Краткий пересказ первоисточника
В одной глухой провинции жил да поживал барон. И была у него красавица-дочь. И влюбился в эту красавицу сосед. Граф. А потом ещё и принц крови. А потом ещё один граф — уже столичный сердцеед, этакая светская штучка. И стали эти господа скопом очень серьёзно претендовать на красавицу, просто вздохнуть ей не давали. Заметим, что принц крови не очень-то и старался: в отличии от своих соперников он претендовал исключительно на нижнюю часть девицы, не суетился и ждал, что всё как-нибудь само собой устроится. Его же соперники подошли к вопросу основательно: сосед женился на красавице, правда, без особого успеха, сердцеед, в свою очередь, очень удачно определился к ней в любовники. В итоге любовник заколол мужа, принц крови пристрелил любовника, а безутешная красавица отравила принца крови — безжалостно, как крысу в чулане. И ушла в монастырь.КОНЕЦ
От таких историй, мой дорогой читатель, у автора, как правило, случается изжога и накатывает непреодолимое желание ругаться вслух всякими непотребными словами. Ах, злодей-злодей Монсоро, затравил бедную девушку, совсем как когда-то её кроткую лань. Ах, негодяй, выкрутил ей руки и обманом женился! Ах, мерзавец, не привёз ейного папеньку в Париж, подумать только, и не плясал под её дудку. Мизерабль. Да, несомненно, Мизерабль-Монсоро самый сильный, самый независимый персонаж в романе, но чтобы понять это, мне, дорогой читатель, пришлось очень сильно повзрослеть. Прочитанные взахлёб в весьма раннем возрасте истории оставили в моём детском, не до конца ещё сформировавшемся к тому времени мозгу чёткий, глубокий, трудно стираемый временем оттиск. И на очень долгое время жирными, выпуклыми мазками в моём сознании была прорисована несчастная красавица-красавица, которая любила, прекрасный, благородный и непогрешимый сеньор, который тоже любил-любил, и злыдень-муж, который взял и порушил этим двоим их идиллию и опошлил праздник жизни. Хотя, как мне помнится, я в свои двенадцать лет была глубоко потрясена эпизодом в меридорском парке, да что там, просто офигела, когда пылкий любовник сквозанул через стену, оставив свою голубку на растерзание мужу, а потом заламывал руки, причитая: «Боже, что этот людоед устроит в Меридоре!» Нынче, разменяв десяток-другой лет, я прекрасно понимаю, что любовник, даже самый красивый, самый храбрый, самый знатный, самый хорошо воспитанный — это всего лишь любовник, и требовать от него чего-то существенного, серьёзного до невозможности глупо. В отличии от мужа.«Бриан, это голова!» (с)
Итак, жил-был барон, и была у него дочка. Красивое белокурое существо, взлелеянное под хрустальным колпаком, вскормленное амброзией и манной кашей. В голове у этого существа была тоже — манная каша, но красивая форма груди затушёвывала это нюанс напрочь. В старом замке, среди лесов, среди павлинов, голубок, кротких лебедей и трепетных ланей так они и жили, не зная горя, прям как в раю с ангелами: из папеньки потихоньку сыпался песок, дочка какала радугой и бабочками, но пришёл конец и их безмятежному житью, как приходит он всему на свете. Девочка созрела. Её красиво сформировавшиеся вторичные половые признаки в упор разглядел сосед и, как водится — очаровался. И посватался. Барон де Меридор запрыгал, я думаю, до потолка от такого счастья, ибо зятя лучше, чем Бриан де Монсоро ему было не найти; давай, дорогой читатель, отвлечёмся от нашего повествования и подробненько так рассмотрим почему. Ответ на вопрос, почему хозяину Меридора не нужно было другого зятя, кроме Монсоро, нужно искать прежде всего в реалиях того времени, ну и в характере этого самого провинциального графа, которому столичные дворяне — дурачьё — снисходительно улыбались в спину. Реалии той жизни были таковы, что любая пригожая девица, на которую упал взгляд вышестоящей особы, вполне могла не доехать до тётки, к которой её отправил, от греха подальше, заботливый папенька. А к папеньке, попозже, наведался бы посланник, который, комкая в руках слипшуюся вуаль, стал бы что-то смутно бормотать про чёрный пруд в графском парке. И папенька, не найдя управы на погубителя родного детища, находил бы утешение только в горючих слезах. В этом райском уголке, впрочем, как и повсюду, царила этакая разодетая в парчу и бархат махновщина под ёмким, исчерпывающим девизом: «Кто сильнее, тот и прав!» Оттяпать дочку, замок, охотничьи угодья — да пожалуйста! Только смоги. Старый барон прекрасно понимал, что его время уходит, что замок, угодья и дочку нужно передать в надёжные руки, и граф Монсоро подвернулся ему как нельзя кстати и подходил по всем статьям. Во-первых, «в доску свой», сосед, что немаловажно, у которого интересы здесь, в своём имении; при удачном стечении обстоятельств можно было бы объединить земли и серьёзно говорить о клановости, о защите имущества, о круговой поруке, в конце концов; потому как браки среди дворян — это прежде всего земельно-имущественные интересы, а потом всё остальное. Барон де Меридор счёл, что человеку, жизненным кредо которого была фраза: «Всё моё — моё», с лёгким сердцем можно вручать и дочь, и замок, и всё прочее, и был абсолютно прав. Также, по его мнению, полезных, необходимых для зятя личных качеств у графа де Монсоро было в избытке. Даже Диана, существо с манной кашей вместо мозгов и паклей вместо сердца признавала, что граф де Монсоро умён. Да, очень умён, а так же упорен, скрытен и чрезвычайно целеустремлён. Столичные дворяне, которые себе цены не могли сложить, насмехались за глаза над провинциалом, но один из друзей Бюсси аттестовал Монсоро более чем лестно: «Я его боюсь». Конечно, это была шутка, но та, в которой, несомненно, есть доля шутки, а всё остальное — правда. Шико подметил, что в глазах главного ловчего есть что-то волчье, а это определённо заявка на более чем серьёзный склад характера. Придворную должность Монсоро получил не за красивые глаза, а потому что то, что он делал — делал хорошо. Перед нами человек явно незаурядного ума и выдержки. Да что там, этот скромный анжуйский дворянин, — провинциальное чучело, как отрекомендовал его Бюсси в припадке злости, — когда дошло до серьёзного, взял герцога Анжуйского за шкирку, и как напрудившего щенка натыкал носом в лужу: «Диана де Монсоро моя жена. И я не отдам ни жены, ни должности». Да, и Франсуа вынужден был покорно кивать головой и соглашаться, ибо Монсоро, предвидя такое развитие событий, — голова! — крепко взял его за вымя. В то же самое время, Бюсси в той же ситуации закатил истерику, обозвал принца трусом и подлецом, подхватил лихорадку, улёгся в постель и спрятался за своего лекаря вместо того, чтобы сказать принцу в лицо всё что думает. Умора. В общем, радость старого барона была обоснованной, но очень недолгой. Стоило ему заикнуться о предложении графа, как дочь забилась в истерике: «Ой, не надо, не надо! Ой, боюсь, боюсь!» Барон, скрепя сердце, отказал графу, о чём в последствии очень горько, полагаю, пожалел.