. Она терпеть не может плачущую Изу, ненавидит слёзы, и они обе прекрасно знают почему: сама боится почувствовать щипание в уголках глаз и что-то горячее на щеках. Слишком гордая, чтобы показать свою слабость, и чересчур упрямая, чтобы просто отозваться на собственное имя. - Скажи что-нибудь. Жёлтые пятна расплывались, бледнели, становились всё более неясными. Облака постепенно закрывали солнечный диск, комната погружалась в голубоватые и серые тона… Но Флоренс не произнесла ни слова. Всего лишь взглянула на Изабеллу, избегая смотреть ей в глаза дольше, чем нужно, а затем опустила веки, как бы отказывая во всём и ей, и себе. * Тогда стояла зима, и снег сверкал в лучах холодного низкого солнца, а она была счастлива и брала его пригоршнями. Голыми руками, без перчаток. Её ладони всегда были бледными и сквозь казавшуюся фарфоровой кожу виднелись голубоватые вены. Она улыбалась, черпая пальцами снег, роняя его и начиная всё сначала, пока её руки не краснели, а сама их обладательница со всей беззаботностью не сообщала, что уже не чувствует их. Изабелла тут же тянула её назад к дому, невольно улыбаясь её шуткам и тихому смеху: никогда не получалось сердиться на эту девушку, которая потом касалась её лица холодными, немного влажными от снега пальцами и вдруг со сдавленным смешком убегала вглубь дома, нарочно громко топая на лестнице. Каждый раз Иза давала себе слово, что не кинется за ней, а, наоборот, попытается сохранять спокойствие и подождать внизу, пока удивлённая Флоренс не перегнётся через перила, осторожно проверяя, всё ли в порядке. Почему-то это никогда не выходило, и вскоре она уже спешила вверх по ступенькам, придерживая платье и чувствуя, как губы подрагивают в улыбке, так как точно знает, что произойдёт дальше. Давно уверена, что не успеет она и свернуть за угол, как из полутёмного коридора вынырнет высокая фигура, всё ещё закутанная в шубку, и холодная на ощупь рука увлечёт куда-то в тот полумрак; всё окружит аромат мороза и тёплого дыхания, запах рыжих локонов, которые щекочут лицо Изе, и по-прежнему холодные пальцы прикоснуться к её щеке, скользнут дальше, заправляя прядку волос за ухо… Она всегда пахнет чем-то неуловимо тонким, притягивающим, а губы, уголки которых едва приподняты в улыбке, неизменно сухие и прохладные. И темнота замирает, становится тягучей, как патока. А запах густых рыжих волос – ещё слаще. Она почти наверняка знает, что девушка не закрывает глаза. Да… Именно тогда, в зимнюю пору, во время одного из нередких снегопадов, постепенно перераставших в метель, начались перемены. Они вплетались в их жизнь незаметно, закрадывались, словно тени, которые, скапливаясь, превращаются во мрак, что не в силах разогнать ни одна свеча или факел. Они ложились на точёное лицо Флоренс бледностью, закрадывались лихорадочным блеском в её глаза и сушили тонкие губы, скрывая под тонкой коркой улыбку. А затем насмешливо искривляли прежнюю действительность, создавая новую, но искажённую её копию. Тогда Изабелле становилось отчаянно холодно, мороз когтями драл кожу, не оставляя ни единой царапины, но заставляя пальцы отбивать нервное стаккато по поверхности подлокотников кресла, столешнице, подоконнику – чему угодно. …Весна, прихрамывая, пришла в середине апреля, преодолевая мороз и слабо отмахиваясь от летящих в лицо снежинок. Медленно, очень медленно льды, сковывающие реки, с утробным рыком трескались, выпуская на волю зло шипящие черные воды, утопая в ней, но не чувствуя досады. Оттепель робко выпевала свою партию в оркестре капели, звуча робко и на удивление кристально чисто. Однако, чем больше долгожданное тепло захватывало город, тем беспросветнее становилось у Изы в душе, тем более заброшенным и поглощённым холодом казался ей собственный хрупкий мирок. Она боялась перемен, потому что больше не могла меняться вместе с ними, оставалась далеко в промёрзших руинах. Холод захватывал её и Флоренс, тянул назад, не выпуская из цепких лап, крался по стенам их дома, заползал в углы, касаясь тонкими щупальцами губ и щёк больной, вдыхая в них трупную бледность. Отнимал по капле всё, открывая раны в душе, из которых чернильная кровь тягучими потоками струилась по нервам, застывая на них, как липкий густой сок на коре деревьев. Она больше не улыбалась, а зелёные глаза смотрели вверх, превращаясь в ледышки. Каждое слово застывало на губах, как вдох на морозе, оседало инеем, накладывая печать невыносимого молчания, извивающегося в крике о помощи. И в то же время она отвергала любые попытки помочь, пресекала их, рубила на корню, так резко отворачиваясь от Изы, что рыжие волосы падали на щёку. А той же оставалось только ждать, сжав зубы и кулаки до боли в костяшках. * Солнце пряталось в каждом цветке, проливаясь на пергаментной коже лепестков, листьев, проносясь по венам трав и земли. Его свет плескал через край, как вино из наполненного кубка, придавая высокой фигуре в белом неземного сияния, матового блеска, густо пересыпанного сверкающими пылинками. Вот девушка осторожно, дабы не нарушить композицию, наклоняет лицо к одному из дрожащих цветков, оглаживая его пальцами и легко касаясь тонкого стебля. Придерживая чашечку, словно священный Грааль, Флоренс поднимает глаза на Изабеллу, сидящую неподалёку, причём настолько ровно, что даже туго натянутые струны скрипок позавидовали бы. Карандаш в её руке точными росчерками запечатлевал на отдельном из ниоткуда взявшемся листке мимолётное мгновение – фею, склонившуюся над цветами. Faerie. - Ты что, рисуешь эскиз? – приподняв брови, с полуулыбкой спрашивает волшебница, быстро одёргивая платье и принимая прежнюю позу. - Уже нет, - последовал короткий, сосредоточенный ответ, и кисти сменили грифель с поразительной, почти жонглёрской быстротой. Небрежные, но чёткие штрихи переродились в аккуратные точные мазки, те самые, требующие абсолютного спокойствия и твёрдости руки. Молчание, заполненное жужжанием пчёл, шорохом ветра в кронах и траве, окутывало художницу и её модель незримой дымкой, в которой чувствовалось что-то сладкое и таинственное, как и всегда в летние полудни. Флоренс была одной из тех, кто позировал для картин абсолютно спокойно, практически не меняя положения, с ненавязчивой горделивостью, проскальзывающий в блеске прищуренных глаз, плавном движении кисти и неопределённом – тонких губ. Иногда Изабелле казалось, что ей никогда не будет достаточно этого лица словно ожившей античной скульптуры, не будет слишком много голоса и тихого смеха, пахнущих мёдом волос. Как бы та не повернула голову, художница видела её в новом свете, ещё прекраснее, чем раньше, и руки в нервной спешке тянулись за листом бумаги и угольком или карандашом. В студии, где обычно работала Иза, вскоре уже не было видно других картин: повсюду лежали зарисовки лица и фигуры Флоренс, даже за край рамки некоторых творений были вставлены эскизы. Но сама изображённая на них девушка пока что не могла увидеть степень зависимости, потому что её результаты по возможности скрывались, если она там появлялась. Что-то было неловкое и стыдное во всём этом. Нечто прекрасное и вместе с тем ужасное, похожее на новую форму пытки, которую Изабелла терпела исключительно в одиночестве. Почему-то спокойствие её модели (внешнее, как потом узнала женщина), внушало ей, что лучше оставлять всё как есть. Пускай она приходит так же часто, пьёт чай из маленькой чашки, никогда не проливая и капли, разговаривает с ней, не замечая ничего, а потом позирует для очередной картины… Этого ведь вполне достаточно? Так ведь? Работая над деталями фона, Иза иногда давала Флоренс полчаса прогуляться или просто переменить положение и расслабиться. В этот же раз девушка почему-то решила понаблюдать за её работой, тихо стоя сзади, и внимательно следя за тем, как на полотне появляются мазок за мазком. Художница чувствовала её дыхание, само её присутствие за спиной, и это мешало сосредоточиться. Мысли принимались танцевать бешеный хоровод вокруг настоящего костра, которым в одно мгновение вспыхивал её мозг. Работа застопорилась, приходилось много раз исправлять те вещи, которые обычно получались с первого раза. Наконец, тихий голос над её ухом нерешительно спросил: - Мне уйти? Я, кажется, мешаю тебе. - Н-нет… - неожиданно хрипло ответила Иза, кашлянув и пытаясь не смотреть на линии скул, шею, вид на которые ей так кстати открывался с её положения. – Останься. Но в тот раз Флоренс всё же поспешила отойти, извиняясь и как-то по-особенному глядя на женщину, совершенно повергая ту в полную растерянность. И вдохновение немедленно куда-то испарилось струйкой разноцветного дыма, оставляя горький вкус пепла в горле. * В тусклом сиянии рассвета, закрадывающегося в окна, её лицо всегда выглядело неживым: слишком хрупкие и острые линии, застывшие и неподвижные, выражение неуловимого беспокойства и скрытого страдания. Голубоватые веки, тонкие, словно пергамент, и неестественно белые холодные руки, которые навсегда сохраняли в себе отголосок ушедшей зимы и мороза. Но если тогда они скоро теплели, то сейчас их, казалось, не могло ничто согреть. Изабелла, впав в своего рода оцепенение, наблюдала за этим изваянием, словно впитывая в себя этот образ, гравируя его в своей памяти, выписывая его красками на полотне. Даже такой Флоренс была прекрасна, утончённа в болезни и упрямом нежелании показывать свою слабость, которое скрывалось в чуть заметном сжатии губ. Как статуя, она лежала невыносимо прямо, напряжённая даже во сне, и грудь едва приподнималась при каждом вздохе. …Она не знала, как так получилось, что в немного дрожащих, как у пьяницы, руках появился лист бумаги, не знала, почему взялась за рисование в такой ранний час. Не понимала, отчего держит в пальцах карандаш, заносит его над листом, словно нож над чьим-то телом, а затем проводит линию, как первый надрез. Лицо, до боли знакомое и родное, появлялось из-под грифельного кончика, тени локонов окружили голову ореолом быстрых, но точных штрихов. Иза рисовала лихорадочно, будто вор, который пытается как можно быстрее украсть больше вещей из дома, пока не пришли хозяева. Пока не проснулась Флоренс, пока не открыла заледеневшие зелёные глаза, не посмотрела на неё так холодно, будто пытаясь отогнать от себя, заставить бросить себя и убедиться, что та, в конце концов, не выдержит и поступит именно так. В смерти есть красота. Она проступает в бледных щеках и тенях от ресниц, незыблемом спокойствии и молчании, парящем вокруг, как серебряные нити тумана. И прячется в последней череде вздохов, что растворяются в воздухе, как снежинки в весенней грязи. Изабелла почти не поднимала глаз: знала каждую черту так, будто та была её собственной, и рука почти совсем не дрожала, линии были такие же чёткие. Ну, может быть, чуть-чуть кривоватые и неуверенные, но ничего не портящие. В картинах и рисунках Изы всегда был свет, льющийся из шероховатой поверхности бумаги, но сейчас не было ничего, кроме чистой и прозрачной, словно слёзы, боли. Каким-то образом искусство, которое женщина считала спасением, эдаким глотком воздуха, сейчас душило её, затягиваясь вокруг шеи петлёй, потому что оно не могло помочь. Оно было пустым и холодным, лёгким и невесомым, словно бы лишённое сердцевины – бесполезным. И хотелось выть прямо в тёплое весеннее небо, морозом обдавая почки и распустившиеся цветы. * Опавшие листья устилали дорожки сада, их ловили в свой капкан оголённые ветви кустов, и багряно-золотой ковёр зачаровывал богатством оттенков, которые почти невозможно воспроизвести с помощью красок на полотне. Именно об этом думала Изабелла, следя за падением ещё одного листка, промелькнувшего в воздухе искрой, но затем плавно приземлившегося на сотню таких же, как он, и слившегося с ними воедино. Она ощущала, что теряет вдохновение и уверенность в себе, как иногда поэт чувствует, что слова бросаются врассыпную, как только пытаешься подобрать хоть одно подходящее. Так и она, смотря на раскинувшуюся перед ней панораму, мучилась от неприятного осознания собственного бессилия запечатлеть малейший оттенок прохладно-голубого неба без единого облачка, устремлённые к нему и почти полностью сбросившие с себя листву ветви деревьев, невозможности передать величие всего, что её окружало. Стихи, которые художница пыталась писать, дабы отвлечься, выходили, на её взгляд, плоскими и лишёнными живости. Всё чаще перечитывая предыдущие свои поэзии и пересматривая картины, она начинала сомневаться в том, что создаст хотя бы нечто похожее на них. Осеннее солнце просвечивало сквозь паутину чёрных ветвей, и в тот момент почти абсолютной тишины Изе показалось, будто во всём начала происходить какая-то загадочная перемена. Закрыв глаза, женщина глубоко вдохнула, пытаясь запомнить запах, окутывавший её, и, повременив, с сожалением выдохнула и, приподняв веки, внезапно ощутила чьё-то присутствие. Резко обернувшись, она от неожиданности отпрянула, глядя на стоящую перед ней высокую девушку в белом платье и распущенными рыжими волосами. Изабелла изумлённо рассматривала будто бы из ниоткуда взявшуюся незнакомку, которая даже бровью не повела, когда её, наконец, заметили. Платье было ей почти под горло, а рукава прихвачены завязками на запястьях, в то время, как юбка свободно ниспадала вниз, доходя как раз ровно до чёрных башмаков. С тихим спокойствием рыжеволосая наблюдала, как её разглядывают, и вдруг произнесла мягким серебристым голосом: - Мильтон сказал, что Изабелла куда-то запропастилась. Я вызвалась поискать её, при этом совершенно не зная, как она выглядит. Но, как мне кажется, тут больше никого нет, поэтому я могу сделать вывод, что нашла Вас. - Я не видела Вас в компании, - озадаченно пробормотала женщина, не в силах отвести взгляд от той. - Дело в том, что я опоздала, - улыбнулась незнакомка, - как всегда, впрочем. Знаю, это ужасная проблема, но ничего поделать не могу – так много времени и так мало одновременно, что хотелось бы удлинить сутки хотя бы на час. Ну, так что? Пойдёмте в дом, уже холодает. Всё ещё растерянная, Иза последовала за девушкой, пытаясь понять, что случилось всего за пару мгновений. Та перемена, которая почудилась ей совсем недавно, казалось, набирала быстроту и неслась к какой-то неведомой черте, накаляясь и высекая искры. Идя в полном молчании и слушая звук их шагов следи шороха листвы, художницу бросало то в жар, то в холод, и всё казалось удивительно прекрасным, а сама она – всесильной. Скоро уже показался фасад дома, призраком белеющий в сгущающихся сумерках, а они до сих пор не сказали друг другу и слова, хотя молчание между ними казалось на удивление естественным, не требующим заполнения себя ненужными фразами о погоде или о чём-то столь же скучном. Заходя внутрь здания, они поравнялись, и до Изы донёсся тонкий, щемящий где-то под сердцем аромат, исходящий от рыжих волос опоздавшей гостьи, а перед самой дверью обе почти одновременно остановились. Проводница бросила быстрый взгляд на ещё не совсем ей знакомую, но казавшуюся загадочной невысокую женщину, и, вдруг мягко и светло улыбнувшись, протянула ей бледную ладонь: - Я забыла представиться. Флоренс Уэлч. И двери в зал, из которого доносились звуки пения, смеха и хлопанья в ладоши, немедленно отворились. А уютный мирок Изабеллы Саммерс, пребывающий последние недели в некоторой заброшенности, внезапно взорвался миллионами красок и разлетелся яркими осколками, возрождаясь, как феникс, в то время как фигура в белом уже мелькала среди толпы людей в комнате. * - Рисуешь, да? Пальцы начали дрожать так, что было непонятно, как они только удерживают карандаш, прорисовывая линии и мелкие чёрточки. Медленно проведя последнюю из них, Иза подняла голову, тут же наткнувшись на пристальный, исполненный холодностью зелёный взгляд. Ну, что ж, когда преступника ловят с поличным, не имеет смысла отрицать что-либо: всё и так понятно с первого взгляда. Но это интересовало её в последнюю очередь. Гораздо более важно было услышать, наконец, её голос, хрипловатый, немного надтреснутый, но всё же такой дорогой. И какая разница, что говорит он, пускай оскорбляет, озвучивая самые обидные и несправедливые обвинения. Важно слышать, только и всего… - Ты не меняешься. Готова использовать меня для рисунка даже такой. И что же ты сделаешь с ним? Изобразишь Офелию с моим лицом? - Нет. - Ищешь материал для картин даже уже в без пяти минут трупе? Изабелла молчала, пытаясь скрыть дрожь губ и рук и выдержать буравящий её взгляд больной, полный лихорадочного блеска и льда. Удостоверившись, что не получит ответ, Флоренс откинула голову на подушку, а затем отвернулась к стене, ни за что в жизни не решаясь показать, насколько сожалеет о только что сказанном. Есть ли смысл извиняться за уже выскользнувшие слова, если это всё равно не даст ничего, кроме ещё большей горечи? Она никогда не скажет, что неправа, даже если будет после кусать костяшки пальцев, пытаясь не расплакаться.