Recovery

У бывшего шерифа округа Бейкон Хиллс такое же надгробие, как и у сотен похороненных на этом кладбище. Серый гранит, кривовато высеченные буквы — из отличительных знаков только заботливо приколотая к ленточке с какого-то венка звезда шерифа. Вот и всё. Стайлзу Стилински двадцать три. Его отец умер шесть лет назад. Какая-то опасная операция — нужно было выловить преступника, скрывающегося в одной из ветхих, заброшенных строек. Ублюдок, вертлявый и юркий, здорово балансировал на так и норовящих рухнуть на нижний этаж каменных блоках. Привычный малый. Когда один из блоков опасно задрожал под ногой, он, смекнув, в чём дело, поспешил перескочить на следующий. Джону Стилински повезло меньше. Преступника он догнал — выстрелил прямо в худое колено, глядя, как крысиное лицо искажается в гримасе злой боли. А потом полетел вниз вместе с обломками бетона. Стайлзу сказали, шансов выжить не было: падение с такой высоты под прессом обвалившегося пола было не той вещью, после которой ещё можно собрать человека по кусочкам. По кусочкам пришлось собирать самого Стайлза — его, тогда семнадцатилетнего подростка, смерть отца сломала ко всем чертям. Прежде гиперактивный, неуёмный, веселящий и раздражающий всех своей болтливостью, он замкнулся, ушёл в себя, и даже Скотт Макколл, лучший друг Стилински, так и не смог вернуть его в прежнее состояние. В конечном итоге Стайлз просто сорвался с места и исчез, никого не предупреждая. Уехал — друзья до сих пор не в курсе, где он был. Да они не знают даже, что он вернулся. Стайлз здесь, в Бейкон Хиллс, пару часов. Он успел перекусить в захудалой кафешке и приехать на кладбище, а теперь сидит, сгорбившись, будто на узкие плечи давит тяжесть не двух с небольшим десятков лет, но целого века, и с отчаянием вглядывается в знакомые буквы, выплясывающие перед глазами. Ему не хочется подниматься, ему не хочется проделывать до боли знакомый путь к дому Скотта. Может, потому, что друг не посмотрит с осуждением; друг не скажет: «Тысяча чертей, Стилински, ты, последний ублюдок, кинул нас здесь!», а Стайлзу, может, только это и нужно, только и слова о том, что он ублюдок — он согласен быть кем угодно, — лишь бы не жалость, лишь бы не застревающее в горле «Всё в порядке, я понимаю», потому что Скотт — проклятый Скотт, родители которого снова сошлись, девушка которого вернулась к нему — не понимает ни на грамм. Совершенно. И не то чтобы Стайлзу нравится играть в никем не понятую невинность. Он просто не может видеть Скотта — он и могилу отца всё ещё не может видеть. После шести лет. Стайлз задирает рукав бледно-голубой рубашки, смотрит на сгиб собственного локтя — он покрыт мелкими, уже практически зажившими следами от шприца. — Знаешь, пап, — говорит Стилински, ни к кому конкретно не обращаясь, — оно ничерта не помогает, твоё любимое пойло, забыть хоть на минуточку. Впрочем, это, — его тонкие длинные пальцы ложатся на сгиб локтя, — тоже дерьмовый способ убежать от себя. Ты бы, наверное, свернул мне шею за наркотики. Если бы был жив. Последнее выходит горько, и он морщится, как от острой боли. — А теперь я даже не могу найти в себе храбрость, чтобы увидеть Скотта и друзей. Никто из них ни в чём меня не обвинит, будто не я пропал на шесть лет! — его голос дрожит и вибрирует. Стайлз закрывает лицо руками. — Лучше бы они дали мне по морде. Лучше бы каждый подошёл — и врезал. Только они же не сделают, папа, не сделают же. Они же обвинят себя в том, что не смогли понять меня, что не смогли помочь. А секрет-то в том, что мне не нужна их помощь. Мне вообще ничья помощь больше не нужна. Он смеётся, но получается горько. Стайлз поднимается, проводит ладонью по надгробию отца, будто так ласково прощаясь, и, сгорбившись, уходит. Ему не дашь двадцать три. По-прежнему худой, по-подростковому неуклюжий, угловатый. Это никуда не делось. Только волосы немного отросли. Будто бы Стайлз уехал из Бейкон Хиллс не на несколько лет, а на пару месяцев. Будто бы он вернулся из путешествия. Расстояние до джипа кажется невероятно огромным. Дом Скотта всё такой же — никаких отличий. Небольшой, но уютный. Наверняка внутри вкусно пахнет лазаньей миссис Макколл, и Стайлз, к своему стыду, обнаруживает, что, может быть, соскучился по этому запаху даже чуть больше, чем по ней самой. Он мотает головой. Выползает из машины и бредёт к двери. Каждый преодолённый метр кажется ему маленькой победой; хочется, как нашкодившему котёнку, опустить голову и жалобно замяукать, надеясь, что так его простят. Когда он нажимает на кнопку звонка, дверь открывает Мелисса. Они смотрят друг на друга несколько бесконечных секунд. У миссис Макколл дрожат губы и пальцы; она хватается за дверной косяк, чтобы не потерять равновесие. На ней бирюзовый фартук, испачканный в муке, а ещё она беременна — и Стайлз остро ощущает свою никчёмность, свою оторванность от жизни. Он даже не знал, что у его лучшего друга скоро будет брат или сестра. Как мерзко. — Стайлз… — шепчет Мелисса, а потом в два шага преодолевает разделяющее их расстояние и обнимает Стилински так, что он тихо охает. Охает — но всё же неловко из-за стремления быть осторожным обнимает женщину в ответ. Когда Мелисса отстраняется, в глазах её стоят слёзы, и Стайлз чувствует очередной болезненный укол вины за это. — Мальчик мой, — бормочет миссис Макколл, поглаживая тёплой ладонью Стайлза по щеке, как это делала в детстве мама, и ему самому до омерзения хочется расплакаться, — мы с ума сходили, гадая, где ты и что с тобой, мы боялись, что… Она не договаривает. Стайлз всё понимает без слов. Конечно. Ему стоило поддерживать связь с теми, кто не раз и не два его поддерживал — он просто не мог. — Ма-ам! Кто там? — у Скотта всё тот же непослушный ёжик волос, те же карие глаза с вечным выражением удивлённого щенка и… У Стайлза к горлу подступает ком. У Скотта кольцо на пальце. Наверное, Эллисон, милашка Эллисон. Должно быть, Скотт сделал ей предложение, а она согласилась. Должно быть, их наивная школьная любовь продержалась так долго — и всё ещё держится, — что Стайлз за это время успел разбиться и неуклюже, небрежно склеить себя обратно. Когда Скотт его замечает, он не произносит ни слова. Вообще. Ни. Слова. Только смотрит так, что Стилински готов выдрать из груди к чертям это предательское сердце, колотящееся в висках. Скотт делает шаг ему навстречу. Ещё, ещё, ещё. Стайлз так, чёрт возьми, отвык от объятий. От того, что рядом с шеей — чужое прерывистое, сдавленное дыхание, что крепкие руки лучшего друга сжимают хрупкие рёбра так, что те грозятся вот-вот хрустнуть. И когда он ощущает предательскую влагу на ресницах, он не удивлён. Только смаргивает зло, чтобы никто не успел заметить. Стайлз так устал быть слабым. — Друг, я… — начинает Скотт, отстраняясь, но Стайлз торопливо мотает головой. — Не нужно, — он не узнаёт собственный голос, сиплый, прерывистый и жалкий, — я в норме, Скотт, в норме. Расскажи мне, что тут было без меня. Скотт усмехается и тащит его в гостиную. Через несколько часов, за которые Стайлз узнаёт основные новости, приходят остальные. Лидия Мартин — по-прежнему божественная, с лисьей шевелюрой и надменным взглядом. Стайлз не чувствует ничего, когда её идеальные губы касаются его щеки в приветствии. Стайлз не испытывает горечи, когда повзрослевший, раздавшийся в плечах Джексон обнимает её за талию и язвительно интересуется, насколько Стилински был занят в течение грёбанных шести лет и был ли занят так, что не мог даже сообщить, что жив. Это — необходимая ложка дёгтя в мёде всеобщих радостных воплей и слёз. Стайлз даже искренне благодарен Уиттмору. Здесь, в маленькой гостиной миссис Макколл, собираются все: красавица Лидия, хладнокровный Джексон, счастливая Эллисон с по-прежнему прекрасными ямочками на щеках, радостный Скотт, невероятно вытянувшийся Лиам, обнимающий по-прежнему миниатюрную Хэйден, Малия, прижимающая к груди младенца (не то чтобы Стайлзу хотелось знать, кто его отец)… Он должен быть счастлив, но острое чувство нехватки чего-то важного щекочет раззадоренные чувства. — А где Дерек? — наконец, спрашивает Стайлз, оглядываясь. К горлу подступает тошнота. Тогда, когда Стайлзу было семнадцать, Дерек стал его опорой, его якорем, его единственной возможностью не сломиться окончательно. Он привозил в хлам пьяного Стайлза домой, отбирал таблетки, запрещал даже думать о суициде — заставлял жить. А когда всего этого стало недостаточно, придумал новые способы. У Стайлза постоянно болели стёртые колени, губы пульсировали от жадных и злых — до крови — поцелуев, тянуло в животе от острого, неправильного возбуждения — Дерек Хейл трахал мастерски, так, что хотелось уткнуться лицом в пушистый ковёр и сорванным от стонов голосом умолять о продолжении. Дерек был рядом. Постоянно. Дерек кормил Стайлза мороженым, чтобы заткнуть, успокаивал после кошмаров, требовательно и жадно целуя, а потом трахал — трахал так, что ноги подкашивались, а во рту пересыхало. Дерек был повсюду. Его руки, его губы, его низкий хриплый голос. Он касался запястий Стайлза, помечая его своим запахом, впивался зубами в подставленную беззащитную шею и жадно пил стоны. Они чинили друг друга: Дерек — после пожара, Стайлз — после смерти отца. В этих отношениях, завязанных на стремлении спастись от одиночества, едва ли было место чему-то романтичному и возвышенному. Любовь и прочие сопли следовало оставить нормальным парам, которые были вместе не потому, что по отдельности ломались в щепки. Любовь могла сделать их обоих слишком уязвимыми, слишком слабыми. Стайлзу так отчаянно не хотелось снова быть слабым. Даже если это и означало, что у его слабости будут колючая щетина, светлые глаза и тёмные жёсткие волосы. И когда Стайлз понял, что влюбляется, влюбляется окончательно и бесповоротно, открывая миру новый шанс себя сломать, он испугался. Сбежал. Оставил Дерека точно так же, как Пейдж, пусть и несколько в ином смысле. Шесть лет, проведённых бог знает как (он с головой ушёл в учёбу в колледже, добился успехов, а потом были алкоголь, наркотики — за это до сих пор стыдно, не перед собой, перед отцом, — вечная блаженная пелена забытья)… Шесть лет он запрещал себе об этом думать. Шесть лет он говорил себе: хэй, чувак, давай заканчивать. Твой отец в могиле, разве этого недостаточно для твоего сердца, разве этого не хватает для того, чтобы оно билось в груди, как заполошная птица? Хочешь ещё немного боли? Теперь при мысли о Дереке внутри всё переворачивается, жжёт застарелая, так долго давимая вина, горечью собирается на языке. — Эм, Стайлз, он… — Скотт переглядывается с Эллисон, и та утвердительно качает головой. — Мы не видели его чуть ли не столько же, сколько и тебя. Через пару недель после твоего исчезновения пропал и он — тоже никаких следов, никаких контактов. Если честно, мы даже думали… Щёки Скотта розовеют, а Стайлз нервно смеётся. Знал бы ты, друг, насколько прав. Значит, Дерека тут нет. Это одновременно и легче — господи, спасибо тебе, спасибо, что не придётся смотреть в светлые глаза сейчас, испытывая оглушающее чувство вины — и сложнее — господи, что же ему делать, где же ему искать проклятого хмурого волчару, — и Стайлз совсем-совсем не знает, что ему делать. Он просиживает в доме Скотта до поздней ночи, а потом, объясняя это тем, что давно не был дома, прощается со всеми и уезжает. Родные двери встречают его тишиной и паутиной. Здесь так пусто и грязно, что Стайлз понимает: этих вещей никто не касался. На его кровати то же клетчатое одеяло, что было в день отъезда. На столе — всё та же пустая бутылка виски. Стайлзу немного страшно заглядывать внутрь, он ожидает, что там завелись пауки, но с облегчением обнаруживает, что ничего подобного не произошло, и принимается за уборку. Он не уверен, что электричество и горячая вода работают: в конце концов, здесь никого не было шесть лет. Но, на худой конец, можно вымыть полы и холодной. Он заканчивает уборку уже утром и ковыляет к креслу, в котором ещё долго сидит, скрипя зубами и разминая затёкшие мышцы во всём теле. Теперь, когда Стайлз лишён занятия, которое помогало ему не думать о Дереке, он снова испытывает прилив вины. И решает, что ему нужно наведаться в лофт — потому что мало ли… Может быть, хмурый волк и появится. По крайней мере, он, Стайлз, готов ждать. Дерек не приходит ни через день, ни через месяц. Жизнь постепенно возвращается на круги своя. Стайлз видится с друзьями, улыбается — натужно, но, тем не менее, это уже прогресс, — устраивается на работу. Помощником шерифа. Ему смешно от глупой иронии судьбы, только смеяться не получается. Дерек не приходит ни через полгода, ни через год. Проходит так много дней, что все даже забывают, что Стайлз когда-то уезжал. Он вновь воспринимается жителями как заводной шебутной сын шерифа, теперь, наконец, взявшийся за мозги и решивший пойти по стопам отца. Стайлз по-прежнему ночует в пустом пыльном лофте, прижимая к груди подушку Дерека. Если она и пахла им, то запах давным-давно выветрился, но Стайлз упорно продолжает спать с ней, игнорируя все расспросы Скотта. Дерек. Не. Приходит. Стайлз почти сходит с ума. Он объезжает ближайшие города, в каждом спрашивая жителей, не видели ли они Дерека Хейла (у него есть фото, по секрету, сделанное давным-давно, но Дерек ведь не должен измениться, правда?), но всё безрезультатно. Шесть лет, проведённых в Нью-Йорке, Дерек Хейл не казался ему кем-то необычайно важным. Его не хватало, без него было тяжело — наркотики и алкоголь не делали того, что способны были сотворить его прикосновения, — но, в сущности, Стайлз как-то жил. Но почему он ощущает болезненное, горькое ощущение привязанности именно здесь, именно сейчас? Будто его чувства, всё же пробившиеся через разбитый асфальт сердца, на эти шесть лет заснули, а теперь проснулись. Он улыбается Скотту, нянчит их с Эллисон маленькую дочку. Сын Малии — она назвала его Джоном, и Стайлз не помнит, когда ещё Малия видела его плачущим, — уже подросший, часто остаётся у него на работе и так и норовит ухватиться пухлыми детскими пальчиками за пистолет. Стайлз в детстве был таким же, поэтому он журит ребёнка для вида, потом выслушивая от разъярённой Малии лекции о том, что случится, если её малыш — не дай боже — сумеет снять пистолет с предохранителя. Он ходит в бар с Джексоном по субботам и иногда заглядывает к ним с Лидией домой — домашняя и уютная, Мартин теряет изрядную часть своей стервозности. Он советует Лиаму, что лучше прикупить для Хэйден на день Святого Валентина и сжимает зубы, потому что вообще-то Стайлз — плохой советчик в этом деле. Он ждёт Дерека каждую ночь в пустом лофте, и ему даже начинает казаться, будто те шесть лет, проведённых в Нью-Йорке, он лишь старательно зализывал раны, лечил самого себя, готовясь к новой жизни, пряча боль глубоко-глубоко и глуша её. Это ещё не выздоровление — потому что Стайлз не готов отпустить отца. Но он готов поклясться, что иногда, просыпаясь, чувствует отчётливый запах своего волка на подушке. Дерек пахнет горячей от солнца смолой, костром и сигаретами. Может быть, они оба ждут, когда оба будут окончательно готовы; когда Стайлз не будет просыпаться с беззвучным вскриком, горящим во рту, а Дерек простит ему его бегство и, наконец, останется, не скользнёт в окно тёмной тенью, если Стайлз неосторожно шевельнётся во сне. Может быть, у них обоих есть шанс переделать подобие на отношения, больше напоминающее попытку удержать друг друга на краю, в нечто хорошее. Однажды Стайлз убежал от Дерека, убежал от своих чувств, неловко и неосторожно сломав то хрупкое доверие, возникшее между ними, а теперь он не знает, как это исправить. Поэтому он просто… он просто перетаскивает все свои вещи в лофт — ещё и потому, что жить в доме шерифа невозможно, тяжело — и закрывает глаза, в очередной раз проваливаясь в сон на продавленной софе. Неосязаемые волчьи прикосновения тают на бледной коже, и первые лучи утреннего солнца торопливо стирают их, когда Стайлз жмурится, открывая глаза. — Доброе утро, Дерек, — хрипло и тихо говорит он, ощущая, как всё в груди переворачивается; пальцы касаются чужой щетинистой щеки робко, будто он боится, что сейчас Хейл вырвет ему горло зубами, как обещал. — Доброе утро, Стайлз, — отвечает Дерек, и его широкая шершавая ладонь накрывает плечо Стилински, так что тот горько и жалобно всхлипывает, подаваясь навстречу прикосновению и дрожа. — Поговорим? — Поговорим, — соглашается Стайлз.