После

Когда Пруссия приходит в себя в следующий раз, густая темнота вокруг похожа на ночную. Тело кажется непривычно легким, но, когда он дергает рукой, его не пускает что-то холодное и звенящее. Гилберт долго корчится и ворочается на непривычно твердой поверхности, задевая головой ледяные прутья решетки. Потом ему надоедает, и альбинос прикрывает глаза, начиная перебирать воспоминания. Это похоже на сон, но при этом Байльшмидт чувствует свой скрученный организм, будто что-то лишнее и ненужное больше. Он проводит в странной полудреме часы (или дни), прежде чем понимает, что это вовсе не ночь. Это подвал. А потом откуда-то сбоку раздается металлический лязг. Тьму прошивает яркий луч света, заставляя Гилберта шипеть и жмуриться. У желтоватого луча нет имени, но вот у перегородившей его высокой тени - еще как есть. Бывшее государство дергается активнее, более не удивляясь тому, что не чувствует ни боли, ни сломанных костей. Полностью здоров - и совершенно изувечен одновременно. Пруссия выталкивает чужое имя через сжатые зубы, и оно застывает пеной в углах губ: - Ванюшшша... Издевательски-тонкий голос напоминает то, что Гилберт слышал, перед тем как отключиться: крик большегрудой сестрички Ивана. Перед глазами альбиноса проплывает омерзительно яркая картина - высокий-высокий Иван (с пола даже не увидеть его лица, но хищно изгибающейся змее достаточно увидеть слабое место - занесенную руку), бросок и разливающийся во рту вкус. Единственное, что возвращает к жизни и к боли. Иван выглядит так, словно кается в грехах. Подходит мягко и медленно, надеясь не испугать. - Это все потому, что я забрал их, - Брагинский говорит прямо, склонившись над бьющимся мужчиной. Точнее, над тем, что осталось от когда-то (на самом деле, совсем недавно) грозного противника. Хитрого противника. Россия не чувствует угрызений совести, но ему жалко, что это изломанное тело принадлежит тому, кого он хотел бы видеть союзником. Точно также он жалел об этом, когда поднимал ружье, готовясь выстрелить. Когда протягивал руку. Когда... (долгий путь, выросший из восхищения чужой непоколебимостью и превратившийся со временем в желание обладать). Отливающие багрянцем глаза расширяются, а рядом с головой Гилберта опускается тяжелый кулак. В голосе Ивана звучит горечь и оттенок истерики. - Все не так! Странная безмозглая тварь, поселившаяся в Байльшмидте, поворачивает голову и трется носом и губами о расслабившуюся уже ладонь. Шумно дышит и разевает пасть, едва слышно скулит. Гилберт чувствует, что умрет, если не выпьет хоть немного крови, не откусит хоть немного мяса. Совсем чуть-чуть, потому что иначе - пустота. Иван морщится, хватая прикованное к взятой из госпиталя койке существо за подбородок и замечая, что внешне ничего не изменилось (кроме, пожалуй, лопнувших сосудов на белке глаз). Бывшее государство приоткрывает рот и улыбается, ведет носом и восторженно проводит языком по губам. "Предвкушает," - отчетливо прочитывает Брагинский, прежде чем открыть замок, пережимающий спутанные цепи. В потемневших глазах великой державы можно увидеть страх, тот же самый, что заставляет его лоб покрыться испариной. Но юркий и похудевший альбинос не кидается (в сторону или на освободившего его) - он тоже замер, зачарованный подобием на свободу. Россия садится рядом, и тварь с повадками змеи ластится к нему, подтягивая искалеченные ноги. Греется и вдыхает запах. А потом начинает раздевать. Гилберт думает, что вкус кожи Ивана слишком восхитителен, чтобы просто сожрать. Его надо смаковать так долго, как только получится, и медлительность превращается в странную ласку. Брагинский думает, что в безопасности, и что может что-то исправить. Горчащая на языке печаль заставляет его оглаживать неровный хребет, выделяющийся в ярком луче света, как нечто хрупкое и нежное. Они думают, что молчаливая близость как-то исправит происходящее и погасит болезненное пламя в красноватых глазах. Они оба ошибаются.