Колыбельная

ты поишь меня нежностью морей

Все изменилось так же резко, как и началось. Шурик расстался с очередной девчонкой, променяв её на меня. Наши песни круглосуточно играли в эфире Нашего радио, из каждого захудалого магнитофона звучал надоедливый «Полковник», а возле подъезда нашей съемной квартиры ежедневно толпилась кучка фанатов, жадно просящих у меня автограф. Не то, чтобы я был не рад сложившимся обстоятельствам, потолстевшему кошельку и славе, я скорее больше захлебывался в своем личном паническом страхе. В страхе быть однажды загнанным желтой прессой в тупик. — Лёвчик, мне кажется такими темпами нам придется разъехаться… — Я знаю, родной…знаю. — Я не хочу, — он крепко сжимал мою ладонь. Каждый день становился невыносимым. Кричащие фанатки, поезда, города, шум, гам, яркие плакаты в тоненьких ручках девчонок с надписью нашей группы, тайные поцелуи в гримерке, пока никто не видит, томные взгляды на сцене… В один момент мне стало настолько страшно от мысли о разоблачении наших отношений, что я просто перестал говорить. Шура был очень озадачен моим поведением, но трогать меня не стал. Он всё прекрасно понимал. Время беспощадно бежит, мы так и не смогли разъехаться. Слишком тяжело было отвыкнуть от выходных, где Шура мерно сопит на моем плече. Мое молчание продолжало набирать обороты. Я разговаривал только с Сашей, чаще всего дома, других не подпускал к себе ни на шаг, чем, наверное, еще больше привлекал разъяренных девиц. Я с каким-то упоительным злорадством хамил прессе, ставя друга в неудобное положение и заставляя его выкручиваться с помощью новой остроумной шутки. Но бизнес продолжал расцветать, а моя душа угасать, мой маленький мир поэта хотел творчества… Хотя я и старался привлекать к себе внимание на сцене, танцевал, прыгал, как ненормальный ребенок. А все ради кого? Ради Шуры. Я не хотел его подставлять в очередной раз, да и что сказать, мне нравилось, как он играет, как мы вместе растворяемся на одной площадке. — Лёва, если ты устал, скажи, я попрошу сократить гастрольный график и мы… уедем куда-нибудь. Я стоял на балконе нашей небольшой квартирки, единственное, что напоминало мне о нашей прошлой жизни, и курил пятую сигарету по счету, запивая темным пивом. Он сказал это тихо, будто боялся затронуть мои хрупкие механизмы души, и так же беззвучно обнял со спины, утыкаясь холодным кончиком носа в шею. Казалось, мы поменялись местами, и теперь я стал черствой деревяшкой, не обращающей внимания на его желание быть рядом. А ведь раньше все было по-другому. Депрессия? Может апатия? Мои глаза уже не голубые, они серые. Шурик медленно убирает прядку с моего горячего лба. На улице идет снег. Машин, стоящих во дворе, практически не видно из-за сугробов. — Лёв… — Да что? — выходит слишком резко. Шурик вздрагивает от моего рычащего голоса и отходит на шаг назад. — Прости, — я прикрываю глаза, тяжело вздыхая. — Я и в правду устал, но давай побудем дома. Так длится еще неделю — весь наш небольшой перерыв посередине тура. Я частенько провожу время на балконе, в одиночестве пишу стихи, курю, наблюдаю за кружащимися снежинками. Шура методично заваривает чай, тоже курит, читает какие-то глупые статейки и отвечает на вопросы фанатам на нашем официальном сайте. Он, кажется, стал худее обычного, побледнел и приобрел характерные синяки под глазами. Ночью я стал частенько слышать, как Шурик что-то тревожно шепчет и ерзает по постели. Видимо, моя депрессия сказалась и на его состоянии. — Тебе не кажется, что между нами больше, чем просто дружба, — с порога начинаю я, войдя в квартиру после прогулки за сигаретами. — Бортник, какой же ты дебил. Шурик стоит за плитой и что-то старательно готовит в пылающей сковородке, периодически приправляя блюдо солью или перцем. Я снимаю тяжелую дубленку с плеч и вешаю на крючок, затем медленно подхожу к нему и нежно обнимаю со спины, целуя в горячую щеку. Кареглазый вздрагивает, то ли от сладкой неги пролившейся где-то в глубине груди, то ли от неожиданности. — Тебя только сегодня осенило? — прерываешь молчание. — Я просто подумал… — Так ты еще и думать умеешь. — Шурик. — А? — он улыбается, чувствуя, что задел мое эго. — Дай уже договорить, — я отстраняюсь и прислоняюсь поясницей к столешнице, отводя взгляд куда-то в сторону. Мне кажется, что Шура разочарованно вздыхает, чувствуя, как его покидает мое спасительное тепло. — Мы просыпаемся с тобой в одной постели, целуемся, — я едва заметно краснею, — тебя заводят мои прикосновения… — И? — Шурик разворачивается ко мне лицом, проворно улыбаясь. — Лёв, если ты хочешь предложить мне встречаться, я не против, но только сделай, пожалуйста, это подобающим образом, а не вставляя через каждое слово свои паузы. Я ведь могу подумать, что ты сомневаешься. Он приготовил вкуснейшую пасту, нарезал свежие овощи и хлеб. Стол уже практически готов к ужину. Прозрачные бокалы, бутылка красного полусладкого вина, свечи… Что? Свечи? И когда это мы записались в романтики, двое взрослых мужика. Забавно. Шурик раскладывает приборы, зажигает свечи и кивком заманивает меня за обеденный стол. Сейчас его глаза как-то по-особенному искрятся при свете огоньков. Я даже чувствую себя виноватым, понимая, как долго я терзал его своим молчанием и не определенностью, а он... терпел. Я наливаю вино и подношу бокал к его бокалу. - Александр, не соизволите ли вы принять мою безграничную любовь к вам. Шурик смешно морщится, обзывая меня в мыслях последними матными словами, но соглашается и, отпив вино, тянется за поцелуем. Его горячее дыхание опаляет мои губы и заставляет покрыться кожу мурашками. Я прикрываю глаза от наслаждения. - Какой же ты у меня дурак, Лёва, - он нежно проводит по моему лицу длинными холодными пальцами, - продолжай творить глупости. Этот вечер, пожалуй, единственный вечер за год, который заставил меня снова начать жить и отбросить дурацкие сомнения. Да, в глубине души я все еще боялся развития наших отношений, и в мыслях не мог представить до чего дойдут обыкновенными ласки и страстные поцелуи, но в конечном итоге, мои страхи растворились в простынях и запахах безудержного желания. Но что же ждало нас дальше?