После

Он не снимает пальто, несмотря на жаркую для середины весны погоду. Шарф скрывает большую часть лица - Иван не показывает ни сантиметра голой кожи даже сестрам, а на вопросы о самочувствии "заключенного" в подвале пожимает плечами. Его глаза совершенно невыразительные, но, чтобы поесть, приходится все-таки размотать прилипающую ткань. То ли она, то ли лоскуты кожи трещат, привлекая всеобщее внимание. Под всхлип Украины Латвия сползает на пол, Эстония роняет кастрюлю с варениками, и только Наталья хмурится, сидя за вышивкой, и не поднимает глаз. Что-то подсказывает ей, что игла еще пригодится сегодня - может быть, багровые капли, ударяющиеся теперь об пол. Она знает, что ей лучше продолжать свою работу и не отвлекаться - даже когда ее любимый брат проходит мимо, бормоча нечто, напоминающее неразборчивые, смятые булькающими звуками извинения. Он отступает к двери, и неразборчивая речь становится громче. В этот момент Ольга вздыхает, прижимая руки к груди, а потом показывает на трещину в углу кухни, в том, что ближе всего к подвалу. Она даже принимается причитать, но ее слова никогда не запоминаются и не западают в душу - к кому бы ни были обращены. Снизу тянет сыростью и странным, сладковатым душком. Брагинский поджимает изгрызенные губы, наматывая шарф на руку и закусывая щеку изнутри. В глубине темноты, просачивающейся через трещину, ему чудится красноватый отблеск насмешливо-голодных глаз. Сквозь шерстяное пальто проступает тот же багрянец, что уже пропитал шарф. Латвия не выползает из-под стола, заворачиваясь в угол скатерти, все то время, что Иван остается на кухне. Никто не говорит ни слова, но Беларусь забирает вышивку с собой, следуя за старшим братом безмолвной тенью - ее глаза внимательно рассматривают кончики туфель. Но в комнате Ивана ей приходится посмотреть вверх. Обычно округлое и мягкое лицо самого близкого для нее человека кажется непривычно узким и маленьким. - Зашиет... - невнятно произносит Иван, и Наталья понимает, что так и есть. Заживет. Рана нанесена не в войне, и тело страны восстановится очень быстро, даже без шрамов. Но сейчас нужно поработать. - Я принесу другие нитки, - она пытается ободрительно улыбнуться, но ее лицо лишь судорожно дергается. Ночью Беларусь не выдерживает давления любопытства. Закончив сшивать кожу на лице, груди и руках России, она убирает ножницы и иглу, старательно моет руки, чтобы скрыть запах крови, и вооружается. Три ножа в удобных ножнах на каждом бедре под юбкой, тесак и ружье. Страна поправляет сбившийся подол и ощущает себя, в некотором роде, защищенной. Но, открыв дверь в подвал и включив свет, она понимает, что оружие ей, скорее всего, не понадобится. Бесстрастный обычно взгляд упирается в иссушенный скелет, обтянутый кожей. Смотреть и страшно, и - самую малость - смешно. Наталья еще помнит, как Гилберт пытался поговорить, и как она уходила от общения, чаще всего буквально. Помнит, как делала перевязку, затягивая бинты потуже - от злости и обиды, потому что ее саму без всякой жалости полосовали в плену. Сейчас обижаться не на кого - ровно до тех пор, пока похожее на мумию без обмотки нечто не начинает ворочаться, высоко поднимая шею, щелкая зубами. Беларусь вскрикивает, отскакивая назад и налетая на кого-то еще позади себя. Бледные пальцы закрывают ей рот, чтобы сдержать рвущийся из легких вопль в те секунды, пока она не может себя контролировать. Вторая рука - прохладная и тяжелая, как утонувшее дерево - ложится на плечо светловолосой страны. - Как Ванюш-ша? - интересуется Гилберт, убирая руку с ее губ. Наталья не находит сил промолчать, и, зябко поведя плечами, сбрасывает оковы странно-ледяных объятий. - Почему бы тебе просто не сдохнуть, как он и просил? - Ты что-то путаешь, - не оборачиваясь, девушка понимает, что призрачная улыбка испаряется с не менее призрачной рожи Пруссии. А потом он склоняется к ней близко-близко, вжимает в себя спиной, - Он пожелал мне сдохнуть, а не попросил. Смеется почему-то не он, а "мумия", обмотанная цепью. В следующую секунду Байльшмидт впивается в ее ухо зубами, а Наталья взвывает от боли, всаживая в неожиданно мягкое тело позади себя нож на всю длину лезвия. Она бежит вверх, а светлые волосы медленно темнеют с одной стороны, напитываясь кровью. Внизу Гилберт довольно урчит, облизываясь и не обращая внимания на хлопнувшую дверь. Но свет не выключается, и теперь он вынужден наблюдать сам себя. Так себе зрелище - свое собственное, едва не рассыпающееся тело. Оно бы и правда рассыпалось, если бы не цепи. И не сладкая-сладкая кровь государства, которую Пруссия слизывает с губ. Он слышит за дверью возню и чью-то речь, но обращает на это не больше внимания, чем на торчащий из солнечного сплетения клинок. - А если я... - Гилберт вытягивает из живота нож и протыкает сам себе - тому, что держало его и мучало - сердце, после чего задумчиво хмыкает. По его ощущениям, ничего не изменилось. "Вряд ли я доверил бы это кому-то другому", - единственное оправдание этого жеста. На следующее утро трещина в углу становится шире, а за столом, развалившись и уложив ноги на соседний стул, сидит сам Великий. Перед ним на столешнице нож, лежит себе, покуда альбинос попивает чай. Он поочередно улыбается всем, кто, просыпаясь, навещает кухню, шутит, заставляя Литву сжечь блины, а Беларусь - подавиться едой и долго кашлять. Птиц лениво поклевывает блинчик с творогом. У него в голове нет четких мыслей, кроме одной-единственной, сладкой и ароматной (от почти затянувшихся рубцов на лице Ивана запах точно такой же). "Я жив."