Цементный пол пахнет плесенью и сыростью, серый свет сочится откуда-то сверху. Заброшенный склад, задворки большого города.
Тут ему самое место.
Он смотрит и смотрит в темноту. Тьма – символ его жизни. А ещё – огонь. Как в той книжке, «Красное и чёрное», кажется. Впрочем, он не читал.
А вот обложку помнит. Тёмно-зелёная, потертая. Он ещё смеялся, что издатель – балбес: книжке с таким названием и обложка нужна соответствующих цветов.
А он... Он... Тонкие пальцы. Худые, как щепки. Они держали книгу так бережно, будто господь специально создал их для этого. Книги. И кисти – пальцы вечно были в цветных пятнах. И глаза тоже были цветные-цветные: синие, серые, голубые. Хотя он и не большой мастак различать оттенки, он – парень простой, куда ему...
Серое. Чёрное.
Холодно.
Его тошнит чернотой. Это неправильно, надо, чтобы всё было белое.
Белый цвет – это боль. Она нужна, она очищает. Не остаётся ни снов, ни колебаний, ни волнения. Хорошо.
Так, как и должно быть...
Когда километры боли заносят плотной пеленой тьму и огонь, можно как-то жить. Забыть отчаяние, забыть, что не вписался в мир.
Мир ведь для правильных парней.
А он – неправильный.
Сейчас бы упасть на лежак, дать обмотать себя электродами и позволить волнам боли смыть грязную пену мыслей, вычистить, выбелить до кости.
Почему он не вернулся?..
Хотя куда, собственно? После их сокрушительного фиаско организация разгромлена, а шефы, если и на свободе, то ушли в глубокое подполье. И адреса не оставили.
Да и к чему – ему? Он – идеальный убийца, палач, ориентироваться в мире гражданских его никто не учил, на то была группа сопровождения.
Теперь от них никого не осталось.
Да и наплевать.
Потому что была и другая причина.
Серые глаза. Голубые...
«Я твой друг».
Не тепло, не радость, эти слова тянули за собой отчётливый запах лжи и предательства.
Но – держали. Не давали сорваться, выматывали, ныли и болели как зуб, поднимались в горле тошнотой и такой чёрной тоской, что хоть стреляйся.
Вот и забился как крыса в угол. Не искал своих, вообще потерял желание что-то делать. Жрать захотелось – ночью ограбил магазин. Одежда и тощая пачка наличности, на следующий день закупался, мимолётно удивляясь ценам...
Пустое.
Реальной была только тьма.
Жирный, омерзительный чернозём его сознания пучится и вымётывает из себя ядовитые цветы воспоминаний.
Тонкие пальцы. И взгляд из-под ресниц – синий, упрямый, такой свой, неотторжимый, с мясом не выдрать, напалмом не выжечь. Фундамент.
Стиви...
Это мама его так звала – Стиви. А он отзывался, не спорил, не ершился, был послушным и ласковым... Женщины умилялись – золотой ребёнок, мужчины презрительно кривились – не мужик растёт, а тряпка.
Идиоты.
Он один знал правду – стивово тихое упорство было словно в книге соломоновой «крепко как смерть». Его можно было убить, но не сломать.
Вот только он был решительно против того, чтобы убили.
Придурок с повышенным чувством чести: лез, дрался, харкал кровью, и тонкую кожу пятнали ссадины и синяки. Не дёргался, когда прижигали йодом, молчал, когда вправляли вывихи – пришлось научиться оказывать первую помощь, куда деваться-то? Драться тоже пришлось научиться как следует: в их компании неженок и так не терпели, а это чудо умудрялось постоянно сцепиться с самыми тупыми и сильными.
Почему помнится именно он?
Лежит как печать на сердце, как перстень на руке.
Больно.
Это неправильная боль, она тянет его всё дальше в цвет, в хаос, в трудное, неудобное, туда, где ему нет места.
А ведь именно он... При-печатал. За-клеймил.
Выбраковал.
«– Гляди, это Гончие Псы! А там – Вега!»
Крыши – особый мир. Мало, кто знает, но в городе тоже есть пустыня. Странная, порой щетинящаяся джунглями построек, устланная металлом и щёбенкой крошащейся черепицы, уводящая в лабиринты – диковатый мальчишеский рай.
Там приятно валяться, греясь о щедро отдаваемые остатки тепла, таращиться в небо, трепаться обо всём на свете. Стив умный, он любит историю, а уж приключениями зачитываются они оба. И мечтают напропалую о дальних странах и сражениях с пиратами, красавицы и сокровища идут опционально – не это главное в жизни крутых двенадцатилетних парней.
«– Я буду капитаном корабля! А если придумают, как полететь к звёздам, капитаном космического корабля!
– А куда бы ты полетел?
– На Марс.
– А я бы на Юпитер, там красивей.
– Ладно, сперва на Марс, а потом на Юпитер. А ты будешь моим штурманом и художником.
– Хорошо. А ещё кого ты хочешь взять?
– А разве нам ещё кто-нибудь нужен?»
И правда. Нет, в их компании, кажется, ещё кто-то был – смазанные лица, тени, – но многие смотрели на тощего астматика со снисходительным презрением, и едва заметив такое, он безжалостно рвал связи, потому что – какой смысл общаться с дураками?
Стив называл его Баки. Баки... Это имя ни о чём не говорит, не будит воспоминаний, это просто набор звуков. Вероятно, у него была семья? Но вместо памяти – чёрная дыра. Баки – это неинтересно. А вот Стив...
Стив. Тяжёлый запах лекарств и надсадный кашель, тонкая льняная прядка и шипение масла на сковороде. Микстуры. Книги. Рисунки.
Его всегда нужно было защищать. Так много напастей: болезни, хамы, да просто жизнь... Она вообще-то штука безжалостная.
В пятнадцать лет они учились басить и жадно выискивали пушок на подбородках. А потом Баки с высоты своего первого поцелуя снисходительно рассуждал о женском поле, а Стив... Стив тогда переживал свой первый отказ, и это было так гнусно и несправедливо, что он отчаянно, горячо и искренне утешал его, клялся и божился, что всё в порядке – просто не повезло, девчонка попалась тупая, как полено! Да и не из-за чего расстраиваться, все женщины – дуры и вообще тьфу, а в такого замечательного Стива просто невозможно не влюбиться!
Стив смотрел на него, и в его глазах мешались печаль и смешинки. А потом он ясно улыбнулся.
– Ничего, я попробую ещё раз.
И его вдруг окатило волной ревности – Стиви будет гулять с девчонками? Это... нет!
Захотелось сжать худые плечи и показать своё умение целоваться. Закрыть собой уже навсегда, держать, не отпускать. Потому что все женщины, и правда, тьфу по сравнению со Стивом.
Да и вообще – все люди.
Чёрный парализующий ужас пришёл секундой позже. Чудовищный стыд, ошпаривший его внутренности словно кипятком, тошнотворное осознание того, какой грязью он является. Что если об этом узнает хоть одна живая душа – ему не жить. Не убьют – сам повесишься...
Такие люди были ниже собак, ниже негров, подонки, блевотина общества – без надежды, без просвета, всеми презираемые и ненавидимые. Их держали в клиниках, словно опасных сумасшедших, они были уродами, а парни шептались, что в тюрьмах...
Он вздрогнул.
– Баки, ты что?
– В-всё в порядке. Конечно, ты ещё встретишь свою девушку.
Об этом нельзя было думать. Он запретил себе накрепко, намертво, навек прибитый страхом – он даже сам с собой десятой дорогой обходил такие мысли.
Конечно, со временем он притерпелся, всё улеглось, и ему удалось внушить себе, что это было просто минутное помрачение. Он крутил романы с девчонками, и даже побывал в известном доме. Не хвастался этим, ну было и было – приятно, небезынтересно, подумаешь...
А то, что Стив, Стив-Стив-Стив-Стив – огромное тёплое, звенящее, такое родное, такое его, самое близкое, самое прекрасное... И нежность, и боль, и щенячье счастье – это ничего, всё в порядке, они же лучше друзья! Самые лучше в мире! На фронт уходил – его защищать. И как дурак при этом радовался, что у Стива астма, и сколько он не бейся, не пустят его, и он останется цел. Не надо ему, там опасно, там стреляют...
***
Фронт был как второе рождение. Это когда тебя из тёплой материнской утробы выбрасывают в холодный, смертельный, отвратительно жестокий и равнодушный мир. Они шли, ехали, ползли по грязи. Дрались, и земля оказалось совсем ненадёжной штукой, а визг снарядов вгрызался в кости и рвал мясо налево и направо...
Плен. Вонь. Обречённое отчаяние – отсюда не выбраться. Стиви, прости... Ты же будешь меня помнить? Под пытками твердил свой номер, чтобы не рехнуться от кислого ужаса подступающей смерти. Это почти не помнится. Только помнится, как стояло перед глазами его лицо...
***
Спасение казалось продолжением бреда. В него же столько дряни напихали, неудивительно. Высокий и сильный Стив, жуткий урод с алым черепом вместо лица, море огня – и надо было бежать, взбираться по лестницам, прыгать, и держаться-держаться-держаться, не отключаться, не слепнуть, двигать не своим телом. Позже, конечно, он пришёл в себя, очнулся...
А мир уже был другим.
Просто другим – и всё.
Стив был рядом. Но это был не Стив. Пугающе огромный, уверенный в себе, спокойно отдающий приказы... Командиром он оказался хорошим. Неопытным, разумеется, но критиков среди них не нашлось. И ещё его совсем не нужно было защищать. И у него никогда не было времени. Столько забот, он же – герой, Капитан Америка, надежда нации.
Время стремительно неслось вперёд, походя сметая прошлое – в пыль, в хлам! – и что с того, что кому-то оно было домом! Мир мчался вскачь, сдирая плоть реальности до кости, расчищая место для нового. И Стив тоже рвался вперёд, безжалостно и жестоко меняясь, теряя последние капли себя прежнего. Он сбросил маленького Стиви, как сбрасывают обветшавшую и нелепую детскую одежду.
А у него... У него остались воспоминания о рисунках на пожелтевшей бумаге, о лекарствах от скарлатины и цыплячьих ключицах. Мечты на крыше, прыжки с тарзанки – Стива всегда уносило дальше всех, ведь он же лёгонький... – и прочая детская чепуха. Вот только никому это больше не было нужно.
Нет, он не жаловался, не скулил. Всё понимал, отдавал должное.
И тосковал.
Был в его команде, старался поспевать, шёл за ним – привычка-то прикрывать его спину никуда не делась. Да только Капитану Америке прикрытие не было нужно – он сам кого хочешь прикроет. Ну, удалось пару раз снять целящих в него фашистов, так ведь ему теперь те пули, что слону дробина. Но всё равно, хоть и мизерная, а польза.
Он отчаянно пытался привыкнуть, склеить в своём сознании эту гору мышц и его маленького Стиви, популярного и всеми желанного героя и тихого скромного паренька. А ещё притерпеться к тому, что он для него теперь – просто один из команды. Он отчаянно тянулся к Стиву... и боялся быть навязчивым. И захлёбывался от оглушительного мертвящего сознания собственной ненужности.
Стив всё время уходил. На совещания, на испытания, в лаборатории, в прорыв... Дрался, лез смерти в зубы, спасал мир. И приставать к нему после этого со своими воспоминаниями, соплями и прочей хренью...
Он себя ещё уважать не перестал.
Порой малодушно думалось – уж лучше бы убили. Он уже потерял самое дорогое, что было в жизни, зачем ему этот супергерой, когда больше нет его Стиви! Словно дыра в груди, и свистит в неё огнём и тьмою смерть. Но и надежда ещё трепыхалась, и он стискивал зубы и отчаянно пытался зарастить неумолимо расползающуюся между ними пропасть. Порой вворачивал старые шутки и воспоминания, а Стив когда и улыбался, а когда и внимания не обращал.
Что ж. Смирись.
Детство ведь всегда кончается, правда?
Держи лицо и живи.
А потом он упал.
