Алфавит

Он идет по дороге, смешной и громоздкий. Вприпрыжку, под детскую песенку. Вокруг его пояса обвязана цветная скакалка, на голове — цилиндр дорогого шелка. Он идет и всматривается в ваши окна, как в ваши сердца. Он ищет трагедии и упивается ими. Он творец, он — Созидание. Он их создает без устали, без перерывов. Не ленится обойти весь мир. Немного ребячливый, такой непохожий на взрослого, он любит детей. С ними всегда проще, много проще поладить. Ведь они, потерявшие кого-то, всегда такие беспомощные, такие жаждущие чудес. Падкие на одно доброе слово. — Красавица, — говорит он девочке, сжимающей в руках кривую, заскорузлую куклу, без одного глаза, с латанными щеками, с разной длины руками. — Спасибо, господин, — ласково отзывается девочка, и пшеничные ресницы ее чуть подрагивают, фарфоровую кожу заливает розовый цвет. — Не ты, — Граф исправляет оплошность, склоняя большой тело. — Она! Его большой палец касается страшной на вид игрушки. Ее хозяйка розовеет сильнее. — Все ругали ее, что некрасивая, мою куколку, — ее голос доверчиво-близко, так, что теплота дыхания ощущается на себе. Для Графа хозяйка не больше куклы, не важнее куклы, ничем не лучше. Она станет такой же игрушкой, его игрушкой. Граф такой благосклонный — он долго выслушивает, как куколку сшила сестрица, она тут теперь, в общей могиле, под зеленеющей травкой. После болезни ее засыпали белым порошком. — Ничего, — утешает Граф. — И такие могут вернуться, если ты позовешь. Назови ее имя. Прокричи его Богу. Девочка недолго не верит, прежде чем подчиниться, но Графу нельзя отказать, он — самое обаяние. Ее голос такой звонкий, что несколько оглушает, так, что имя сливается. Летнее небо дрожит, скелет на подставке клацает голыми зубами, оживая. Под ярко-черной звездой, на механической кости Граф зорко различает имя «Катерина». По пухлым щекам проходит короткая дрожь, словно оно напоминает о чет-то важном. Граф встряхивается перекормленной птицей, лениво и недовольно. Важны лишь трагедии. Еще — смерть Сердца. Еще — чтобы узор на кокотнице был повернут при завтраке в правильную сторону. Никак не люди. — Займи ее тело, — приглашает Граф, делая широкий жест рукой. — Убей ее и живи. — Ева, я не хочу! — плачет новая кукла одним только голосом, но, послушная хозяину, она шагает по травке с немного неловким, протестующим громыханием. Звонкий девчоночий голосок снова надрывается в крике. Щеки Графа почему-то снова дрожат, совсем недолго, лишь миг, когда не становится Евы и остается лишь Катерина. — Я ваша, господин, — дребезжаще признает она, оседая на землю. Пшеничные ресницы теперь склеены стрелками, глаза замутнились печалью. — Мне всегда достается все, дитя, — смеется Граф, но противный, необъяснимый холодок вкрадывается в эту мысль, заставляет на миг усомниться — а так ли это? — Простите… — она привстает, но падает на подогнувшихся ногах, разведя колени. У нее нет сил овладеть новым телом быстро. У нее совсем ничего больше нет, кроме господина Тысячелетнего Графа. Граф ценит это, он вполне милостив. Ему не лень вернуть ей игрушку, лишь для вида, лишь потому, что это — удобнее. Затем он сильной рукой подхватывает нового акума под талию, свою вещь. И идет прочь, вспоминая считалки. Красивые куклы, некрасивые куклы… Он играет во все, что ему подворачивается. Когда игрушки сломаются, он заменит их новыми. Граф затягивает мелодию. Голос его чуть дребезжит, прямо как у новорожденных демонов. По дороге под детскую песенку напускно-весело идет Смерть. И в руке его куклы.