***
Прежде госпиталь принадлежал Мэттью, а теперь Мэттью принадлежит ему. Самсон с обрезанными волосами, он все еще поддерживает огонь внутри себя. Он знает, что его погубило тщеславие. Он хотел превратить свою жизнь в легенду, в одну из глав криминальной истории, один из мифов Нового завета. Беспокойное пламя, готовое пожрать что угодно ради себя самого, Мэттью решил, что отличается от прочих предавших мистера Грэма друзей, что именно он будет ему ровней — солью земли. Он верил, что понимал больше игравшего с едой Лектера, и говорил себе, что мистер Грэм станет направляющим его голосом. Точно ослепленный фанатик, предпочитая не замечать очевидного.***
Ему снится их единственный разговор, месяцы назад, произошедший совсем иначе. Охрипнув от волнения, не умея настроить свое звучание, Мэттью кивает и заглядывает в глаза, избегая слов, о которые может запнуться, как о камни. С горящими щеками, с блестящими глазами, он произносит то, что никогда не говорил вслух, желания всей жизни. А мистер Грэм смотрит на него твердым, тяжелым взглядом и Мэттью вдруг замечает, что он дрожит.***
Мэттью проводит пальцем по потертой обложке Библии. Вечерами на посту он часто прослушивал записи посещений, и сильный, проникновенный голос заполнял его, как эхо органа под церковными сводами. Сейчас он представляет, как расцвели бы прочтенные мистером Грэмом с пожелтевших страниц слова писания — Исайя, Матфей. Злость еще гнездится в нем и жужжит внутри, как улей во львином чреве, но он все же надеется, что сможет разделить с мистером Грэмом сотворившие его истории, как делят трапезу. Теперь он старается воспринимать так, как думает это делает мистер Грэм — с его концентрацией, интенсивностью. И вдыхает глубже, осязает острее, видит яснее, слышит тоньше и дольше чувствует вкус. Пусть мистер Грэм — такой же, как он, живой человек, но вовсе не жалкий грешник. Намного больше. И Мэттью хочет оживить в себе то, без чего научился обходиться. Ведь разве не есть эмпатия — истинная христианская любовь к ближнему?***
Запах гари сменяется острым соленым духом, когда в его сон приходит вода. Ноги вязнут в мокром песке, пока Мэттью стоит рядом с мистером Грэмом на ночном пляже. Море обволакивающе шепчет, приглашая в парусную шлюпку у берега, подвешенный высоко на ней фонарь — тусклое желто-оранжевое свечение — единственный свет на мили вокруг. На мгновение — в его сердце свежесть и пряность, и он хочет попросить мистера Грэма пойти с ним, но не просит. Он хочет попросить мистера Грэма прикоснуться к нему, но не просит и этого.***
Мэттью спрашивает себя, какой он, Юг, в котором мистер Грэм провел свою юность. Укромные места в маленьких захолустьях, украшенные испанским лишайником, душным теплом, и укутанные в ласковый рокот волн побережья. Насколько рай может быть похож на это? Приятна ли странная жизнь без огня и крови? Рассматривая шрам от пулевого ранения — похожий на его татуировки, но важнее любой из них, Мэттью думает о том, как Христос исцелил своего безухого слугу, и говорит себе, что станет полноценным. Сейчас он уверен, что скоро выйдет из стен больницы. И не беспокоится о том, что скажет мистеру Грэму при встрече. Мэттью верит, что слова придут.***
Изгиб его вымоченной в крови ступни ложится в узкую ладонь. Мэттью чувствует тяжесть рук, окунающих ногу в теплую воду, бережно обтирающих, оборачивающих ее. Оставляемый на витраже сосудов его стопы поцелуй мистера Грэма: «Я прощаю тебя». Мэттью просыпается с намокшими веками, слипшимися ресницами, и привкусом соли во рту.