После

- Ты сдохнешь, - голос у Ивана очень вежливый и самую малость нежный. С той же нежностью он проводит по чужой обнаженной спине, царапая бледную кожу дулом ружья и попутно разглядывая старые и новые шрамы. Затем металл упирается пленному под лопатку, а Брагинский оказывается еще ближе, шепчет на ухо полным мстительного восторга голосом: - Ты сдохнешь. У Гилберта не хватает сил на то, чтобы поднять голову, поэтому его саркастичная усмешка никому не видна - никому из присутствующих, коих немало. Где-то совсем рядом, на мушке у Америки, его брат, да и остальные союзники никуда не делись. Берлин похож на руины, и, кажется, именно поэтому правая рука Людвига (и левая у самого Байльшмидта) висит плетью. Самый идиотский момент в жизни Пруссии, затмивший собой даже происшествие на Ледовом Побоище. И все-таки он не молчит - молчание было бы еще большим унижением. Он сипит, с хрипом втягивая воздух, но упорно выговаривает, чтобы ненавидящий все языки, кроме своего "великого и могучего", Россия не только услышал, но и понял. - Посмотрим. Иван рычит и ударяет его прикладом в висок, отправляя в темноту. Блаженную темноту, где нет ни виновато-испуганного взгляда брата (именно из-за него не было сил смотреть прямо), ни душного стыда, отдающего тухлятиной под языком. Что-то неуловимо меняется, когда Гилберт открывает глаза в следующий раз. Он подскакивает на постели и тут же замирает. Он чувствует боль, но не ту, что прежде - боль каждого убитого гражданина, боль всех вместе (и ничью при этом). Ему просто… больно. Как бывает больно обычному человеку, если он пострадал в драке. Пруссия медленно проводит ладонью по лицу, а затем открывает глаза и оглядывается - синеватые сумерки придают мрачности обстановке небольшой комнаты или палаты. Это не тюрьма, но и не привычный дом. Несколько секунд требуется, чтобы вспомнить - никакого дома больше нет. Гилберт проводит рукой по груди и животу, находит пальцами один из шрамов и… И ничего не чувствует, кроме мягкой соединительной ткани. Он все еще помнит, как получил эту отметину, но воспоминания многих убитых не наполняют его голову тысячами голосов, сотнями молитв и десятками вскриков. Перед глазами не вспыхивают их последние секунды. Кожа не загорается яростным пламенем, требующим отмщения за каждую пролитую каплю крови. Вообще ничего не происходит, и Байльшмидт сдавленно скулит, нажимая на неровно зажившую плоть. Расцарапывает до ярко-красных отпечатков и сжимает зубы. Он панически часто дышит носом, и лишь одно заставляет его опомниться и замереть - скрип двери. Гилберт молчит и не двигается больше, пока Наталья молчаливой тенью проходит в комнатушку, с тазом воды, бинтами и чем-то антисептическим наперевес. Она не реагирует на то, что невольный подопечный не спит, как было ранее, просто делает свое дело. Неодобрительно цокает, глядя на свежую ссадину под ребрами. Тот в итоге не выдерживает, разжимая плотно сжатые челюсти. Язык не слушается, и вопрос неразборчиво мешается с шуршанием бинта и плеском воды - Где всё? Светловолосая страна хмурится и поджимает губы. Он предпринимает еще одну попытку разговорить ее, более грубую, и вода из таза оказывается на постели и частично на полу. Металл звенит. Беларусь вспыхивает, отвешивая Гилберту пощечину. - Теперь я вижу, что брат распорядится ими лучше. Глаза с бесцветно-красноватой радужкой расширяются, белесые брови изгибаются в гримасе удивления. - Он… что сделает? Он? - понимание слишком неожиданно, чтобы принять его спокойно, так что Байльшмидт откидывается на влажную теперь подушку и смеется, почти хохочет. Он задыхается от злого смеха, пока девушка, подхватив вещи, покидает комнату. Дверь хлопает, но, открывшись, на короткие доли секунды разносит задыхающийся, истерический смех по коридору. Где-то там скрипят половицы, другие двери открываются и закрываются, но мужчине нет до этого дела. Он кашляет, сплевывает на пол, в натекшую лужу воды с кровью, а потом снова смеется. Никакая боль сейчас не остановит его. Точнее, Гилберту так кажется. Зря, он понимает чуть позднее, когда ощущает на своей шее стальную хватку чужих пальцев. - Держи себя в руках, пожалуйста, - снова вежливо, как и всегда. Байльшмидт старается изо всех сил, но беззвучный хохот продолжает сокращать его грудную клетку, и Иван помогает ему "держать себя в руках", полностью перекрывая доступ кислорода в горло конвульсивно дергающегося альбиноса. Тот открывает и закрывает рот, как огромная рыбина, тщетно пытаясь вдохнуть. А когда это не получается, посиневшее тело невольно исполняет просьбу России. Байльшмидт действительно больше не смеется. Иван удовлетворенно кивает, ослабляя хватку и встряхивая Гилберта, чтобы заставить вновь дышать. Он сипит и скребет ногтями по багровому отпечатку руки на своей шее. - Не так уж и сложно, верно? - Брагинский смотрит с интересом, чуть-чуть покачиваясь на каблуках, но, едва заметив, что ногти мужчины начинают впиваться в расцвеченную синяками кожу слишком сильно, с легкостью подхватывает чужие запястья и заворачивает их над головой Гилберта. Многократно сломанный нос Ивана утыкается куда-то под челюсть Пруссии, Иван делает глубокий вдох и совсем уже иным голосом шепчет, мягко касаясь налившегося кровью следа губами (альбинос ощущает подкатывающий тошнотой страх): - Ты сдохнешь. Но не так. Подбородок Гилберта подрагивает, но голос все равно уверенный. Будто это он стоит над сломленным противником, оставляя отметины превосходства. - Посмотрим. Он выздоравливает медленно - куда медленнее, чем остальные страны. "Чем настоящие страны", - шепчет противный голосок в голове, от которого становится тошно. Гилберт много читает, пытаясь найти причину ощущения пустоты, и еще больше пишет, вспоминая и вспоминая все, что было раньше. Он ведь проигрывал раньше, если быть откровенным, чаще, чем выигрывал. Но никогда не было так… пусто. Байльшмидт понимает, что абсолютно один, и, одевшись, выходит из дома. Его, в сущности, не останавливают. Взгляд Латвии (Латвии! Мелкого трусливого ублюдка!) полон сочувствия, взгляд Беларуси - презрения, Иван и остальные не поворачивают голов. Пруссия тоже не здоровается, потому что боится растерять в объяснениях, куда идет, всю браваду. Бравада - единственное, что ему осталось сейчас, но одиночество невыносимо. Он понимает, что идет по Кёнигсбергу (на язык просится изломанное "Калининград", и от этого снова подташнивает), но люди его не знают. Это больше не его люди. Не его граждане. Байльшмидт касается рукой стен зданий и морщится. Берлин разделен пополам, и Гилберт догадывается, что глубокий и грубо сшитый разрез под ребрами должен ныть от одной мысли о стене. Но боль осталась прежней - чуть тупой, пульсирующей. Можно до бесконечности смеяться над собой, но ничего бы не изменилось. Здесь все теперь чужое. А еще его бьют в подворотне, срывают бесполезную теперь медальку, висящую на груди еще со времен Старого Фрица. Подарок, гревший душу, переходит в чужие, грязные и жестокие руки. Так похожие на руки Брагинского. Именно поэтому привыкший к дракам Гилберт не сопротивляется, а просто оседает на брусчатку, закрывая глаза. Он смотрит высоко вверх, в дымное небо, не открывая их, и понимает, что может просто позвать. - Хэй! Где ты? - он кричит, не ожидая реакции ни от бандитов, которым наскучил, ни от прохожих (и ее действительно нет). Он ждет шумного хлопанья перьев и огромную тень. И снова не получает желаемого. Вместо могучего орла, кривоклювого беркута, с неба опускается маленькая птичка. Врезается в макушку, не справившись с посадкой. Байльшмидт осторожно снимает ее с головы и всматривается в желтые полупуховые перышки. Птиц смущенно прячет взгляд, а когда все-таки поднимает крохотную головку - прячет взгляд уже Гилберт. Маленький теперь друг пищит и прячется от ветра в отросших волосах. Мужчина думает, что сам похож на птенца. А еще он думает, что вечереет, и ему стоит вернуться. К Брагинскому. Потому что, в общем-то, только там он все еще что-то значит. Он возвращается посреди ночи, надеясь остаться незамеченным. И натыкается на мрачное лицо, искаженное тем самым состоянием гнева, из-за которого все так боятся великана. Иван бьет под дых, так, что Гилберта вывернуло бы, если бы он ел последние полдня, а потом вежливо интересуется, откуда появился свежий кровоподтек. Альбинос ухмыляется, вздергивая подбородок, но Россия замечает след от булавки и издевательски долго тянет слова, фальшиво изображая сочувствие. - Значит, тебя не узнали? Наверное, не очень приятно… Гилберт кривит разбитые губы, птенец пищит в волосах. Прозрачная улыбка неумолимо приближающегося Брагинского оседает на бледной коже, а в глазах бывшего государства, на самом дне, оседает страх. Но противник только слизывает корку крови, почти нежно и очень аккуратно. Гилберт изумленно выдыхает, а Иван притягивает его к себе до хруста ребер, и шепчет. Голос заполняет сознание альбиноса огнем, пожирающим сено. - Ты сдохнешь. Сдохнешь. Сдохнешь. Байльшмидт поворачивает голову и вцепляется зубами в чужую шею, и, ощущая, что ему все-таки ломают ребра, восторженно улыбается. У российской крови сладкий вкус. Он старательно выговаривает, давясь слюной. Он старательно врет, хотя понимает это только сейчас. - Посмотрим. Боль не пугает. Пустота тоже. Понимание приходит на следующий день, вместе с подсолнухом в стеклянной вазе. Трудно не только дышать - просто жить. Гипс на большей части тела и слезливая Украина в качестве сиделки (видимо, Наталье уже надоело терпеть попытки поговорить). Байльшмидт кусает руку страны и смакует крики вперемешку с чужой плотью. Он двигается, не чувствуя боли и разрывает оковы, способствующие не происходящему заживлению. - Ты сдохнешь, - повторяется им, как мантра. До тех пор, пока сильные руки не поднимают над землей, не прижимают к широкой груди. Мягкий шарф щекочет затылок. - Успокойся, пожалуйста, - сложно не подчиниться, но Гилберт выворачивается из чужих рук змеей. У него очень мало целых костей, поэтому сжимать больше нечего. Байльшмидт оказывается на полу, просачиваясь из крепких объятий, и ползет, используя одну руку. Он не чувствует больше боли. Не чувствует страха. Он знает, что не может умереть, пока чувствует сладкий вкус российской крови. Крови того, кем тоже был раньше. Крови целого государства.