Достойны счастья

Пещеры Нарога велики. Они тянутся на многие лиги, отдаляясь от берега, сплетают свою сеть под корнями трав Талат-Дирнен. В них и эльфу, и человеку найдется место; и отверженным, и их надежде и горечи. Нарготронд не оттолкнет их. Тем, кто пришел с чистой душой, он дарует покой. Только разве у пришедших на этот раз могли быть незапятнанными души? ...Занимался рассвет. Город еще спал, но были среди нарготрондцев и такие, кто не сомкнул глаз ни разу за ночь - были здесь, в палатах, куда приносили раненых. - Он теряет кровь - мы могли бы справиться с этим. Хуже то, что он теряет и волю к жизни. Целитель хмурился. Исилион - лед и золото, терпение и вспышка. Синда наполовину, по своему делу он был лучшим в Нарготронде. Каждый знал: не справится Исилион, не справится никто. А он именно сейчас не мог ничего поделать, и чужая жизнь, как песок, рассеивалась на его ладони. Впрочем, подумал Гвиндор, сладить с такими ранами было бы под силу разве что Государю Финроду, если бы король вернулся из Чертогов Мандоса. Так уж случилось, что они вдвоем не успели тогда уйти далеко от Таур-ну-Фуин: орки нагнали, напали, и Турин сражался, словно был духом мести и отчаяния. Он убивал. Он не замечал чужих ударов, а они порой находили его, и их оказалось слишком много. Гвиндор знал, что именно этого и хотел адан: смерти в бою, скорой, страшной мести; и когда вспоминался мрак его глаз, приходило понимание: так будет лучше. Для него. Для всех. Было бы лучше, наверное, и Гвиндору лежать рядом с ним. Кому он был теперь нужен - бывший раб, калека, которого не узнали делившие с ним и печаль, и радость? В рудниках ему не поставили клеймо на лоб, но душу заклеймили навсегда и пережгли связь с прошлой жизнью. Эдайн говорили - не войдешь дважды в одну и ту же реку. Они и сами не знали, насколько были правы. Не войдешь. Воду отравишь, задохнешься от ее холода, и погибнете оба - и река, и ты. Даже прижимаясь виском к холодному камню, чтобы унять боль, Гвиндор слышал одно и то же: забытый, пришлый. Чужой. Он уходил, не зная ненависти. Война, блики солнца на кольчугах, пение рогов, пыль Анфауглит - тогда еще ничего не было, а сейчас... Никто во всем Эндоре не умел ненавидеть так, как он. Никто так не желал погибели Врагу, и никто не мечтал так избавиться от этой ненависти. Она убивала то последнее, что было дорого и что грело обжигающе ледяными ночами. Фаэливрин, Фаэливрин - песня света, отблеск солнца... Это она узнала его первой. Это она говорила с ним, даже обняла, и в ее глазах не было отвращения. Она ждала. Дождалась. Поняв это, Гвиндор, не скрываясь, плакал - как тогда, когда снова увидел над головой звезды. И если бы разжались черные тиски Ангбанда, если бы удалось отделаться сердцем от этого плена... Они были бы счастливы. Турин дожил до полудня. Он умирал на руках у Исилиона и Гвиндора, смеясь чему-то злым смехом - должно быть, радовался, что Моргот так и не получил его живым. Могила его была в травах Хранимой Равнины; и Гвиндор положил в нее черный меч так же безотчетно бережно, как сам Турин недавно клал Бельтрондинг в землю. Некому, кроме Гвиндора, было проводить погибшего адана. Кто у него остался? Где? И благодарение Эру, что сам сын Гуилина не примет теперь такую же безвестную смерть... А чуть позже пришла Фаэливрин - он почувствовал ее приход раньше, чем увидел - и стояла молча неподалеку. И смотрела, как горсть за горстью падает, скрывая некогда живое, и не говорила ни слова; и лицо ее было белее мрамора, и сжимались бессильно пальцы Она не плакала. Оттуда они ушли вместе, держась за руки. И Финдуилас, стоя перед своим отцом, сказала: - Ныне я сдержу свое слово, пусть и не все поймут меня. ...Потом, много позже, историю эту рассказывали у огня вечерами, и влюбленные, слушавшие ее, улыбались. Ибо та, кто ждала, и тот, кто вернулся, и вправду были достойны счастья.