Miseriae

Звезды казались тусклыми далёкими огоньками, которые виднелись словно сквозь запотевшее стекло. В полуоткрытое окно врывались потоки тёплого весеннего ветра, но, казалось, застывают в этой комнате, собираются под потолок, образуя купол. В углах скапливалась темнота, заливая чернилами стенами и пол, и Изабелла долго смотрела на бледные тени, пляшущие на стенах и неумолимо тонущие во мраке, вливающемся в каждую щель. Кресло было снова развёрнуто к кровати. Ещё днём, проснувшись и на некоторое время перестав бредить, Флоренс взглянула в сторону Изы и чуть заметно нахмурилась, хотя женщина могла в свою очередь поклясться, что видела дрогнувшие уголки бледных губ и тихий выдох облегчения. Однако ни та, ни другая ничего не сказали, похожие на две абсолютно разные Вселенные, которые боятся и не хотят соприкасаться ни при каких обстоятельствах. Но одно лишь это слегка потеплевшее выражение лица, глаза, в которых словно бы уменьшилось холодной колючести, неожиданно стали для художницы отдушиной, настоящим облегчением, будто все эти дни она находилась глубоко под водой, шла ко дну, как вдруг кто-то силой выдернул её на поверхность, заставляя судорожно хватать воздух ртом. К дневнику, нашедшему своё место прямо на кресле, со вчерашнего дня добавилась ещё одна тетрадь поменьше, в которой Изабелла давно, словно в другой жизни, иногда писала стихи. Листать её страницы было так же непривычно, как встретиться с некогда бывшим другом, который надолго исчез и вот решил появиться с ворохом воспоминаний и горечью. От каждой строчки веяло прошлыми сезонами, а особенно – зимой, холодный и свежий привкус, который едва ли не ощущался на языке. Она совершенно не помнила, что написала на следующей чистой странице, знала лишь, что это было нечто радостное с налётом неизменного траура, который за прошедшие недели въелся в мысли и кожу, запал глубоко в глазницах и стал почти неотделимой частью Изы. «Кто создал тебя так, что каждый оттенок твоего настроения наиболее всего ощущается мной, будто ты намеренно пропускаешь их сквозь меня. Я то оказываюсь в бездне отчаяния, если ты молчишь и, пускай даже беспричинно, сердишься на меня или кого-то ещё, то вдруг оживаю и будто восстаю из мёртвых, когда ты позволяешь себе самую крохотную из своих улыбок, адресованных мне или нет. Кто создал меня так, что я впадаю в зависимость от тебя и никак не могу отпустить, тяну обратно, привязываю к себе, даже если от тебя веет холодом и безразличием. Наверное, я на самом деле знаю, что, будь ты против, мне бы никогда не удалось удержать тебя. Ты позволяешь мне оставлять тебя подле себя.» …Уже глубокой ночью, почти совершенно лишённой каких бы то ни было отблесков света, Изабелла поднялась с кресла, часто служившего ей и постелью, подошла к кровати и, будто вор, наклонилась к спящей Флоренс и коротко поцеловала её в лоб. Это было как своеобразная печать, которую художница оставляла в ответ на первые признаки оттепели в отношении девушки к ней. Осторожно взяв хрупкую ладонь больной, она стояла, окружённая тенями и в самом деле ощущала чудесность той минуты, как ребёнок, которому всё кажется лучше и прекраснее, если он делает что-то тайком, рискуя в любое мгновение быть разоблачённым. «Я буду водой, которая в конце концов разрушит неподатливый камень, пускай бы на это ушла целая вечность. Даже если камень осознанно создала ты сама, желая уберечь себя от возможного разрушения, отчаянно боясь и ожидая наихудшего. Если ты всё ещё позволяешь мне удерживать тебя возле себя, то у меня есть шанс.» * И тогда снова была осень, совсем не похожая на прошлогоднюю. Дожди шли беспрерывно, их косые струи бились в окна, как пойманные птицы, и стучали по крышам; под крупными каплями прогибался каждый бурый листок, а небо будто навечно затянуло тучами. В такие дни Иза любила сидеть в студии и рисовать, читать или писать что-нибудь. Если такая погода выдавалась затяжной, то иногда женщина даже спала в этой комнате, наполненной запахом дерева, краски, чернил и приглушённым звуком снова припустившего с удвоенной силой ливня. Однако этой осенью у неё неожиданно появилась компания. Художница не помнила, когда это началось. Просто вдруг неожиданным образом, как-то само собой рыжеволосая девушка с осанкой королевы и пронзительными зелёными глазами начала появляться в её доме всё чаще. Изабелла начала замечать, что постепенно привыкает к эху лёгких шагов, раздающемуся на первом этаже и шелесту платья Флоренс, запаху духов, что, казалось, пропитывал каждую вещь и оставался там, даже если самой гостьи не было. Рисовать становилось легче с ощущением этого аромата, а вдохновение будто бы расправляло крылья, поэтому женщина с каждым днём всё больше чувствовала необходимость присутствия здесь необыкновенной посетительницы, часто к тому же позировавшей ей для картин и зарисовок. И вот в череде залитых дождём дней неожиданно наступила внезапная перемена – плотную серую завесу прорвал луч света и, проскользнув сквозь сплетения ветвей, словно сам испугался своей дерзости. Через полчаса голубое небо выступило из туч, и солнечные блики играли на поверхности луж, будто кто-то случайно уронил в воду звёзды. Флоренс с полным энтузиазма лицом обернулась к Изе ,и отчаянно жестикулируя, повышая голос, сказала, что они непременно должны в ту же секунду бросить всё и выйти на улицу. - Там ведь сыро и лужи повсюду, - чуть наморщила нос художница, но её слова потонули в вихре рыжих локонов, сбивчивых убеждений, шорохе платья и порыве свежего воздуха, проникнувшего сквозь распахнутое настежь окно. Она всё ещё не знала, как сопротивляться. Пахло влажностью, свежей, но по-осеннему холодной, кристально чистой и наполненной каким-то едва заметным звоном. А, может, Изабелле всего лишь казалось. Флоренс пронеслась мимо неё, аккуратно подобрав юбку, грациозная даже во время бега. Она проскочила по самой большой и глубокой луже, поднимая миллионы брызг, окруживших её фонтаном, и было совершенно не важно, что подол платья будет впоследствии безнадёжно испачкан. Эта девушка всегда жила одним мгновением, сотой долей секунды, позволяла сиюминутным желаниям на какое-то время накрыть с головой и увлечь неведомо куда. А художница, остановившись на обочине дороги, наблюдала за высокой и словно бы прозрачной фигуркой с развевающимися огненными волосами, смотрела на высокое небо, на померкший луг, преобразившийся в лучах солнца и кажущийся бесконечным, и чувствовала сумасшедшую радость. Нужно было сделать что-то такое, чего она всегда боялась, на миг поддаться невероятному, искрящемуся задору Флоренс, не бездействовать. Но на ум не приходило ничего, абсолютно никакой мысли, в голове шумело, и было пусто. Девушка, запыхавшись, всё так же придерживая порядком изгвазданную в грязи юбку, подбежала к ней с зелёным огнём в глазах и сияющей улыбкой, счастливая, с прилипшими ко лбу и щекам золотыми волосами. Её не портили тёмные пятна на ткани платья, чудесным образом шли растрёпанные и влажные волосы, сочетаясь с весёлой улыбкой, и хотелось смотреть, смотреть бесконечно, пока снова не начнётся ливень… - Я тебя люблю, - услышала Иза собственный голос будто издалека, пугаясь его нового звучания и эмоций, которые дрожали в нём, кричали о себе со всей мочи. Флоренс молча смотрела на неё, от неожиданности забыв придерживать юбку, а её до этого по-детски радостная улыбка наполнилась чем-то новым: теплом и смущением, что вообще было для художницы как некое откровение. Она никогда не видела, чтобы девушку приводил хоть кто-то в смущение. Пауза затягивалась, и становилось не по себе оттого, что три слова как бы повисли между ними, требуя ответной реакции, действий, чего-то определённого. Флоренс нерешительно протянула к Изабелле руку, касаясь её плеча и проводя пальцами вдоль предплечья, будто бы собираясь произнести нечто, но никак не могла. - Я тебя тоже. Ты, наверное, давно это знаешь, - наконец, сказала она, поднимая свой немного печальный взгляд, и прямо посмотрела в лицо женщине, а у той перехватило дыхание, загорелись щёки, а сердце застучало где-то в горле. С луга веяло запахом опавшей листвы и холодом, приближающимся дождём, а на обочине дороги застыли две фигуры, держа друг друга за руки и не говоря ни слова. * Воспоминания окрашены так ярко, будто кто-то нарочно подсвечивает их изнутри, заставляет их гореть огнём на внутренней стороне век. Стоит ей закрыть глаза, как всё начинается снова, картинка за картинкой, слова, звуки, мысли, будто струны, натягиваются дл предела, звенят от напряжения, а потом она одним рывком пытается освободиться, видит перед собой лишь стены, слышит пустоту. Больше ничего. Сжимая в руках дневник так, что на чёрной поверхности остаются вмятины от пальцев, Иза глубоко вдыхает, считая до десяти, до пятнадцати, до двадцати: с каждым разом количество подсчитываемых секунд становится на десяток больше. Для того, чтобы сосредоточиться, уходит ещё некоторое время, и это выматывает художницу окончательно. «Почему время тянется так, будто продирается сквозь колючие кусты, почему я всё ещё здесь, какой смысл в том, что я делаю? Меня ничто не оставляет в покое, я постоянно словно чего-то жду, боюсь наступления непоправимого. Я никогда не чувствовала такого тупого, невыносимого бессилия, из-за которого нельзя ничего сделать, я не в состоянии изменить происходящее. Будто колёсико в механизме часов, безразлично тикающих над моей головой. Стрелки их тоже идут вперёд и не могут вернуться назад, как и я». - Иза. Тик-так. Секундная стрелка преодолела ещё несколько делений на циферблате. Женщине казалось, что она впервые слышит своё имя, его звук показался выстрелом, и прошло ещё несколько мгновений, прежде чем она повернула голову к больной. Флоренс смотрела прямо на неё, спокойная, застывшая, но какая-то другая. - Что…? - Спасибо, что развернула кресло. Художница кивнула, ощущая ужасную дрожь в пальцах и надеясь, что это не всё, отчаянно желая услышать ещё хоть пару слов. - Я… не думаю и половины сказанного. - Знаю. - Зачем ты всё ещё тут? Мне казалось, что любой нормальный человек давно ушёл бы прочь. - Откуда ты только набралась таких представлений о нормальном поведении кого бы то ни было, - выдохнула Изабелла, пытаясь сдерживать настоящую бурю эмоций, которую в ней поднял вопрос девушки. Флоренс молчала, глядя в потолок и судорожно пытаясь подобрать слова. В голове крутилось множество фраз и обрывков незаконченных предложений, но всё было не то, слишком плоское, ничего не выражающее. Медленно набрав в лёгкие побольше воздуха, она очень тихо произнесла: - Подойди ко мне. Пожалуйста. Ноги неожиданно стали ватными, а в горле пересохло. Иза, не веря, смотрела на заострившееся и осунувшееся лицо, так и не утратившее своей особой красоты. Словно все эти прошедшие недели стояли между ней и постелью, где лежала Флоренс, образуя пропасть через которую вдруг перебросили неустойчивый и хрупкий мосток. Как во сне, она неуверенно приблизилась к кровати, постоянно ожидая подвоха, но видела лишь странный, ни на что не похожий блеск в запавших, измученных зелёных глазах. В комнате было темно, но каким бы чёрным ни был мрак, царящий в ней, ему не удалось скрыть вид рыжеволосой застывшей фигуры перед Изой. Кое-как сев, она совершенно не могла понять, что сейчас делать: происходящее застало художницу врасплох, отобрало дыхание и унесло с собой все чувства, кроме странного, всепоглощающего ощущения радости и облегчения. Несколько секунд прошло в молчании, а затем Флоренс невероятным усилием сделала рывок и приподнялась, обхватила руками её за плечи и, не в силах удержаться дольше мгновения, упала назад, потянув за собой Изабеллу. - Просто немного ближе, - рвано вздохнув, пояснила она после того, как та забралась на кровать и обняла её. Рыжие волосы, пахнущие уже не так, как раньше, снова оказались на плече художницы, смешались с её собственными, а слегка подрагивающее тело – в судорожно сцепленных руках. Где-то в районе шеи женщина чувствовала лёгкое, почти неощутимое дыхание, и желание прижать к себе Флоренс ещё крепче с новой силой всколыхнулось в ней, и она постаралась сократить то слишком маленькое и огромное одновременно расстояние между ними. - Вот так даже лучше, - пробормотала та, зарываясь носом во впадинку чуть ниже шеи Изы. - Меня нельзя простить… Совсем. - Глупая, - последовал тихий ответ, скрашенный слабой улыбкой. – Что я должна тебе прощать? Молчание. Впервые не враждебное, так и норовящее закрасться в мозг и заставить почувствовать своё одиночество, а та ненавязчивая тишина, которую не хочется даже нарушать. Спустя некоторое время, которое теперь с умопомрачительной скоростью понеслось, сорвавшись в бешеный аллюр, Флоренс приподняла голову и прикоснулась ди губами к щеке Изабеллы. Та взглянула на её освещённое усталой, но мягкой улыбкой, и где-то в груди до боли защемило, сжало железными обручами и стиснуло. Она поцеловала её в ответ, прямо в побелевшие губы, провела пальцами по щеке и волосам, заправляя одну из прядей за ухо. - На самом деле, это всё, что нужно, - сказала девушка и, закрыв глаза, прижалась к другой всем телом. В комнате царила почти непроглядная темнота, в которой раздавалось тихое дыхание и осязалось тепло. Холод постепенно уходил с недовольным ворчанием, забивался в углы и ютился возле окон, не в силах приблизиться к постели ни на шаг. В комнату сквозь открытое окно долетало стрекотание сверчков, убаюкивающее и успокаивающее. И вскоре обе заснули, как если бы между ними не было ледяной стены на протяжении многих недель, страха и непонимания. А наутро, открыв глаза и заметив игру солнечных зайчиков над головой, Изабелла увидела, что Флоренс мертва. * Кто-то тащил её прочь и говорил, говорил, но его речь сливалась в одну неразборчивую череду звуков. Она когда-то знала, что днём светло, но она не могла понять, так ли это. Ей пытались сказать, что никто не вечен, однако она чувствовала, что уходит под воду, глубоко на дно океана. Кто-то пытался оторвать её от бледного тела, но это пришлось делать силой, потому что все слова разбивались, как капли о брусчатку. * Она стояла перед зеркалом, смотря на глухое чёрное платье и вуаль, скорбной дымкой окружающую её лицо, а видела переливы воздушной голубой ткани, развевавшейся при движении, слышала музыку и смех танцующих пар. Нервно переплетя пальцы с отсутствующим выражением лица, она чувствовала всегда прохладную ладонь в своих. И такое же глухое, могильное молчание вновь обрушилось на неё, окутывало непроницаемым коконом, но в самом сердце этой тишины звучал тихий серебристый голос и мягкий смех, шумел осенний дождь, и жужжали шмели в саду. Там пахло цветами, теми духами и морозом, опавшими листьями и влажностью. И никто никогда не лил слёз понапрасну. * Над ней, наверное, посмеялись, заставив лично наблюдать за тем, как заколачивают крышку гроба. Перед тем, стоя над одетым в белое и окружённом цветами телом, художница смотрела на восковые, застывшие черты, а в голове слышала собственные крик и рыдания. Возможно, это была лучшая поза, в которой Иза могла нарисовать её. Она бы не двигалась, и выражение лица не изменилось, не дрогнул ни один мускул, не шевельнулась бы рука, а свет падал неизменно и правильно – так, как надо. Где-то будто бы раздавался стон скрипки, а затем ритм ей задал мерный стук молотка о дерево. * Глядя на то, как гроб опускают в могилу, она думала о том, что на груди у неё лежит небольшая тетрадь со стихами. Будто бы на мёртвых и закоченевших ветвях куста внезапно распустился цветок, а среди остывшего пепла вдруг разгорелся уголёк. Изу бил озноб, а сквозь чёрную ткань всё выглядело смутно, размыто, по-другому. Но перед собой она видела заснеженный сад и слышала мягкие шаги, чувствовала на лице всегда ледяные и покрасневшие руки, потому что те всегда почему-то оказывались без перчаток. Ноздри щекочет знакомый аромат и всё вокруг на одно мгновение тонет в черноте, потому что она закрыла ей глаза. - Это ты, я же знаю. - Угадала. Изабелла резко оборачивается, но вокруг лишь люди в траурных одеяниях, и рядом с могилой, которую уже почти засыпали, цветёт вишня. Она всё ещё слышит звонкий смех, который удаляется, растворяется в шуме ветра. Небо затягивают тучи – скоро начнётся дождь.